Это  ли  не  растление?  [Душевным  лишаем]
называет старый лагерник А. Рубайло это быстрое запаршивленье  человека  под
внешним давлением.
   В этих злобных чувствах и напряженных мелочных расч„тах -- когда же и  на
ч„м тебе возвышаться?
   Чехов еще и до наших ИТЛ разглядел и назвал  растление  на  Сахалине.  Он
пишет верно: пороки арестантов -- от их подневольности, порабощения,  страха
и постоянного голода. Пороки эти: лживость, лукавство, трусость,  малодушие,
наушничество,  воровство.  Опыт  показал  каторжному,  что   в   борьбе   за
существование обман -- самое надежное средство.
   Не десятерицею ли вс„ это и у нас?.. Так впору не возражать, не  защищать
мнимое какое-то лагерное  "возвышение",  а  описать  сотни,  тысячи  случаев
подлинного растления. Приводить примеры, как никто не может  устоять  против
лагерной философии, выраженной джезказганским Яшкой-нарядчиком: "чем  больше
делаешь людям гадости, тем  больше  тебя  будут  уважать".  Рассказать,  как
недавние  солдаты-фронтовики  (Краслаг,  1942  года)  лишь  чуть   заглотнув
блатного  воздуха   --   потянулись   и   сами   [жучковать]   --   литовцев
[прихватывать], и на их продуктах и вещах  поправляться  самим,  а  вы  хоть
пропадите, зел„ные!  Как  начинали  [хилять  за  вора]  некоторые  власовцы,
убедясь, что только так в лагере и  проживешь.  О  том  доценте  литературы,
который стал блатным Паханом. Удивиться как заразлива эта лагерная идеология
-- на примере Чульпен„ва. Чульпен„в выдержал  семь  лет  общего  лесоповала,
стал знаменитым лесорубом, но попал в больницу со сломанной ногой,  а  после
не„ предложили ему  поработать  нарядчиком.  Никакой  в  этом  не  было  ему
необходимости, два с половиной оставшихся года он уже уверенно мог  дотянуть
лесорубом, начальство с ним носилось -- но как уклониться от соблазна?  ведь
по лагерной философии "дают -- бери!".  И  Чульпен„в  ид„т  в  нарядчики  --
всего-то на шесть месяцев, самых  беспокойных,  т„мных,  тревожных  в  сво„м
сроке. (И вот срок миновал давно, и о соснах он рассказывает с  простодушной
улыбкой, -- но камень на сердце лежит от тех, кто  умер  от  его  [дово'да]:
двухметровый латыш, капитан дальнего плавания, -- да он ли один?..)
   До  какого  "душевного  лишая"  можно  довести  лагерников   сознательным
науськиванием друг на друга! В Унжлаге в 1950 г.  уже  тронутая  в  рассудке
Моисеевайте (но попрежнему водимая конвоем на работу), не замечая  оцепления
пошла "к маме". Е„ схватили, у вахты привязали к столбу и объявили, что  "за
побег" весь лагерь лишается  ближайшего  воскресенья  (обычный  при„м).  Так
возвращавшиеся с работы бригады плевали в привязанную,  кто  и  бил:  "Из-за
тебя, сволочи, выходного не будет!" Моисеевайте блаженно улыбалась.
   А  сколько  растления   вносит   то   демократическое   и   прогрессивное
"самоокарауливание"  а  по-нашему  --  [самоохрана],   еще   в   1918   году
провозглашенное? Ведь это --  одно  из  главных  русл  лагерного  растления:
позвать арестанта в самоохрану! Ты -- пал, ты -- наказан, ты  --  вырван  из
жизни, -- но хочешь быть не на самом низу? Хочешь еще над кем-то выситься  с
винтовкой? над братом своим? На! держи! А побежит -- стреляй! Мы  тебя  даже
[товарищем] будем звать, мы тебе -- красноармейский па„к.
   И -- гордится. И -- холопски сжимает ложе. И стреляет. И --  строже  еще,
чем чисто-вольные охранники. (Как угадать: тут действительно курослепая вера
в "социальную самодеятельность"? Или ледяной презрительный расч„т  на  самые
низкие человеческие чувства?)
   Да ведь не только самоохрана: и самонадзор, и самоугнетение -- вплоть  до
начальников ОЛПов все были из зэков в 30-е годы. И заведующий транспортом. И
заведующий производством. (А как же иначе, если 37  чекистов  на  100  тысяч
зэков Беломорканала?) Да [оперуполномоченные] -- и те были из зэков!! Дальше
в "самодеятельности" уже и идти некуда: сами над собой следствие вели!  Сами
против себя стукачей заводили!
   Да. Да. Но я этих бесчисленных случаев растления не  стану  рассматривать
здесь. Они -- всем известны, их уже  описывали  и  будут.  Довольно  с  меня
признать их. Это -- общее направление, это -- закономерность.
   Зачем о каждом доме повторять: а в мороз его  выхолаживает.  Удивительнее
заметить, что есть дома, которые и в мороз держат тепло.
   Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто  сидел  в  лагерях.  А  я  как
вспомню или как встречу бывшего зэка -- так личность.
   Шаламов и сам в другом месте пишет:  ведь  не  стану  же  я  доносить  на
других! ведь не стану же я бригадиром, чтобы заставлять работать других.
   А отчего это, Варлам Тихонович? Почему это вы вдруг не  станете  стукачом
или бригадиром, раз никто в лагере не может избежать  этой  наклонной  горки
растления? Раз правда и ложь -- родные сестры? Значит, за  какой-то  сук  вы
уцепились? В какой-то камень вы упнулись -- и  дальше  не  поползли?  Может,
злоба вс„-таки -- не самое долговечное чувство?  Своей  личностью  и  своими
стихами не опровергаете ли вы собственную концепцию? *(4)
   А как сохраняются в лагере (уж мы прикасались не раз)  истые  религиозные
люди? На протяжении этой книги  уже  замечали  их  уверенное  шествие  через
Архипелаг -- какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами.  Как  от
пулем„та падают среди них -- и следующие заступают, и опять идут. Тв„рдость,
не виданная в XX веке! И как нисколько это не картинно, без декламации.  Вот
какая-нибудь т„тя Дуся Чмиль --  круглолицая  спокойная  совсем  неграмотная
старушка. Окликает конвой:
   -- Чмиль! Статьи!
   Она мягко незлобливо отвечает:
   -- Да что ты, батюшка, спрашиваешь? Там же написано, я всех не помню.  (У
не„ -- букет из пунктов 58-й).
   -- Срок!
   Вздыхает т„тя Дуся. Она не потому так сбивчиво  отвечает,  чтоб  досадить
конвою. Она простодушно задумывается над этим вопросом: срок? Да разве людям
дано знать сроки?..
   -- Какой срок!.. Пока Бог грехи отпустит -- потоль и сидеть буду.
   -- Дура, ты, дура! -- смеется конвой.  --  Пятнадцать  лет  тебе,  и  все
отсидишь, еще может и больше.
   Но проходит два с половиной года е„ срока, никуда она не пишет -- и вдруг
бумажка: освободить!
   Как не позавидовать этим людям? Разве  обстановка  к  ним  благоприятнее?
Едва ли! Известно, что "монашек" только и держали с проститутками и блатными
на штрафных ОЛПах. А между тем, кто из верующих -- растлился? Умирали -- да,
но -- не растлились?
   А как объяснить, что некоторые шаткие люди именно в лагере  обратились  к
вере, укрепились ею и выжили не растленными?
   И многие еще, разрозненные и незаметные, переживают свой урочный  поворот
и не ошибаются в выборе. Те, кто успевают заметить, что не им одним худо  --
но рядом еще хуже, еще тяжелей.
   А все, кто под угрозой штрафной зоны и нового срока --  отказались  стать
стукачами?
   Как вообще объяснить Григория Ивановича  Григорьева,  почвоведа?  Уч„ный,
добровольно пошел в 1941 году в народное ополчение, дальше известно --  плен
под Вязьмою. Весь плен немецкий пров„л в лагере. Дальше известно --  посажен
у нас. Десятка. Я познакомился с ним зимою на общих  работах  в  Экибастузе.
Прямота так и светилась из его крупных спокойных глаз, какая-то  несгибаемая
прямота. Этот человек никогда не умел духовно  гнуться  --  и  в  лагере  не
согнулся, хотя из десяти лет только два работал  по  специальности  и  почти
весь срок не получал посылок.  Со  всех  сторон  в  него  внедряли  лагерную
философию, лагерное тление, но  он  не  способился  усвоить.  В  Кемеровских
лагерях (Антибесс) его  напорно  вербовал  опер.  Григорьев  ответил  вполне
откровенно: "Мне [противно] с  вами  разговаривать.  Найдется  у  вас  много
охотников и без меня." -- "На карачках приползешь, сволочь!" -- "Да лучше на
первом суку повешусь." И послан был на штрафной. Вынес там  полгода.  --  Да
что,   он   делал   [ошибки]   еще   более   непростительные:    попав    на
сельхозподкомандировку,  он  отказался  от  предложенного  (как   почвоведу)
бригадирства! -- с усердием же полол и косил. Да еще глупей: в Экибастузе на
каменном карьере он отказался быть уч„тчиком -- лишь  по  той  причине,  что
пришлось бы для работяг приписывать  тухту,  за  которую  потом,  очнувшись,
будет расплачиваться (да еще будет ли?)  вечно-пьяный  вольный  десятник.  И
пошел ломать камень! Чудовищная неестественная его  честность  была  такова,
что ходя с бригадой овощехранилища на переработку картошки -- он не  воровал
е„ там, хотя  все  воровали.  Будучи  устроен  в  привилегированной  бригаде
мехмастерских у приборов насосной станции -- покинул это место лишь  потому,
что отказался стирать носки вольному холостому прорабу Трейвишу (уговаривали
бригадники: да не вс„ ли равно тебе, какую работу делать?  Нет,  оказывается
не вс„ равно!). Столько раз избирал он худший и тяжелый жребий только бы  не
искривиться душой! -- и не искривился  ничуть,  я  этому  свидетель.  Больше
того: по удивительному влиянию  светлого  непорочного  духа  человека  на  о
(теперь в такое влияние совсем  не  верят,  не  понимают)  --  организм  уже
немолодого (близ 50-ти лет) Григория Ивановича в лагере укреплялся:  у  него
совсем исчез прежний суставной ревматизм, а после перенес„нного тифа он стал
особенно здоров: зимой ходил в бумажных мешках, проделывая в них  дырки  для
головы и рук -- и не простужался!
   Так не вернее ли будет сказать, что никакой лагерь не может растлить тех,
у кого есть устоявшееся ядро, а не та жалкая идеология "человек  создан  для
счастья", выбиваемая первым ударом нарядчикова дрына?
   Растлеваются  в  лагере  те,  кто  до  лагеря  не  обогащен  был  никакой
нравственностью,  никаким  духовным  воспитанием.  (Случай   --   вовсе   не
теоретический, за наше славное пятидесятилетие таких выросло -- миллионы.)
   Растлеваются в лагере те, кто уже и на воле растлевался или  был  к  тому
подготовлен. Потому что и  на  воле  растлеваются,  да  отменней  лагерников
иногда.
   Тот конвойный офицер, который велел привязать Моисеевайте  к  столбу  для
глумления -- он не больше растлен, чем плевавшие лагерники?
   И уж заодно: а все ли из бригад в не„ плевали? Может, из бригады --  лишь
по два человека? Да наверное так.
   Татьяна Фалике пишет: "Наблюдения за людьми  убедили  меня,  что  не  мог
человек стать подлецом в лагере, если не был им до него".
   Если человек в лагере круто подлеет, так может быть:  он  не  подлеет,  а
открывается в н„м его внутреннее подлое, чему раньше просто не было нужды?
   М. А. Войченко считает так:  "В  лагере  бытие  не  определяло  сознание,
наоборот, от сознания и неотвратимой веры в человеческую сущность  зависело:
сделаться тебе животным или остаться человеком".
   Крутое, решительное заявление... Но  не  он  один  так  думает.  Художник
Ивашев-Мусатов с горячностью доказывает то же.
   Да, лагерное растление было массовым. Но не  только  потому,  что  ужасны
были лагеря, а  потому  еще,  что  мы,  советские  люди,  ступали  на  почву
Архипелага духовно безоружными -- давно готовыми к растлению,  еще  на  воле
тронутые им, и уши развешивали слушать от  старых  лагерников  "как  надо  в
лагере жить".
   А как надо жить (и как умереть) мы обязаны знать и без всякого лагеря.
   И может быть, Варлам Тихонович, дружба в нужде  и  беде  вообще-то  между
людьми возникает, и даже в крайней беде, -- да  не  между  такими  сухими  и
гадкими людьми, как мы, при воспитании наших десятилетий?
   Если уж растление так неизбежно, то почему  Ольга  Львовна  Слиозберг  не
покинула замерзающую подругу на лесной дороге,  а  осталась  почти  наверное
погибнуть с нею сама -- и спасла? Уж эта ли беда -- не крайняя?
   Если уж растление так неизбежно, то  откуда  бер„тся  Василий  Мефодьевич
Яковенко? Он отбыл два срока, только что освободился  и  жил  вольняшкой  на
Воркуте, только-только начинал ползать  без  конвоя  и  обзаводиться  первым
гн„здышком. 1949 год. На Воркуте начинаются посадки бывших  зэков,  им  дают
новые сроки. Психоз посадок! Среди вольняшек -- паника! Как удержаться?  Как
быть  понезаметнее?  Но  арестован  Я.  Д.  Гродзенский,  друг  Яковенко  по
воркутинскому же лагерю, он доходит на следствии, передач носить  некому.  И
Яковенко -- бесстрашно носит передачи! Хотите, псы, -- гребите и меня!
   Отчего же [этот] не растлился?
   А [[все]] уцелевшие не припомнят ли того, другого, кто ему в лагере  руку
протянул и спас в крутую минуту?
   Да, лагеря были рассчитаны и направлены на растление. Но это  не  значит,
что [каждого] им удавалось смять.
   Как в природе нигде никогда не ид„т процесс окисления без  восстановления
(одно окисляется, а другое в это самое время  восстанавливается),  так  и  в
лагере (да и повсюду в жизни) не ид„т  растление  без  восхождения.  Они  --
рядом.
   В следующей части я еще надеюсь показать,  как  в  других  лагерях  --  в
Особых, создалось с какого-то времени иное  [поле]:  процесс  растления  был
сильно затрудн„н, а процесс восхождения стал привлекателен даже для лагерных
шкур.



   Да, ну а -- [исправление?] А с исправлением-то как же? ("Исправление"  --
это понятие общественно-государственное и не совпадает с восхождением.)  Все
судебные системы мира, не одна наша, мечтают о  том,  чтобы  преступники  не
просто отбывали срок, но исправлялись  бы,  то  есть  чтобы  другой  раз  не
увидеть их на скамье подсудимых, особенно по той же статье. *(5)
   Достоевский восклицает: "Кого когда исправила каторга?"
   Идеал исправления был и в русском  пореформенном  законодательстве  (весь
чеховский "Сахалин" исходит из этого идеала). Но успешно ли осуществлялся?
   П. Якубович над этим много думал и пишет: террористический режим  каторги
"исправляет" лишь не развращенных -- но  они  и  без  этого  второй  раз  не
совершат  преступления.  А  испорченного  этот  режим   только   развращает,
заставляет быть хитрым, лицемерным, по возможности не оставлять улик.
   Что ж сказать о наших  ИТЛ?!  Теоретики  тюрьмоведения  (Gefaengniskunde)
всегда считали, что заключение не должно доводить до совершенного  отчаяния,
должно оставлять надежду и выход. Читатель уже видел, что наши ИТЛ  доводили
только и именно до совершенного отчаяния.
   Чехов верно сказал: "Углубление в себя -- вот что действительно нужно для
исправления". Но именно углубления в себя больше  всего  боялись  устроители
наших лагерей. Общие бараки, бригады, трудовые коллективы именно и  призваны
были рассеять, растерзать это опасное самоуглубление.
   Какое ж в наших лагерях исправление! -- только  порча:  усвоение  блатной
воровской морали, усвоение жестоких лагерных нравов как общего закона  жизни
("криминогенные места" на языке  тюрьмоведов,  школа  преступности).  И.  Г.
Писарев,  кончающий  долгий  срок,  пишет  (1963  год):  "Становится  тяжело
особенно  потому,  что  выйдешь  отсюда  неизлечимым   нервным   уродом,   с
непоправимо   разрушенным   здоровьем   от   недоедания    и    повсечасного
подстрекательства. Здесь люди портятся окончательно. Если  этот  человек  до
суда называл и лошадь на "вы", то теперь на н„м и пломбу негде ставить. Если
на человека семь лет говорить "свинья" -- он и  захрюкает...  Только  первый
год карает преступника, а остальные ожесточают, он прилаживается к условиям,
и вс„. Своей продолжительностью и жестокостью закон карает больше семью, чем
преступника".
   Вот другое письмо. "Больно и страшно, ничего не видя и ничего не сделав в
жизни, уйти из не„, и никому нет  дела  до  тебя,  кроме,  наверно,  матери,
которая не уста„т ждать всю жизнь".
   А вот поразмышлявший немало Александр Кузьмич К. (пишет в 1963 году):
   "Заменили мне расстрел 20-ю годами каторги, но, честное слово, не  считаю
это благодеянием... Я испытал на своих коже и костях  те  "ошибки",  которые
теперь так принято именовать -- они ничуть не легче Майданека  и  Освенцима.
Как отличить грязь от истины? Убийцу от воспитателя?  закон  от  беззакония?
палача  от  патриота?  --  если  он   ид„т   вверх,   из   лейтенанта   стал
подполковником, а кокарду на шапке носит очень похожую на ту,  которая  была
до 17-го года?.. Как мне, выходя после 18-ти лет сидки, разобраться во  вс„м
хитросплетении?.. Завидую вам, людям образованным, с умом  гибким,  кому  не
приходится долго ломать голову,  как  поступить  или  приспособиться,  [чего
впрочем и не хочется]."
   Замечательно сказано: "и не хочется"! С таким чувством выходя -- разве он
растлен?.. Но тогда -- [исправлен] ли он  в  государственном  смысле?  Никак
нет. Для государства он просто погублен -- ведь вот до  чего  додумался:  от
Освенцима не отличается, и кокарда не отличается.
   Того "исправления",  которого  хотело  бы  (?)  государство,  оно  вообще
никогда  не  достигает  в  лагерях.  "Выпускники"  лагеря  научаются  только
лицемерию -- как [притвориться] исправившимися, и  научаются  цинизму  --  к
призывам государства, к законам государства, к обещаниям его.
   А если человеку и  [исправляться]  не  от  чего?  Если  он  и  вообще  не
преступник? Если он посажен за то, что Богу молился, или выражал независимое
мнение, или попал в плен, или за отца, или просто по разв„рстке, -- так что'
дадут ему лагеря?
   Сахалинский тюремный инспектор сказал Чехову: "Если в конце концов из ста
каторжных  выходит  15-20  порядочных,  то  этим  мы  обязаны   не   столько
исправительным мерам, которые  употребляем,  сколько  нашим  русским  судам,
присылающим на каторгу так много хорошего, надежного элемента".
   Что  ж,  вот  это  и   будет   суждение   об   Архипелаге,   если   цифру
безвинно-поступающих поднять, скажем, до 80-ти, -- но и  не  забыть,  что  в
наших лагерях поднялся также и коэффициент порчи.

   Если же говорить не о мясорубке для неугодных миллионов,  не  о  помойной
яме,  куда  швыряют  без  жалости  к  своему  народу,  --  а   о   серь„зной
исправительной системе, -- то тут  возникает  сложнейший  из  вопросов:  как
можно  по  единому  уголовному  кодексу  давать  однообразные   уподобленные
наказания?  Ведь  внешне  [равные]  наказания  для  [разных]  людей,   более
нравственных и более испорченных, более тонких и более грубых,  образованных
и необразованных, суть  наказания  совершенно  [неравные]  (см.  Достоевский
"Записки из м„ртвого дома" во многих местах).
   Английская мысль это поняла, и у них говорят сейчас (не  знаю,  насколько
делают), что наказание должно соответствовать не только преступлению,  но  и
личности каждого преступника.
   Например, общая потеря внешней свободы для человека с богатым  внутренним
миром менее тяжела, чем для человека малоразвитого, более живущего  телесно.
Этот второй "более нуждается  во  внешних  впечатлениях,  инстинкты  сильнее
тянут его  на  волю"  (Якубович).  Первому  легче  и  одиночное  заключение,
особенно с книгами. (Ах, как некоторые  из  нас  жаждали  такого  заключения
вместо лагерного! При тесноте телу -- какие открывает  оно  просторы  уму  и
душе! Николай Морозов ничем особенным не выдавался [ни] до посадки, [ни]  --
самое удивительное! -- после не„. А тюремное углубление дало ему возможность
додуматься  до  планетарного  строения  атома,  до  разнозаряженных  ядра  и
электронов --  за  десять  лет  до  Резерфорда!  Но  [[нам]]  не  только  не
предлагали карандаша, бумаги и книг, а -- отбирали последние.) Второй, может
быть,  и  года  не  вынесет  одиночки,  просто  истает,  сморится.  Ему   --
кто-нибудь,  только  бы  товарищи!  А  первому   неприятное   общение   хуже
одиночества. Зато лагерь (где хоть немного кормят)  второму  гораздо  легче,
чем первому. И -- барак на 400 человек, где все кричат, несут вздор,  играют
в карты и в  домино,  гогочут  и  храпят  и  черезо  вс„  это  еще  долдонит
постоянное радио, рассчитанное на недоумков. (Лагеря,  в  которых  я  сидел,
были [наказаны] отсутствием радио! -- вот спасение-то!)
   Таким образом, именно система ИТЛ с  обязательным  непомерным  физическим