вляться, что три недели поймать не могут!..
   Еще приходит свора офицеров, кричит на меня, спрашивают  и  о  Воробь„ве.
Говорю, что -- случайность.
   Опять связали руки проволокой, вынули шнурки из ботинок и дн„м повели  по
селу. В оцеплении -- человек двадцать автоматчиков. Высыпало вс„ село,  бабы
головами качают, ребятишки следом бегут, кричат:
   -- Бандит! Расстреливать повели!
   Мне режет руки проволокой, на каждом шагу спадают ботинки,  но  я  поднял
голову и гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек.
   Это вели меня -- для демонстрации, на память этим бабам  и  детворе  (еще
двадцать лет там будут легенды рассказывать). В конце села  меня  толкают  в
простой  голый  кузов  грузовика  с  защепистыми   старыми   досками.   Пять
автоматчиков садятся у кабины, чтоб не спускать с меня глаз.
   И вот все километры, которым мы так радовались, все километры, отдалявшие
нас от лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А доро'гой автомобильной
кружной их набралось полтысячи. На руки мне надевают наручники, они затянуты
до предела. Руки -- сзади, и лица мне защищать нечем. Я лежу не как человек,
а как чурка. Да так они нас и наказывают.
   И дорога испортилась --  дождь,  дождь,  машину  бросает  на  ухабах.  От
каждого толчка меня головой, лицом елозит по дну кузова,  царапает,  вгоняет
занозы. А руки не то, чтоб на помощь лицу, но их самих  особенно  режет  при
толчках, будто отпиливает наручниками кисти. Я пытаюсь на коленях  подползти
к борту и сесть, опершись на него спиной. Напрасно! --  держаться  нечем,  и
при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я ползу  как  попало.
Так иногда подбросит и ударит досками, будто  внутренности  отскакивают.  На
спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок -- плохо. Я  перекатываюсь
на живот -- плохо. Я стараюсь изогнуть шею и так поднять голову, охранить ей
от ударов. Но шея уста„т, голова опадает и бь„тся лицом о доски.
   И пять конвоиров безучастно смотрят на мои мучения.
   Эта поездка войд„т в их душевное воспитание.
   Лейтенант Яковлев, едущий в кабине, на остановках заглядывает в  кузов  и
скалиться: "Ну, не убежал?" Я прошу дать мне оправиться, он гогочет:  "Ну  и
оправляйся в штаны, мы не мешаем!" Я прошу снять наручники, он сме„тся:  "Не
попался ты тому парню, под которым зону подлез. Уже б тебя в живых не было".
   Накануне я радовался, что меня избили, но как-то еще "не по заслугам". Но
зачем  портить  кулаки,  если  вс„  сделает  кузов   грузовика?   Небольного
неизодранного места не осталось  на  вс„м  мо„м  теле.  Пилит  руки.  Голова
раскалывается от боли. Лицо разбито, иззанозено вс„ о доски,  кожа  содрана.
*(5)
   Мы едем полный день и почти всю ночь.
   Когда я перестал бороться с кузовом  и  совсем  уже  бесчувственно  бился
головой о доски, один конвоир не выдержал -- подложил мне мешок под  голову,
незаметно ослабил наручники и, наклонясь,  ш„потом  сказал:  "Ничего,  скоро
приедем, потерпи". (Откуда это сказалось  в  парне?  Кем  он  был  воспитан?
Наверняка можно сказать, что не  Максимом  Горьким  и  не  политруком  своей
роты.)
   Экибастуз. Оцепление. "Выходи!" Не могу встать. (Да если  бы  встал,  так
тут бы меня еще [пропустили] на радостях.) Открыли борт, сволокли на  землю.
Собрались и надзиратели -- посмотреть, понасмехаться. "Ух  ты,  [агрессор]!"
-- крикнул кто-то.
   Протащили через вахту и в тюрьму. Сунули не в одиночку, а сразу в  камеру
-- чтобы любители добывать свободу посмотрели на меня.
   В камере меня бережно подняли на руки и положили на верхние нары.  Только
поесть у них до утренней пайки ничего не было.

   А Коля в ту ночь ехал дальше на Омск. От  каждой  машины,  завидев  фары,
отбегал с велосипедом в степь и там ложился. Потом в каком-то одиноком дворе
забрался в курятник и насытил свою бегляцкую мечту  --  тр„м  курам  свернул
головы, сложил их в  мешок.  А  как  остальные  раскудахтались  --  поспешил
дальше.
   Та неуверенность, которая зашатала нас после наших больших ошибок, теперь
после моей поимки, еще больше овладела Колей. Неустойчивый,  чувствительный,
он бежал уже дальше в отчаянии, плохо соображая, что надо делать. Он не  мог
осознать самого  простого:  что  пропажа  ружья  и  велосипеда  конечно  уже
обнаружена, и они уже не маскируют его, а с утра надо бросить их как слишком
явные; и что в Омск ему надо подойти не с этой стороны  и  не  по  шоссе,  а
далеко обогнув город, пустырями и задами. Ружье и велосипед надо  бы  быстро
продать, вот и деньги. Он же просидел полдня в кустах близ Иртыша, но  опять
не выдержал до ночи и поехал тропинками вдоль реки. Очень может быть, что по
местному радио уже объявили его приметы, в Сибири с этим не так  стесняются,
как в Европейской части.
   Подъехал к какому-то домику, вош„л. Там была старуха и лет тридцати дочь.
И еще там было радио. По удивительному совпадению голос пел:

   Бежал бродяга с Сахалина
   Звериной узкою тропой...

   Коля смяк, закапали слезы. "Что у тебя за горе?" -- спросили женщины.  От
их участия Коля совсем  откровенно  заплакал.  Они  приступили  утешать.  Он
объяснил: "Одинок. Всеми брошен". -- "Так женись,  --  то  ли  шутя,  то  ли
серьезно сказала старуха. -- Моя тоже холостая". Коля  еще  смягчился,  стал
поглядывать на невесту. Та обернула по-деловому:  "Деньги  на  водку  есть?"
Выгреб Коля последние рублики, не собралось. "Ну, потом добавлю". Ушла. "Да!
-- вспомнил Коля. -- Я ж куропаток настрелял. Вари, т„ща, обед праздничный".
Бабка взяла: "Так это ж куры!" -- "Ну, значит, в темноте не разобрал,  когда
стрелял" -- "А отчего шеи свернутые? "..
   Попросил Коля закурить -- старуха за махорку просит с жениха денег.  Снял
Коля кепку, старуха переполошилась: "Да ты не арестант ли, стриженая голова?
Уходи, пока цел. А то придет дочка -- сдадим тебя!"
   И вертится у Коли вс„ время: почему мы на Иртыше пожалели  вольных,  а  у
вольных к  нам  жалости  нет?  Снял  со  стены  куртку-москвичку  (на  дворе
похолодало, а он в одном костюме), надел -- как раз по плечам. Бабка кричит:
"Сдам в милицию!" А Коля в  окно  видно:  дочка  ид„т  и  кто-то  с  ней  на
велосипеде. Уже заложила!
   Значит -- "махмадера!" Схватил ружь„ и бабке: "В угол!  ложись!"  Стал  к
стене, пропустил тех двоих в дверь и командует: "Ложись!" И мужчине:  "А  ты
подари-ка мне сапоги на свадьбу! Снимай по одному!" Под наставленным  ружь„м
тот снял сапоги, Коля их надел, сбросив лагерные опорки,  и  пригрозил,  что
если кто выйдет за ним -- подстрелит.
   И поехал на велосипеде.  Но  мужчина  погнался  за  ним  на  сво„м.  Коля
спрыгнул, ружье к плечу: "Стой! Брось велосипед! Отойди!" Отогнал,  подошел,
спицы ему поломал, шину пропорол ножом, а сам поехал.
   Вскоре выехал на шоссе. Впереди Омск. Так прямо и поехал. Вот и остановка
автобуса. На огородах бабы картошку роют. Сзади привязался мотоцикл,  в  н„м
трое работяг в телогрейках. Ехал-ехал, вдруг на  Колю  налетел  и  сшиб  его
коляской. Выскочили из мотоцикла, навалились  на  Жданка  и  по  голове  его
пистолетом.
   Бабы с огорода завопили. "За что вы его? Что он вам сделал?!"
   Действительно -- [что он им сделал?]..
   Но недоступно пониманию народа, кто кому что сделал и будет  еще  делать.
Под телогрейками у всех тр„х оказалась военная форма  (опергруппа  сутки  за
сутками дежурила при въезде  в  город).  И  отвечено  было  бабам:  "Это  --
убийца". Проще всего. И бабы, веря Закону, пошли копать свою картошку.
   А опергруппа первым долгом спросила у нищего  беглеца,  есть  ли  у  него
деньги. Коля честно сказал, что -- нет. Стали искать, и в одном из  карманов
его обновки "москвички" нашли 50 рублей. Их отобрав, подъехали  к  столовой,
проели и пропили. Впрочем, накормили и Колю.

   Так мы [зачалились] в тюрьму надолго, суд был только  в  июле  следующего
года. Девять месяцев мы [припухали] в лагерной тюрьме, время от времени  нас
тягали   на   следствие.   Его   вели   начальник   режима   Мачеховский   и
оперуполномоченный лейтенант Вайнштейн. Следствие  добивалось:  кто  помогал
нам из заключ„нных? кто из вольных "по  уговору  с  нами"  выключил  свет  в
момент побега? (Уж мы им не объясняли, что план был другой, а потушка  света
нам только помешала.) Где была у нас явка в Омске? Через  какую  границу  мы
собирались бежать  дальше?  (Они  допустить  не  могли,  чтобы  люди  хотели
остаться на родине.) "Мы бежали в Москву,  в  ЦК,  рассказать  о  преступных
арестах, вот и вс„!" Не верят.
   Ничего "интересного" не добившись, клеили нам  обычный  беглецкий  букет:
58-3  (бандитизм);   Указ   "четыре-шестых",   статья   "один-два"   (кража,
соверш„нная воровской  шайкой);  тот  же  указ,  статья  "два-два"  (разбой,
соедин„нный с насилием, опасным для жизни);  статья  182-я  (изготовление  и
ношение холодного оружия).
   Но вся эта устрашающая цепь статей не грозила нам кандалами тяжелей,  чем
мы уже имели. Судебная кара, давно захлестнувшая за всякий разумный  предел,
обещала нам по этим статьям те же двадцать  пять  лет,  которые  могли  дать
баптисту за его молитву, и которые мы имели безо  всякого  побега.  Так  что
просто теперь на перекличках мы  должны  будем  говорить  "конец  срока"  не
1973-й, а 1975-й. Как будто в 1951-м году мы могли ощутить эту разницу!
   Только один был грозный поворот в следствии -- когда пообещали судить нас
как экономических [подрывников]. Это невинное  слово  было  опаснее  избитых
"саботажник, бандит, разбойник, вор". Этим словом допускали смертную  казнь,
введенную за годик перед тем.
   Подрывники  же  мы  были  потому,  что  [подорвали]  экономику  народного
государства. Как разъяснили нам следователи, потрачено было  на  поимку  102
тысячи рублей; несколько дней стояли иные рабочие  объекты  (заключ„нных  не
выводили, потому что  их  конвой  был  снят  на  погоню);  23  автомашины  с
солдатами дн„м и ночью ездили по степям и за три  недели  истратили  годовой
лимит бензина; опергруппы были высланы во все ближайшие  города  и  поселки;
был объявлен розыск и по стране разослано 400 моих фотографий и 400 Колиных.
   Мы переч„т этот весь выслушали с гордостью...

   Итак сроку нам дали по двадцать пять.
   Когда читатель возьмет эту книгу в руки, -- еще, наверно, те  наши  сроки
не кончаться..." *(6)

   А еще после побега Тэнно --  на  год  разогнали  (за  злополучный  скетч)
художественную самодеятельность КВЧ.
   Потому что культура -- это хорошо. Но должна служить культура  угнетению,
а не свободе.


   1. Случайность! Случайность,  как  тот  встречный  воронок!  Случайность,
которую невозможно предвидеть! На  каждом  шагу  подстерегают  нас  в  жизни
случайности благоприятные и враждебные. Но только в  побеге,  но  только  на
хребте риска мы познаем всю их полную увесистость.  Совершенно  [[случайно]]
через три-пять минут после выполза Тэнно и Жданка погасает свет  зоны  --  и
только поэтому с вышек швыряют ракетами, которых в тот год еще много было  в
Экибастузе. Если бы беглецы ползли на пять минут  позже  --  насторожившиеся
конвоиры могли бы заметить их и расстрелять.  Если  бы  беглецы  смогли  под
освещ„нным ярким небом умерить себя, спокойно рассмотреть  зону  и  увидеть,
что погасли фонари  и  прожекторы  зоны,  они  спокойно  отправились  бы  за
автомашиной, и весь их побег сложился бы совсем иначе. -- Но в их  положении
-- только что подлезли и вдруг ракеты над зоной -- и усомниться было нельзя,
что это -- за ними, по их головы.
   Короткий перебой в  осветительной  сети  --  и  весь  их  побег  оказался
перев„рнут и распластан.

   2. А было так: утром работяги нашли холодные телогрейки, явно ночевавшие.
Содрали номера и [[тяпнули]] их себе: телогрейка --  это  вещь!  Надзиратели
так и не видали их. И порезанные нити увидели только к вечеру  понедельника.
И именно по картотеке целый день дознавались -- кто  бежал.  Беглецы  еще  и
утром могли открыто идти и ехать! Вот что значит -- не досмотрелись,  почему
ракеты.
   Когда  же  в  лагере  постепенно  выяснилась  картина  побега  воскресным
вечером, то вспомнили,  что  свет  гас,  и  восклицали:  "Ну,  хитрецы!  Ну,
ловкачи! Как же умудрились свет выключить?" И все долго будут  считать,  что
потухший свет им помог.

   3. Таких немало по Казахстану от 30-33-го годов. Сперва  Буденный  прошел
тут со своей конницей (до сих пор во вс„м Казахстане --  ни  одного  колхоза
его имени, ни одного портрета), потом -- голод.

   4. Не так ли наши угнетатели, нас губя, нас же и ненавидят?

   5. К тому ж у Тэнно -- гемофилия. На все риски побегов  он  ш„л,  а  одна
царапина могла стоить ему жизни.

   6. Пока читатель эту книгу в руки возьмет -- а Георгий Павлович Тэнно  --
атлет и даже теоретик атлетизма, умер  22  октября  1967  года  от  внезапно
налетевшего рака. Его постельной жизни  едва  хватило,  чтобы  прочесть  эти
главы и уже немеющими пальцами выправить их. Не так представлял он и  обещал
друзьям свою смерть! Как когда-то при плане  побега,  так  зажигался  он  от
мысли умереть в бою. Он говорил, что умирая, непременно [[увед„т]] за  собой
десяток убийц, и первого среди них -- [[Вячика Карзубого]] (Молотова), и еще
непременно -- Хвата (следователя по делу Вавилова). Это -- не убить, это  --
казнить, раз государственный  закон  охраняет  убийц.  "После  первых  твоих
выстрелов жизнь твоя уже окуплена, -- говорит Тэнно, -- и ты радостно  даешь
[[сверх плана]]". Но настигла болезнь внезапно, не  дав  поискать  оружия  и
мгновенно отобрав силы.  Уже  больной,  разносил  Тэнно  мои  письма  съезду
писателей по разным ящикам Москвы. Он пожелал похорониться в Эстонии. Пастор
тоже был старый узник -- и гитлеровских, и сталинских лагерей.
   А Молотов остался безопасно перелистывать старые  газеты  и  писать  свои
мемуары палача, а Хват --  спокойно  тратить  пенсию  в  41-м  доме  по  ул.
Горького.


   Глава 8. Побеги с моралью и побеги с инженерией

   На побеги из ИТЛ, если они не были куда-нибудь в Вену или через  Берингов
пролив, вершители ГУЛага смотрели, видимо, примир„нно. Они понимали  их  как
явление стихийное, как бесхозяйственность,  неизбежную  в  слишком  обширном
хозяйстве,  --  подобно  падежу  скота,  утоплению   древесины,   кирпичному
половняку вместо целого.
   Не так было в Особлагах. Выполняя особую волю Отца  Народов,  лагеря  эти
оснастили многократно-усиленной охраной и усиленным же вооружением на уровне
современной мотопехоты (те самые контингенты, которые не должны разоружаться
при самом всеобщем разоружении). Здесь уже не содержали [социально-близких,]
от побега которых нет большого убытка. Здесь уже не осталось отговорок,  что
стрелков мало или вооружение устарело. При самом  основании  Особлагов  было
заложено в их инструкциях, что побегов  из  этих  лагерей  вообще  быть  [не
может], ибо всякий побег  здешнего  арестанта  --  вс„  равно,  что  переход
госграницы крупным шпионом,  это  --  политическое  пятно  на  администрации
лагеря и на командовании конвойными войсками.
   Но именно с этого момента Пятьдесят Восьмая стала получать сплошь уже  не
[десятки],  а  [четвертные],  то  есть  потолок  уголовного   кодекса.   Так
бессмысленное равномерное ужесточение в самом себе несло  и  свою  слабость:
как убийцы ничем не удерживались от новых убийств  (всякий  раз  их  десятка
лишь чуть обновлялась), так теперь и  политические  не  удерживались  больше
уголовным кодексом от побега.
   И людей-то погнали в эти лагеря не  тех  --  рассуждавших,  как  в  свете
Единственно-Верной Теории оправдать произвол лагерного начальства, а крепких
здоровых ребят, проползавших всю войну, у которых пальцы еще не  разогнулись
как следует после гранат. Георгий Тэнно, Иван Воробь„в, Василий  Брюхин,  их
товарищи и многие подобные  им  в  других  лагерях  оказались  и  безоружные
достойны мотопехотной техники нового регулярного конвоя.
   И хотя побегов в Особлагерях было по числу меньше, чем в ИТЛ (да Особлаги
стояли и меньше  лет),  но  эти  побеги  были  ж„стче,  тяжче,  необратимей,
безнад„жней -- и потому славней.
   Рассказы о них помогают нам разобраться  --  уж  так  ли  народ  наш  был
терпелив эти годы, уж так ли покорен.
   Вот несколько.
   Один был на год раньше побега Тэнно и послужил ему образцом.  В  сентябре
1949-го из  Первого  Отделения  Степлага  (Рудник,  Джезказган)  бежали  два
каторжанина -- Григорий Кудла -- кряжистый, степенный рассудительный старик,
украинец (но когда подпекало, нрав был запорожский, боялись его и блатные) и
Иван Душечкин,  тихий  белорусс,  лет  тридцати  пяти.  На  шахте,  где  они
работали, они нашли в старой выработке заделанный шурф, кончавшийся  наверху
реш„ткой. Эту реш„тку они в свои ночные смены расшатывали,  а  тем  временем
сносили в шурф сухари, ножи, грелку, украденную из санчасти. В ночь  побега,
спустясь в шахту, они порознь заявили бригадиру, что нездоровится, не  могут
работать и полежат. Ночью под  землей  надзирателей  нет,  бригадир  --  вся
власть, но гнуть  он  должен  помягче,  потому  что  и  его  могут  найти  с
проломленной головой. Беглецы налили воды в грелку, взяли свои запасы и ушли
в шурф. Выломали реш„тку и поползли. Выход оказался близко от вышек,  но  за
зоной. Ушли незамеченными.
   Из Джезказгана они взяли по пустыне на северо-запад. Днем лежали, шли  по
ночам. Вода нигде не попадалась им, и через неделю  Душечкин  уже  не  хотел
вставать, Кудла поднял его надеждой, что впереди холмы, там может быть вода.
Дотащились, но там во впадинах  оказалась  грязь,  а  не  вода.  И  Душечкин
сказал: "Я вс„ равно не пойду. Ты -- [запори] меня, а кровь мою выпей!"
   Моралисты! Какое решение правильно? У Кудлы  тоже  круги  перед  глазами.
Ведь Душечкин умр„т -- зачем погибать и Кудле?.. А  если  вскоре  он  найд„т
воду -- как он потом всю жизнь будет вспоминать  Душечкина?..  Кудла  решил:
еще пойду вперед, если до утра вернусь без воды -- освобожу его от  мук,  не
погибать двоим. Кудла попл„лся к сопке, увидел  расщелину  и,  как  в  самых
невероятных романах -- воду в ней! Кудла  скатился  и  вприпадку  пил,  пил!
(только уж утром рассмотрел  в  ней  головастиков  и  водоросли.)  С  полной
грелкой он вернулся к Душечкину: "Я тебе воду  принес,  воду!"  Душечкин  не
верил, пил -- и не верил (за эти часы ему уже виделось, что  он  пил  е„...)
Дотащились до той расселины и остались там пить.
   После питья подступил голод. Но в следующую  ночь  они  перевалили  через
какой-то хребет и спустились  в  обетованную  долину:  река,  трава,  кусты,
лошади, жизнь. С темнотой Кудла подкрался к лошадям и одну из них убил.  Они
пили ей кровь прямо из ран. (Сторонники [мира]! Вы в тот год шумно  заседали
в Вене или Стокгольме, а коктейли пили через соломинки. Вам не  приходило  в
голову, что соотечественники стихослагателя Тихонова и журналиста  Эренбурга
высасывают  трупы  лошадей?  Они  не  объясняли  вам,  что  по-советски  так
понимается [[мир]]?)
   Мясо лошади они пекли на кострах, ели долго и шли. Амангельды  на  Тургае
обошли вокруг, но на большой дороге казахи с попутного грузовика требовали у
них документы, угрожали сдать в милицию.
   Дальше они часто встречали ручейки и оз„ра. Еще Кудла  поймал  и  зарезал
барана. Уже  [месяц]  они  были  в  побеге!  Кончался  октябрь,  становилось
холодно. В первом леске они нашли землянку  и  зажили  в  ней:  не  решались
уходить из богатого края. В этой остановке их, в том, что  родные  места  не
звали  их,  не  обещали  жизни  более  спокойной   --   была   обреч„нность,
ненаправленность их побега.
   Ночами они делали набеги на соседнее село,  то  стащили  там  котел,  то,
сломав замок на чулане, муку, соль, топор, посуду. (Беглец, как и  партизан,
среди общей мирной жизни неизбежно скоро становится вором...) А еще раз  они
увели из села корову и забили е„ в лесу.  Но  тут  выпал  снег,  и  чтоб  не
оставлять следов, они должны были сидеть в землянке невылазно.  Едва