м. В том же 1919  г.  видный  чекист  Лацис  писал  о
меньшевиках: "Такие люди нам больше, чем мешают. Вот почему мы убираем их  с
дороги, чтобы не путались под ногами... Мы их сажаем в укромное местечко,  в
Бутырки  и  заставляем  отсиживаться,  пока  не  кончится  борьба  труда   с
капиталом". *(8) В том же  1919-м  посадили  также  делегатов  беспартийного
рабочего съезда (из-за чего он и не состоялся). *(9)
   Уже в  1919  году  была  понята  и  вся  подозрительность  наших  русских
возвращающихся из заграницы (зачем? с каким заданием?)  --  и  так  сажались
приезжавшие офицеры экспедиционного (во Франции) русского корпуса.
   В  19-м  году  с  широким  зам„том  вокруг  истинных  и  псевдо-заговоров
("Национальный Центр", Военный Заговор) в Москве, в Петрограде  и  в  других
городах расстреливали по спискам (то есть брали вольных сразу для расстрела)
и просто гребли в тюрьму интеллигенцию, так называемую околокадетскую. А что
значит "околокадетская"? Не монархическая и не  социалистическая,  то  есть:
все научные круги, все университетские, все хуудожественные, литературные да
и вся инженерия. Кроме крайних  писателей,  кроме  богословов  и  теоретиков
социализма,  вся  остальная  интеллигенция,  80   процентов   е„,   и   была
"околокадетской". Сюда, по мнению Ленина, относился, например, Короленко  --
"жалкий  мещанин,  плененный  буржуазными  предрассудками",   *(10)   "таким
"талантам"  не  грех  посидеть  недельки  в  тюрьме".  *(11)  Об   отдельных
арестованных группах мы узнаем из протестов Горького. 15.9.19 Ильич отвечает
ему: "...для  нас  ясно,  что  и  тут  ошибки  были",  но  "Какое  бедствие,
подумаешь! Какая несправедливость!" и советует Горькому не "тратить себя  на
хныканье сгнивших интеллигентов". *(12)
   С января 1919 года введена продразв„рстка, и для  сбора  е„  составляются
продотряды.  Они   встретили   повсюдное   сопротивление   деревни   --   то
упрямо-уклончивое, то бурное. Подавление этого противодействия тоже дало (не
считая расстрелянных на месте) обильный поток арестованных  в  течение  двух
лет.
   Мы сознательно обходим здесь всю ту большу'ю часть помола ЧК, Особотделов
и Ревтрибуналов,  которая  связана  была  с  продвижением  линии  фронта,  с
занятием городов и областей. Та же  директива  НКВД  от  30.8.18  направляла
усилия "к безусловному расстрелу всех замешанных в белогвардейской  работе".
Но иногда теряешься: как правильно разграничивать? Если с  лета  1920  года,
когда Гражданская война еще не вся и  не  всюду  кончена,  но  на  Дону  уже
кончена,  оттуда,  из  Ростова  и  Новочеркасска,  во  множестве  отправляют
офицеров в Архангельск, а дальше баржами на Соловки (и,  говорят,  несколько
барж потоплено в Белом море) как впрочем, и в Каспийском море -- то относить
ли это вс„ еще к Гражданской войне или к началу мирного строительства?  Если
в том же году в Новочеркасске расстреливают беременную  офицерскую  жену  за
укрытие мужа, то по какому разряду е„ списывать?
   В мае 1920 года известно постановление ЦК  "о  подрывной  деятельности  в
тылу". Из опыта мы знаем, что всякое  такое  постановление  есть  импульс  к
новому всеместному потоку арестантов, есть внешний знак потока.
   Особой трудностью (но и особым достоинством!)  в  организации  этих  всех
потоков было до 1922 года отсутствие Уголовного Кодекса, какой-либо  системы
уголовных  законов.  Одно  лишь  революционное  правосознание   (но   всегда
безошибочно!) руководило изымателями и канализаторами: кого [брать] и что  с
ними делать.
   В этом обзоре не будут прослеживаться потоки уголовников  и  бытовиков  и
поэтому только напомним, что всеобщие бедствия и недостачи  при  перестройке
администрации учреждений и всех законов лишь могли  сильно  увеличить  число
краж, разбойных нападенией, насилий, взяток и перепродаж (спекуляций).  Хотя
и не столь опасные существованию Республики, эти уголовные преступления тоже
частично преследовались, и своими арестантскими потоками увеличивали  потоки
контрреволюционеров.  А  была  [спекуляция]   и   совершенно   политического
характера, как указывал декрет Совнаркома за  подписью  Ленина  от  22.7.18:
"виновные в сбыте, скупке или хранении для сбыта в виде  промысла  продуктов
питания, монополизированных Республикой (крестьянин хранит хлеб -- для сбыта
в виде промысла, а какой же его промысел?? -- А. С.) ...лишение  свободы  на
срок [не менее] 10 лет, соединенное с [тягчайшими] принудительными  работами
и конфискацией [всего] имущества".
   С того лета черезсильно напрягшаяся деревня год за годом отдавала  урожай
безвозмездно.  Это  вызвало  крестьянские  восстания  *(13),  а  стало  быть
подавление их и новые аресты. В 1920 году мы  знаем  (не  знаем...)  процесс
"Сибирского  Крестьянского  Союза",  в   конце   же   20-го   происходит   и
предварительный разгром тамбовского крестьянского восстания. (Тут  судебного
процесса не было.)
   Но главная доля людских изъятий из тамбовских деревень приходится на июнь
1921 года. По Тамбовской губернии раскинуты были концентрационные лагеря для
семей крестьян, участвующих в восстании. Куски открытого  поля  обтягивались
столбами с колючей проволокой,  и  три  недели  там  держали  каждую  семью,
заподозренную в том, что мужчина из не„ -- в восстании. Если за  три  недели
тот не являлся, чтобы своей головой выкупить семью, -- семью ссылали. *(14)
   Еще ранее, в марте 1921-го, на острова Архипелага через Трубецкой бастион
Петропавловской крепости, отправлены были за вычетом расстрелянных,  матросы
восставшего Кронштадта.
   Тот 1921 г. начался  с  приказа  ВЧК  N  10  (от  8.1.21):  "в  отношении
буржуазии репрессии усилить!" Теперь когда кончилась гражданская  война,  не
ослабить репрессии, но [усилить]! Как это выглядело в  Крыму,  сохранил  нам
Волошин в некоторых стихах.
   Летом 1921 года был арестован Общественный Комитет Содействия  Голодающим
(Кускова,  Прокопович,  Кишкин  и  др.),  пытавшийся  остановить  надвижение
небывалого голода на Россию. Дело в том, что эти  кормящие  руки  были  [[не
те]]  руки,  которым  можно  было  разрешить  кормить  голодных.  Пощаженный
председатель этого Комитета умирающий Короленко назвал разгром  комитета  --
"худшим из политиканств, правительственным политиканством" (письмо  Горькому
14.9.21) (И Короленко же напоминает нам важную особенность  тюрьмы  1921  г.
*(15) -- "она вся пропитана тифом". Так подтверждает Скрипникова  и  другие,
сидевшие тогда.)
   В том, 1921-м году уже практиковались  и  аресты  [студентов]  (например,
Тимирязевская Академия,  группа  Е.  Дояренко)  за  "критику  порядков"  (не
публичную, но в разговорах между собой). Таких  случаев  было  еще,  видимо,
немного, потому что указанную группу допрашивали сами Менжинский и Ягода).
   В том же, 1921-м, расширились и унаправились  аресты  инопартийцев.  Уже,
собственно, поконали все политические партии России, кроме  победившей.  (О,
не рой другому яму!) А чтобы распад партий был необратим -- надо  было  еще,
чтобы распались и сами члены этих партий, тела этих членов.
   Ни один гражданин российского государства, когда-либо вступивший  в  иную
партию, не в большевики, уже судьбы своей не избежал, он был  обреч„н  (если
не успевал, как Майский или  Вышинский,  по  доскам  крушения  перебежать  в
коммунисты.) Он мог быть арестован не в первую очередь, он  мог  дожить  (по
степени своей опасности) до 1922-го, до 32-го или даже  до  37-го  года,  но
списки хранились, очередь шла, очередь доходила, его арестовывали или только
любезно приглашали и задавали единственный вопрос: состоял  ли  он...  от...
до..? (Бывали вопросы и о его  враждебной  деятельности,  но  первый  вопрос
решал вс„, как это ясно нам теперь через десятилетия.) Дальше  разная  могла
быть судьба. Иные попадали сразу в  один  из  знаменитых  царских  централов
(счастливым образом централы все хорошо сохранились, и некоторые  социалисты
попадали даже в те самые камеры и к тем же надзирателям, которых знали уже).
Иным предлагали проехать в ссылку -- о, ненадолго, годика на два-на  три.  А
то еще мягче: только получить [минус] (столько-то городов), выбрать [самому]
себе местожительство, но уж  дальше,  будьте  ласковы,  жить  в  этом  месте
прикрепл„нно и ждать воли ГПУ.
   Операция эта растянулась на многие годы, потому что главным  условием  е„
была тишина и незамечаемость.  Важно  было  неукоснительно  очищать  Москву,
Петроград, порты, промышленные центры, а потом просто  уезды  от  всех  иных
видов социалистов. Это был грандиозный беззвучный пасьянс, правила  которого
были совершенно непонятны современникам, очертания которого мы можем оценить
только теперь. Чей-то дальновидный ум  это  спланировал,  чьи-то  аккуратные
руки, не пропуская ни мига, подхватывали карточку, отбывшую три года в одной
кучке и мягко перекладывали е„ в другую кучку. Тот, кто посидел  в  централе
-- переводился в ссылку (и куда-нибудь подальше), кто  отбыл  "минус"  --  в
ссылку же (но за пределами видимости от "минуса"), из ссылки  --  в  ссылку,
потом снова в централ (уже другой), терпение  и  терпение  господствовало  у
раскладывающих пасьянс.  И  без  шума,  без  вопля  постепенно  затеривались
инопартийные, роняли всякие связи с местами и людьми, где прежде знали их  и
их революционную деятельность -- и так незаметно и неуклонно  подготовлялось
уничтожение тех, кто когда-то бушевал на студенческих  митингах,  кто  гордо
позванивал царскими кандалами.
   В этой  операции  Большой  Пасьянс  было  уничтожено  большинство  старых
политкаторжан, ибо именно эсеры и анархисты, а не социал-демократы, получали
от царских судов самые суровые приговоры, именно они и составляли  население
старой каторги.
   Очер„дность  уничтожения  была,  однако,  справедлива:  в  20-е  годы  им
предлагалось подписать письменные отречения  от  своих  партий  и  партийной
идеологии. Некоторые отказывались -- и так  естественно  попадали  в  первую
очередь уничтожегния, другие давали такие отречения -- и тем прибавляли себе
несколько лет жизни.  Но  неумолимо  натекала  и  их  очередь,  и  неумолимо
сваливались с плеч и их голова. *(16)
   Весной 1922 года Чрезвычайная  Комиссия  по  борьбе  с  контреволюцией  и
спекуляцией, только что переназванная в ГПУ, решила  вмешаться  в  церковные
дела.  Надо  было  произвести  еще  и  "церковную  революцию"   --   сменить
руководство и поставить такое, которое лишь одно ухо наставляло бы к небу, а
другое к Лубянке. Такими обещали стать живоцерковники, но без внешней помощи
они не могли овладеть церковным аппаратом. Для этого арестован был  патриарх
Тихон  и  проведены  два  громких  процесса  с  расстрелами:  в  Москве   --
распространителей  патриаршего  воззвания,  в  Петрограде   --   митрополита
Вениамина,  мешавшего  переходу  церковной  власти  к   живоцерковникам.   В
губерниях и уездах там и здесь арестованы были митрополиты и архиреи,  а  уж
за крупной рыбой, как всегда, шли косяки  мелкой  --  протоиереи,  монахи  и
дьяконы, о которых в газетах не сообщалось.  Сажали  тех,  кто  не  присягал
живоцерковному обновленческому напору.
   Священнослужители  текли   обязательной   частью   каждодневного   улова,
серебряные седины их мелькали в каждом соловецком этапе.
   Попадали с ранних  20-х  годов  и  группы  теософов,  мистиков,  спиритов
(группа графа  Палена  вела  протоколы  разговоров  с  духами),  религиозные
общества,  философы  бердяевского  кружка.  Мимоходом  были  разгромлены   и
пересажены "восточные католики" (последователи Владимира Соловь„ва),  группа
Абрикосовой А. И. Как-то уж  сами  собой  садились  и  простые  католики  --
польские кс„ндзы.
   Однако коренное уничтожение религии в этой стране, все 20-е и  30-е  годы
бывшее  одной  из  важных  целей  ГПУ-НКВД,  могло  быть  достигнуто  только
массовыми  посадками  самих  верующих  православных.  Интенсивно  изымались,
сажались и ссылались монахи и монашенки,  так  зачернявшие  прежнюю  русскую
жизнь. Арестовывали и судили церковные активы. Круги вс„  расширялись  --  и
вот уже гребли просто верующих мирян, старых людей, особенно женщин, которые
верили упорнее и которых теперь на пересылках и в  лагерях  на  долгие  годы
тоже прозвали [монашками].
   Правда, считалось, что арестовывают и судят их будто бы не за самую веру,
но за высказывание своих убеждений вслух и за воспитание в этом духе  детей.
Как написала Таня Ходкевич:

   "Молиться можешь ты [свободно],
   Но... так, чтоб слышал Бог один."

   (За это стихотворение она получила десять лет.) Человек, верующий, что он
обладает  духовной  истиной,  должен  скрывать  е„   от...   своих   детей!!
Религиозное воспитание детей стало в 20-е годы квалифицироваться как  58-10,
то есть, контрреволюционная агитация! Правда, на суде еще давали возможность
отречься от религии. Нечасто, но бывало так, что отец отрекался и  оставался
растить детей, а мать семейства шла на Соловки (все эти десятилетия  женщины
проявляли в вере бо'льшую стойкость).  Всем  религиозным  давали  [десятку],
высший тогда срок.
   (Очищая крупные города для наступающего чистого общества, в те  же  годы,
особенно в 1927-м, вперемешку с "монашками" слали на Соловки и  проституток.
Любительницам грешной земной жизни, им давали л„гкую статью и по [три года].
Обстановка этапов, пересылок, самих Соловков не мешала им зарабатывать своим
вес„лым промыслом и  у  начальства,  и  у  конвойных  солдат  и  с  тяжелыми
чемоданами через три года возвращаться  в  исходную  точку.  Религиозным  же
закрыто было когда-нибудь вернуться к детям и на родину.)
   Уже в ранние 20-е годы появились и потоки чисто-национальные -- пока  еще
небольшие для своих окраин, а уж тем более по русским меркам:  муссаватистов
из   Азербайджана,   дашнаков   из   Армении,   грузинских   меньшевиков   и
туркменов-"басмачей", сопротивлявшихся установлению в Средней Азии советской
власти (первые среднезиатские совдепы были с  большим  перевесом  русских  и
истолковывались как русская власть). В 1926 году было  полностью  пересажено
сионистское общество "Гехалуц",  не  сумевшее  подняться  до  всеувлекающего
порыва интернационализма.
   Среди многих последующих поколений утвердилось представленье о 20-х годах
как о некоем разгуле ничем не  стесненной  свободы.  В  этой  книге  мы  еще
встретимся  с  людьми,  кто  воспринимал  20-е  годы   иначе.   Беспартийное
студенчество в это время  билось  за  "автономию  высшей  школы",  за  право
сходок, за освобождение программы от  изобилия  политграмоты.  Ответом  были
аресты. Они усилялись к праздникам (например, к 1 мая 1924 г.). В 1925  году
ленинградские студенты  (числом  около  сотни)  все  получили  по  три  года
политизолятора  за  чтение  "Социалистического  вестника"   и   штудирование
Плеханова (сам Плеханов  во  времена  своей  юности  за  выступление  против
правительства у Казанского собора отделался много дешевле.) В 25-м году  уже
начали  сажать  и  самых  первых  (молоденьких)  троцкистов.  (Два   наивных
красноармейца,  вспомнив  русскую  традицию,  стали  собирать  средства   на
арестованных троцкистов -- получили тоже политизолятор.)
   Уж разумеется, не были обойдены ударом  и  эксплуататорские  классы.  Все
20-е годы продолжалось выматывание еще уцелевших бывших  офицеров:  и  белых
(но  не  заслуживших  расстрела  в  гражданскую  войну),   и   бело-красных,
повоевавших там и здесь, и царско-красных, но которые не все время служили в
Красной армии или имели перерывы,  не  удостоверенные  бумагами.  Выматывали
потому, что сроки им давали не сразу, а проходили они --  тоже  пасьянс!  --
бесконечные проверки, их ограничивали в работе, в  жительстве,  задерживали,
отпускали, снова задерживали -- лишь постепенно они уходили в лагеря,  чтобы
больше оттуда не вернуться.
   Однако,   отправкой   на   Архипелаг   офицеров   решение   проблемы   не
заканчивалось, а только начиналось: ведь оставались матери офицеров, ж„ны  и
дети. Пользуясь непогрешимым социальным  анализом  легко  было  представить,
что' у них за настроение после ареста  глав  семей.  Тем  самым  они  просто
вынуждали сажать и их! И ль„тся еще этот поток.
   В 20-е годы  была  амнистия  казакам,  участникам  гражданской  войны.  С
острова Лемноса многие вернулись на Кубань, получили землю. Позже  были  все
посажены.
   Затаились и подлежали вылавливанию также и  все  прежние  государственные
чиновники. Они умело маскировались, они пользовались тем, что ни  паспортной
системы, ни единых трудовых книжек еще не было в Республике -- и пролезали в
советские учреждения. Тут помогали обмолвки, случайные узнавания,  соседские
доносы... то бишь, боевые донесения. (Иногда -- и чистый случай. Некто  Мова
из простой любви к порядку хранил  у  себя  список  всех  бывших  губернских
юридических работников. В 1925 г. случайно это у  него  обнаружили  --  всех
взяли -- и всех расстреляли.)
   Так лились потоки "за  сокрытие  соц.  происхождения",  за  "бывшее  соц.
положение". Это понималось широко.  Брали  дворян  по  сословному  признаку.
Брали дворянские семьи. Наконец, не  очень  разобравшись,  брали  и  [личных
дворян], т.е. попросту -- окончивших когда-то университет. А уж взят -- пути
назад нет, сделанного не воротишь. Часовой Революции не ошибается.
   (Нет, вс„-таки есть пути назад! -- это тонкие тощие [противопотоки] -- но
иногда они пробиваются. И первый из них упомянем здесь. Среди  дворянских  и
офицерских жен и дочерей  не  в  редкость  были  женщины  выдающихся  личных
качеств и привлекательной наружности.  Некоторые  из  них  сумели  пробиться
небольшим [обратным] потоком -- встречным! Это  были  те,  кто  помнил,  что
жизнь да„тся нам один только раз  и  ничего  нет  дороже  нашей  жизни.  Они
предложили себя ЧК-ГПУ как осведомительницы, как сотрудницы, как кто  угодно
-- и  те,  кто  понравились,  были  приняты.  Это  были  плодотворнейшие  из
осведомителей! Они много  помогли  ГПУ,  им  очень  верили"  бывшие".  Здесь
называют последнюю княгиню Вяземскую, виднейшую послереволюционную  стукачку
(стукачом был и сын е„ на Соловках); Конкордию Николаевну Иоссе --  женщину,
видимо, блестящих качеств: мужа е„,  офицера  при  ней  расстреляли,  самою'
сослали в Соловки, но она сумела выпроситься назад и вблизи Большой  Лубянки
вести салон, который любили  посещать  крупные  деятели  этого  Дома.  Вновь
посажена она была только в 1937 году, со своими ягодинскими клиентами.)
   Смешно сказать, но  по  нелепой  традиции  сохранялся  от  старой  России
Политический Красный Крест. Три  отделения  было:  Московское  (Е.  Пешкова,
Винавер), Харьковское (Сандомирская) и Петроградское. Московское  вело  себя
прилично -- и до 1937 года  не  было  разогнано.  Петроградское  же  (старый
народник Шевцов, хромой Гартман,  Кочеровский)  держалось  несносно,  нагло,
ввязывалось в политические дела,  искало  поддержки  старых  шлиссельбуржцев
(Новорусский,  одноделец  Александра  Ульянова)   и   помогало   не   только
социалистам, но и [каэрам]  --  контрреволюционерам.  В  1926  г.  оно  было
закрыто и деятели его отправлены в ссылку.
   Годы идут, и неосвежаемое вс„ стирается из нашей памяти. В обернутой дали
1927 год воспринимается нами как  беспечный  сытый  год  еще  необрубленного
НЭПа.  А  был  он  --  напряженный,  содрогался  от   газетных   взрывов   и
воспринимался у нас, внушался у нас как канун войны  за  мировую  революцию.
Убийству советского полпреда в  Варшаве,  залившему  целые  полосы  июньских
газет, Маяковский посвятил четыре громовых стихотворения.
   Но вот незадача: Польша приносит извинения, единичный убйца Войкова *(17)
арестован там, -- как же и над кем же выполнить призыв поэта:

   "Спайкой,
   стройкой,
   выдержкой
   и [расправой]
   Спущенной своре
   шею сверни!"

   С кем же  расправиться?  кому  свернуть  шею?  Вот  тут-то  и  начинается
[Войковский набор]. Как всегда, при всяких волнениях и  напряжениях