ну. Гимнаст„рку и галифе я спрятал в свой чемодан, а в лагерной  капт„рке
получил латаное  линялое  тряпь„,  выстиранное  будто  после  года  л„жки  в
мусорном ящике. Это -- важный шаг, хотя я еще не сознаю его значения: душа у
меня еще не зэковская, но вот шкура  становится  зэковской.  Бритый  наголо,
терзаемый голодом и теснимый врагами, скоро я приобрету и зэковский  взгляд:
неискренний, недоверчивый, вс„ замечающий.
   В таком-то виде и иду я через пять дней к оперуполномоченному, вс„ еще не
понимая, к чему он прицелился. Но уполномоченного не оказывается  на  месте.
Он вообще переста„т приезжать. (Он уже знает,  а  мы  не  знаем:  еще  через
неделю нас всех расформируют,  а  в  Новый  Иерусалим  вместо  нас  привезут
немцев). Так я избегаю увидеть лейтенанта.
   Мы обсуждали с Гаммеровым и с Ингалом -- зачем это я писал автобиографию,
и не догадались, дети, что это уже первый коготь хищника, запущенный в  наше
гнездо. А между тем такая  ясная  картинка:  в  новом  этапе  приехало  трое
молодых людей, и вс„ время они о ч„м-то между собой  рассуждают,  спорят,  а
один из них -- ч„рный, круглый,  хмурый,  с  маленькими  усиками,  тот,  что
устроился в бухгалтерии, ночами не спит и на  нарах  у  себя  что-то  пишет,
пишет и прячет. Конечно, можно наслать и вырвать, что он там прячет, но чтоб
не спугивать -- проще узнать обо всем у того из них, кто ходит в галифе. Он,
очевидно, армейский и советский человек, и поможет духовному надзору.
   Жора Ингал, не устающий дн„м  на  работе,  действительно  положил  первые
полночи не спать -- и так отстоять неплененность творческого духа. У себя на
верхнем щите вагонки, свободном от матраса, подушки  и  одеял,  он  сидит  в
телогрейке (в комнатах не тепло, ночи осенние), в ботинках, ноги вытянув  по
щиту, спиной прислонясь к стене и, посасывая  карандаш,  сурово  смотрит  на
свой лист. (Не придумать худшего поведения для лагеря! -- но ни  он,  ни  мы
еще не понимаем, как это видно и как за этим следят.)
   Иногда  он  поддается  просто  слабости  и  пишет  просто   письма.   Его
двадцатитр„хлетняя жена и башмаков еще не износила, в которых ходила  с  ним
этой зимой в консерваторию -- а вот уже бросила его:  анкеты,  пятно,  да  и
жить хочется. Он пишет другой женщине, которую называет сестр„нкой,  скрывая
от себя и от не„, что тоже любит е„ или готов  полюбить  (но  и  та  женщина
сейчас выходит замуж). Он умеет писать и так:
   "Дорогая моя сестренка! Вслушивайся в дивные предчувствия человечества --
Генделя, Чайковского, Дебюсси! Я тоже хотел  стать  предчувствием,  но  часы
моей жизни остановились... "
   или просто:
   "Ты намного мне стала родней за эти  месяцы.  Как  выяснилось,  на  свете
очень много настоящих  людей,  и  мне  хочется,  чтобы  твой  муж  тоже  был
настоящим человеком".
   или так:
   "Я бродил по жизни, спотыкаясь, и  искал  самого  себя...  Яркий  свет  в
комнате, и я никогда не видел темноты черней. Но только здесь я нашел самого
себя и свою судьбу, на этот раз не в книжках. И ты знаешь. Чижик, никогда  я
не был таким оптимистом, как теперь. Теперь я твердо узнал, что в жизни  нет
ничего дороже идеи, которой служишь. И еще теперь я  знаю,  как  и  что  мне
писать -- это главное!" *(3)
   Пока что он ночами пишет,  а  на  день  прячет  новеллу  о  Кампесино  --
испанском республиканце, с которым он сидел в  камере  и  чьей  крестьянской
основательностью  восхищен.  А  судьба  Кампесино  простая:  проиграв  войну
Франко, приехал в Советский Союз, здесь со временем посажен в тюрьму. *(4)
   Ингал не т„пел, первым толчком сердце еще не раскрывается  ему  навстречу
(написал и подумал: а разве был т„пел  я?).  Но  твердость  его  --  образец
достойный. Писать в лагере! -- до этого и я когда-нибудь возвышусь, если  не
погибну. А пока я измучен своим  суетным  рыском,  придавлен  первыми  днями
глинокопа, Погожим сентябрьским вечером мы  с  Борисом  находим  время  лишь
посидеть немного на куче шлака у предзонника.
   Со стороны Москвы за шестьдесят километров небо цветно полыхает в салютах
-- это "праздник победы над Японией". Но унылым тусклым светом горят  фонари
нашей лагерной зоны. Красноватый враждебный свет из окон завода. И вереницей
таинственной как годы и месяцы нашего срока уходят вдаль фонари  на  столбах
обширной заводской зоны.
   Обняв колени, худенький кашляющий Гаммеров повторяет:

   Я тридцать лет вынашивал
   Любовь к родному краю,
   И снисхожденья вашего
   Не жду...

   И не желаю.



   "Фашистов привезли! Фашистов привезли!" -- так кричали не только в  Новом
Иерусалиме. Поздним летом и осенью 1945  года  так  было  на  всех  островах
Архипелага. Наш приезд -- [фашистов], открывал  дорогу  на  волю  бытовикам.
Амнистию свою они  узнали  еще  7  июля,  с  тех  пор  сфотографировали  их,
приготовили им справки об освобождении, расчет в бухгалтерии, --  но  сперва
месяц,  а  где  второй,  где  и  третий  амнистированные  зэки  томились   в
опостылевшей черте колючки -- их некем было заменить.
   Их НЕКЕМ было ЗАМЕНИТЬ! -- а мы-то, слепорожденные, еще смели всю весну и
вс„ лето в своих законопаченных камерах надеяться на  амнистию!  Что  Сталин
нас [пожалеет!].. Что он "учтет  Победу"!..  Что,  пропустив  нас  в  первой
июльской  амнистии,  он  даст  потом  вторую  особую   для   политических...
(рассказывали даже подробность: эта амнистия уже готовая, лежит [на столе  у
Сталина], осталось только подписать, но он -- в отпуску. Неисправимый  народ
ждал подлинной амнистии, неисправимый народ верил!..) Но если нас помиловать
-- кто спустится в шахты? кто выйдет с пилами в лес? кто отожжет  кирпичи  и
положит их на стены? Сталин сумел создать  такую  систему,  что  прояви  она
великодушие -- и мор, глад,  запустение,  разорение  тотчас  объяли  бы  всю
страну.
   "Фашистов привезли!"  Всегда  ненавидевшие  нас  или  брезговавшие  нами,
бытовики теперь почти с любовью смотрели на нас за то, что мы их сменяли.  И
те самые пленники, которые в немецком плену узнали, что нет на  свете  нации
более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем  русская,  --
теперь, спрыгивая из красных вагонов  и  из  грузовиков  на  русскую  землю,
узнавали, что и среди этого отверженного народа они -- самое  горькое  лихое
колено.
   Вот какова оказалась та великая сталинская амнистия, какой "еще не  видел
мир". Где, в  самом  деле,  видел  мир  амнистию,  которая  не  касалась  бы
политических?! *(5)
   Освобождались начисто все, кто обворовывал квартиры,  раздевал  прохожих,
насиловал девушек, растлевал малолетних, обвешивал  покупателей,  хулиганил,
уродовал беззащитных, хищничал в лесах и водоемах, вступал  в  многоженство,
применял вымогательство, шантажировал, брал  взятки,  мошенничал,  клеветал,
ложно доносил (да такие и не сидели, это на будущее!), торговал наркотиками,
сводничал, вынуждал к проституции, допускал по невежеству или  беззаботности
человеческие жертвы (это я просто перелистал статьи  кодекса,  попавшие  под
амнистию, это не фигура красноречия).
   А потом от народа хотят нравственности!..
   Половину срока  сбрасывали:  растратчикам,  подделывателям  документов  и
хлебных карточек, спекулянтам и государственным  ворам  (за  государственный
карман Сталин вс„-таки обижался).
   Но ничто не было  так  растравно  бывшим  фронтовикам  и  пленникам,  как
поголовное [всепрощение дезертиров] военного  времени!  Все,  кто,  струсив,
бежал из частей, бросил фронт, не явился на призывные пункты, многими годами
прятался у матери в огородной  яме,  в  подпольях,  в  запечьях,  (всегда  у
матери! женам  своим  дезертиры,  как  правило,  не  доверяли!),  годами  не
произнося ни слова вслух, превращаясь в сгорбленного заросшего зверя --  все
они, если  только  были  изловлены  или  сами  пришли  ко  дню  амнистии  --
объявлялись  теперь  равноправными  незапятнанными   несудимыми   советскими
гражданами! (Вот когда оправдалась  осмотрительность  старой  пословицы:  не
красен бег, да здоров!)
   Те же, кто не дрогнул, кто не  струсил,  кто  принял  за  родину  удар  и
поплатился за него пленом  --  тем  не  могло  быть  прощения,  так  понимал
Верховный Главнокомандующий.
   Отзывалось ли Сталину в дезертирах что-то сво„  родное?  Вспоминалось  ли
собственное отвращение к службе рядовым,  жалкое  рекрутство  зимою  1917-го
года? Или он рассудил, что его управлению трусы не опасны, а  опасны  только
смелые? Ведь кажется, даже со сталинской точки зрения было совсем не разумно
амнистировать дезертиров: он сам показывал своему народу, как вернее и проще
всего спасать свою шкуру в будущую войну. *(6)
   В другой книге я рассказал историю доктора Зубова и его жены: за  укрытие
старухою в их доме приблудного дезертира, потом на  них  донесшего,  супруги
Зубовы получили оба по [десятке] по 58-й  статье.  Суд  увидел  их  вину  не
столько в укрытии дезертира, сколько в [бескорыстии] этого  укрытия:  он  не
был их родственником, и значит, здесь имел место  антисоветский  умысел!  По
сталинской амнистии дезертир освободился, не отсидев и трех лет,  он  уже  и
забыл об этом маленьком эпизоде своей жизни. Но не то досталось Зубовым!  По
полных десять они отбыли в лагерях (из них по четыре -- в  Особых),  еще  по
четыре -- без всякого приговора -- в ссылке; освобождены были лишь тем,  что
вообще распущена была самая ссылка, но судимость не была снята с них  тогда,
ни через [шестнадцать], ни даже через [девятнадцать] лет после события,  она
не пустила их вернуться в свой дом под Москву, мешала им тихо дожить  жизнь!
*(7)
   Вот чего боится и чего не боится  злопамятный  мстительный  нерассудливый
Закон!
   После  амнистии  стали  мазать,  мазать  кисти  КВЧ,  и   издевательскими
лозунгами украсили внутренние арки и стены лагерей: "На широчайшую  амнистию
--  ответим  родной  партии  и  правительству  удвоением  производительности
труда!"
   Амнистированы-то были уголовники и бытовики, они уходили, а  уж  отвечать
удвоением должны были политические... Чувство  юмора  --  когда'  в  истории
просветляло наше управление?
   С нашим,  "фашистским",  приездом  тотчас  начались  в  Новом  Иерусалиме
ежедневные освобождения. Еще вчера ты видел этих женщин в зоне безобразными,
отрепанными,  сквернословящими  --  и  вот  они   преобразились,   помылись,
пригладили волосы и в нивесть  откуда  взявшихся  платьях  в  горошину  и  в
полоску, с жакетами через руку скромно  идут  на  станцию.  Разве  в  поезде
догадаешься, как она волнисто умеет запетлять матом?
   А вот выходят за  ворота  блатные  и  [полуцвет]  (подражающие).  Эти  не
оставили своих развязных манер и  там:  они  ломаются,  приплясывают,  машут
оставшимся и кричат, а из окон кричат их друзья. Охрана не мешает  --  уркам
вс„ можно. Один уркач не без выдумки ставит стоймя свой  чемодан,  легко  на
него  становится  и,  заломя  шапку,   откидывая   полы   пиджачка,   где-то
[сдрюченного] на пересылке или выигранного  в  карты,  играет  на  мандолине
прощальную серенаду лагерю, поет какую-то блатную чушь. Хохот.
   Освобожденные еще долго идут по тропинке вокруг лагеря и дальше  по  полю
-- и перепл„ты проволоки не закрывают открытого обзора нам. Сегодня эти воры
будут гулять по московским бульварам, может быть  в  первую  же  неделю  они
сделают [скачок] (обчистят квартиру), разденут на ночной  улице  твою  жену,
сестру или дочь.
   А  вы  пока,  фашисты  (и  Матронина  --   тоже   фашист!)   --   удвойте
производительность труда!



   Из-за амнистии  везде  не  хватало  рабочих  рук,  шли  перестановки.  На
короткое время меня из  карьера  "бросили"  в  цех.  Тут  я  насмотрелся  на
механизацию  Матрониной.  Всем  здесь  доставалось,  но  удивительнее   всех
работала одна девчонка -- поистине  героиня  труда,  но  не  подходящая  для
газеты. Е„ место, е„ должность в цеху никак не называлось, а  назвать  можно
было -- "верхняя расставлялка". Около ленты, идущей из пресса с  нарезанными
мокрыми кирпичами (только что замешанные из глины, они очень тяжелы)  стояли
две  девушки  --  нижняя  расставлялка  и  подавалка.  Этим  не  приходилось
сгибаться, лишь  поворачиваться,  и  то  не  на  большой  угол.  Но  верхней
расставлялке -- стоящей на постаменте царице  цеха,  надо  было  непрерывно:
наклоняться; брать у ног своих поставленный  подавалкой  мокрый  кирпич;  не
разваливая его, поднимать до уровня своего пояса или  даже  плеч;  не  меняя
положения ног, разворачиваться станом на прямой угол (иногда направо, иногда
налево, в зависимости от того,  какая  при„мная  вагонетка  нагружалась);  и
расставлять кирпичи на пяти деревянных  полках,  по  двенадцати  на  каждой.
Движения е„ не знали перерыва, остановки, изменения, они делались в  быстром
гимнастическом темпе -- и так всю 8-часовую смену, если только  не  портился
пресс. Ей  вс„  подкладывали  и  подкладывали  --  половину  всех  кирпичей,
выпускаемых заводом за смену. Внизу девушки менялись обязанностями, е„ никто
не менял за восемь часов. От пяти минут такой работы, от этих махов  головой
и скручиваний туловищем должно было вс„ закружиться.  Девушка  же  в  первой
половине смены еще и улыбалась (переговариваться из-за грохота  пресса  было
нельзя), может быть ей  нравилось,  что  она  выставлена  на  пьедестал  как
королева красоты, и все видят е„ босые голые крепкие ноги из-под подобранной
юбки и балетную гибкость талии.
   За эту работу ей давали самую высокую  в  лагере  пайку:  триста  граммов
лишнего хлеба (всего в день -- 850) и на ужин кроме общих черных щей -- [три
стахановских]: три жалких порции жидкой манной каши на воде -- так  мало  е„
клали, что она лишь затягивала дно глиняной миски.
   "Мы работаем за деньги, а вы за хлеб,  это  не  секрет",  --  сказал  мне
вольный чумазый механик, чинивший пресс.
   А при„мные вагонетки откатывали мы с одноруким алтайцем Луниным. Это были
как бы высокие башенки -- шаткие, потому что от десяти полок  по  двенадцать
кирпичей центр тяжести их высоко поднимался. Гибкую, дрожащую, как этажерку,
перегруженную книгами, -- такую вагонетку надо было тянуть  железной  ручкой
по прямым рельсам; взвести на подставную тележку (шабибюнку); застопорить на
ней; теперь по другой прямой  тянуть  эту  тележку  вдоль  сушильных  камер.
Остановившись против нужной, надо было вагонетку свезти с тележки и  еще  по
новому направлению толкать вагонетку перед собой  в  камеру.  Каждая  камера
была длинный узкий коридор, по  стенам  которого  тянулось  десять  пазов  и
десять планок. Надо было быстро без перекоса прогнать вагонетку вглубь,  там
отекать рычаг, посадить все десять полок с кирпичами  на  десять  планок,  а
десять пар железных  лап  освободить  и  тотчас  же  выкатываться  с  пустой
вагонеткой. Вся эта придумка  была,  кажется,  немецкая,  прошлого  века  (у
вагонетки была немецкая фамилия), да по-немецки полагалось, чтобы не  только
рельсы держали  вагонетку,  но  и  пол,  настланный  под  ямами,  держал  бы
откатчика -- у нас же доски были прогнившие, надломанные, и  я  оступался  и
проваливался. Еще наверно, полагалась и вентиляция в камерах, но е„ не было,
и пока я там возился с неукладками (у меня часто получались перекосы,  полки
цеплялись, не садились,  мокрые  кирпичи  шлепались  мне  на  голову)  --  я
наглатывался угарного запаха, он саднил дыхательное горло.
   Так что я не очень горевал по цеху, когда меня снова погнали  на  карьер.
Нехватало глинокопов -- они тоже освобождались. Прислали на  карьер  и  Борю
Гаммерова, так мы стали работать вместе.  Норма  была  известная:  за  смену
одному накопать, нагрузить и откатить  до  лебедки  шесть  вагонеток  (шесть
кубометров) глины. На двоих полагалось двенадцать. В сухую погоду мы  вдво„м
успевали пять. Но начинался мелкий осенний дождичек-бусенец. Сутки, и  двое,
и трое, без ветра,  он  шел  не  усиливаясь  и  не  переставая.  Он  не  был
проливным, и никто бы не взял на себя прекратить наружные работы. "На трассе
дождя не бывает!" -- знаменитый лозунг ГУЛага. Но  в  Новом  Иерусалиме  нам
что-то не дают и телогреек, и под этим нудным дождичком на рыжем карьере  мы
барахтаемся и мажемся в своих старых фронтовых шинелях, впитавших в  себя  к
третьему дню уже по ведру воды. И обуви нам лагерь не да„т, и мы  раскисляем
в жидкой глине свои последние фронтовые сапоги.
   Первый день мы еще шутим:
   -- Ты не находишь, Борис, что  нам  очень  позавидовал  бы  сейчас  барон
Тузенбах? Ведь он вс„ мечтал работать на кирпичном заводе. Помнишь?  --  так
наработаться, чтобы придти домой, повалиться и  сразу  уснуть.  Он  полагал,
очевидно, что будет сушилка для мокрого, будет постель  и  горячее  из  двух
блюд.
   Но мы откатываем пару вагонеток и, сердито стуча лопатой о  железный  бок
следующей вагонетки (глина плохо отскакивает), я говорю уже с раздражением:
   -- Скажи, а какого ч„рта  трем  сестрам  не  сиделось  на  месте?  Их  не
заставляли по воскресеньям собирать  с  ребятами  железный  лом?  С  них  по
понедельникам не  требовали  конспектов  Священного  Писания?  Им  классного
руководства не навязывали бесплатно?  Не  гоняли  их  по  кварталам  всеобуч
проводить?
   И еще через вагонетку:
   -- Какая-то у  них  у  всех  пустейшая  болтовня:  трудиться!  трудиться!
трудиться! Да трудитесь, ч„рт бы вас побрал, кто вам не  да„т?  Такая  будет
счастливая жизнь! такая! такая!! -- какая? С овчарками бы  вас  проводить  в
эту счастливую жизнь, знали бы!..
   Борис слабее меня, он едва ворочает  лопатой,  отяжелевшей  от  прилипшей
глины, он едва взбрасывает каждую до борта вагонетки. Вс„ же второй день  он
старается держать нас на уровне Владимира Соловьева. Обогнал он меня и  тут!
-- сколько уже читал Соловьева,  а  я  ни  строчки  из-за  своих  бесселевых
функций.
   И что вспоминает -- он говорит мне, а я пытаюсь запомнить, но вряд ли, не
та голова сейчас.
   Нет, как же вс„-таки сберечь жизнь и притом добраться до истины? И почему
надо свалиться на лагерное дно, чтобы понять сво„ убожество?
   Говорит:
   -- Владимир Соловьев учил радоваться смерти. Хуже, чем здесь -- не будет.
   Это верно...
   Нагружаем, сколько можем. Штрафной па„к, так и штрафной, п„с вас  задери!
Скрадываем день и плет„мся в лагерь. Но ничто радостное  не  ждет  нас  там:
трижды в день вс„ тот же ч„рный несол„ный навар  из  крапивных  листьев,  да
однажды -- черпачок кашицы, треть литра. А хлеба уже срезали, и  дают  утром
450, а дн„м и вечером ни крошки. И еще под дождем нас строят на проверку.  И
опять мы спим на голых нарах во вс„м мокром, вымазанные в глине,  и  зябнем,
потому что в бараках не топят.
   И на следующий день вс„ сеет  и  сеет  тот  же  маленький  дождь.  Карьер
размок, и мы вовсе в н„м увязаем. Сколько ни  возьми  на  лопату  и  как  не
колоти е„ о борт вагонетки -- глина от не„ не отстает. Приходится всякий раз
дотягиваться  и  рукой  счищать  глину  с  лопаты  в  вагонетку.  Тогда   мы
догадываемся, что делаем лишнюю работу. Мы  отбрасываем  лопаты  и  начинаем
просто руками собирать  чавкающую  глину  из-под  ног  и  забрасывать  е„  в
вагонетку.
   Боря кашляет, у него в л„гких так и остался осколок  немецкого  танкового
снаряда. Он худ и желт, обострились мертвецки его нос, уши,  кости  лица.  Я
присматриваюсь и уже не знаю: зимовать ли ему в лагере.
   Еще силимся мы отвлечься и победить наше положение -- мыслью. Но  уже  ни
философия, ни литература у нас не идут. Даже руки стали тяжелы, как  лопаты,
и виснут. Борис предлагает:
   -- Нет, разговаривать -- много сил уходит.  Давай  молчать  и  с  пользой
думать. Например стихи писать. В уме.
   Я вздрагиваю -- он может сейчас писать стихи?  Сень  смерти,  но  и  сень
какото же упорного таланта над его желтым лобиком! *(8)
   Так мы молчим и руками накладываем глину. Вс„ дождь... Но нас  не  только
не снимают с карьера, а  приходит  Матронина,  огненно  меча  взоры  (т„мной
накидкой закрыта е„ красная голова), с обрыва рукам