вой  скарб,  собрать  свою  движимость  и
переехать спокойно за пятнадцать или сорок в„рст.  Но  как  шквал  настигает
зэка этап: двадцать, десять минут лишь на то, чтоб отдать имущество  лагерю,
и уже опрокинута вся жизнь его вверх дном, и он едет куда-то на край  света,
может быть -- навеки. -- На жизнь одного крепостного редко  выпадало  больше
одного переезда, а чаще сидели на местах. Туземца же Архипелага, не знавшего
этапов, невозможно указать.  А  многие  переезжали  по  пять,  по  семь,  по
одиннадцать раз.
   Крепостным удавалось вырываться на  оброк,  они  уходили  далеко  с  глаз
проклятого барина, торговали,  богатели,  жили  под  вид  вольных.  Но  даже
бесконвойные  зэки  живут  в  той  же  зоне  и  с  утра  тянутся  на  то  же
производство, куда гонят и колонну остальных.
   Дворовые были большей частью развращенные  паразиты  ("дворня  --  хамово
отродье"), жили за сч„т барщинных, но хоть  сами  не  управляли  ими.  Вдвое
тошнее зэку от того,  что  развращенные  придурки  еще  им  же  управляют  и
помыкают.
   Да  вообще  вс„  положение  крепостных  облегчалось  тем,   что   помещик
вынужденно  их  щадил:  они  стоили  денег,  своей  работой  приносили   ему
богатство. Лагерный начальник не щадит заключ„нных: он их не покупал,  детям
в наследство не переда„т, а умрут одни -- пришлют других.
   Нет, зря мы потянулись сравнивать наших зэков с помещичьими  крепостными.
Состояние тех следует признать гораздо более спокойным и человеческим. С кем
еще приблизительно можно сравнивать положение туземцев Архипелага --  это  с
[заводскими] крепостными, уральскими, алтайскими и  нерчинскими.  Или  --  с
аракчеевскими поселенцами. (А иные возражают мне: и то жирно, в аракчеевских
поселениях тоже и природа, и  семья,  и  праздники.  Только  древневосточное
рабство будет сравнением верным).
   И лишь одно, лишь одно преимущество заключ„нных над крепостными  приходит
на ум: заключ„нный попадает на Архипелаг, даже если малолеткой в 12-15  лет,
-- а вс„-таки не со дня рождения! А вс„-таки  сколько-то  лет  до  [посадки]
отхватывает он и воли! Что же  до  выгоды  определ„нного  судебного  [срока]
перед пожизненной крестьянской крепостью, -- то здесь много  оговорок:  если
срок не [четвертная]; если  статья  не  58-я;  если  не  будет  "до  особого
распоряжения"; если не намотают второго лагерного срока; если после срока не
пошлют автоматически в ссылку; если не вернут с  воли  тотчас  же  назад  на
Архипелаг как [повторника]. Оговорок такой  частокол,  что  ведь,  вспомним,
иногда ж и крепостного барин на волю отпускал по причуде...
   Вот почему когда "император Михаил" сообщил нам на Лубянке ходящую  среди
московских рабочих анекдотическую расшифровку ВКП(б)  --  Второе  Крепостное
Право (большевиков), -- это не показалось нам смешным, а -- вещим.



   Искали новый стимул  для  общественного  труда.  Думали,  что  это  будет
сознательность и энтузиазм при полном бескорыстии. Потому  так  подхватывали
"великий почин"  субботников.  Но  он  оказался  не  началом  новой  эры,  а
судорогой самоотверженности одного  из  последних  поколений  революции.  Из
губернских тамбовских материалов 1921-го года видно, например, что уже тогда
многие члены партии пытались уклоняться от субботников  --  и  введена  была
отметка о явке на субботник в партийной уч„тной карточке. Еще на десяток лет
хватило этого порыва для комсомольцев и  для  нас,  тогдашних  пионеров.  Но
потом и у нас пресеклось.
   Что же тогда? Где ж искать стимул? Деньги, сдельщина, премиальные? Но это
в нос шибало недавним  капитализмом,  и  нужен  был  долгий  период,  другое
поколение, чтоб запах перестал раздражать и его можно было бы мирно  принять
как "социалистический принцип материальной заинтересованности".
   Копнули глубже в  сундуке  истории  и  вытащили  то,  что  Маркс  называл
"внеэкономическим  принуждением".  В  лагере  и  в   колхозе   эта   находка
выставилась неприкрытыми клыками.
   Потом подвернулся Френкель и, как  ч„рт  сыпет  зелье  в  кипящий  кот„л,
подсыпал [котловку].
   Известно  было  заклинание,  сколько  раз   его   повторяли:   "В   новом
общественном строе не может быть  места  ни  дисциплине  палки,  на  которую
опиралось  крепостничество,  ни  дисциплине  голода,  на  которой   держится
капитализм".
   Так вот Архипелаг сумел чудесно совместить и то, и другое.
   И всего-то при„мов для этого понадобилось: 1. [Котловка],  2.  [Бригада],
3. [Два начальства]. (Но третье не обязательно: на Воркуте, например, всегда
было одно начальство, а дела шли.)
   Так вот на этих тр„х китах стоит Архипелаг. А если считать их [приводными
ремнями], -- от них крутится.
   О котловке уже сказано. Это -- такое  перераспределение  хлеба  и  крупы,
чтобы за средний  па„к  заключ„нного,  который  в  паразитических  обществах
выда„тся арестанту бездействующему, наш зэк еще бы поколотился и [погорбил].
Чтобы свою законную пайку он добрал добавочными кусочками по сто  граммов  и
считался бы при этом ударником. Проценты выработки сверх ста давали право  и
на дополнительные (у тебя же перед  тем  отнятые)  ложки  каши.  Беспощадное
знание человеческой природы! Ни эти кусочки хлеба, ни эти крупяные бабки  не
шли в сравнение с тем расходом сил, которые тратились на  их  зарабатывание.
Но по своей извечной бедственной черте человек не умеет соразмерить  вещь  и
цену за не„. Как солдат на чужой войне дешевым стаканом водки поднимается  в
атаку и в ней отда„т жизнь, так и зэк за эти нищенские подачки, скользнув  с
бревна, купается в паводке северной реки или в ледяной воде месит глину  для
саманов голыми ногами, которым уже не понадобится земля [воли].
   Однако, не всесильна и сатанинская котловка. Не все  на  не„  клюют.  Как
крепостные когда-то усвоили: "хоть хвойку глодать, да не пенья ломать",  так
и зэки поняли: в лагере не маленькая пайка губит, а большая. Ленивые! тупые!
бесчувственные полуживотные! они не  хотят  этого  дополнительного!  они  не
хотят кусочка этого питательного хлеба,  смешанного  с  картошкой,  викой  и
водой! они уже и досрочки не хотят! они и на доску поч„та не хотят!  они  не
хотят подняться до интересов стройки и страны, не хотят выполнять пятилеток,
хотя пятилетки в интересах трудящихся! Они разбредаются по  закоулкам  шахт,
по этажам строительства, они рады в  т„мной  дыре  перепрятаться  от  дождя,
только бы не работать.
   Не часто же можно устроить такие массовые работы,  как  гравийный  карьер
под Ярославлем:  видимые  простому  глазу  надзора,  сотни  заключ„нных  там
скучены на небольшом пространстве, и едва лишь кто  переста„т  двигаться  --
сразу он заметен. Это -- идеальные  условия:  никто  не  смеет  замедлиться,
спину разогнуть, пота обтереть, пока на холме не  упад„т  флаг  --  условный
знак перекура. А как же быть в других случаях?
   Было думано.  И  придумана  была  --  [бригада].  Да  и  как  бы  нам  не
додуматься? У нас и народники в социализм  идти  хотели  через  [общину],  и
марксисты через [коллектив]. Как и поныне наши газеты  пишут?  --  ["Главное
для человека -- это труд и обязательно труд в коллективе"!]
   Так в лагере ничего кроме труда и нет, и только в коллективе! Значит, ИТЛ
-- и есть высшая цель человечества? [главное]-то -- достигнуто?
   Как бригада служит [психологическому обогащению] своих членов, понуканию,
слежке и [повышению чувства достоинства] -- мы  уже  имели  повод  объяснить
(глава 3). Соответственно  целям  бригады  подбираются  достойные  задачи  и
[бригадиры] (по-лагерному -- бугры).  Прогоняя  заключ„нных  через  палку  и
пайку, бригадир  должен  справиться  с  бригадой  в  отсутствии  начальства,
надзора и конвоя. Шаламов приводит примеры, когда за один промывочный  сезон
на Колыме несколько раз вымирал состав бригады, а бригадир вс„ оставался тот
же. В КемерЛаге такой был бригадир Переломов -- языком  он  не  пользовался,
только дрыном. Список этих фамилий занял бы много у нас страниц, но я его не
готовил. Интересно, что чаще всего такие бригадиры получаются из блатных, то
бишь люмпен-пролетариев.
   Однако, к чему не приспосабливаются люди? Было бы грубо с  нашей  стороны
не  досмотреть,  как  бригада  становилась  иногда  и  естественной  ячейкой
туземного общества -- как на воле бывает семья. Я сам такие бригады знал  --
и не одну. Правда, это не были бригады общих работ -- там, где кто-то должен
умереть, иначе не выжить остальным. Это  были  обычно  бригады  специальные:
электриков, слесарей-токарей,  плотников,  маляров.  Чем  эти  бригады  были
малочисленнее  (по  10-12  человек),  тем  явнее  проступало  в  них  начало
взаимозащиты и взаимоподдержки. *(6)
   Для такой бригады и для такой роли должен быть и бригадир  подходящий:  в
меру жестокий; хорошо  знающий  все  нравственные  (безнравственные)  законы
ГУЛага; проницательный и  справедливый  в  бригаде;  со  своей  отработанной
хваткой против начальства -- кто хриплым лаем, кто исподтишка;  страшноватый
для всех придурков,  не  пропускающий  случая  вырвать  для  бригады  лишнюю
стограммовку, ватные брюки, пару ботинок. Но и со  связями  среди  придурков
влиятельных, откуда узна„т все лагерные новости и предстоящие перемены,  это
вс„ нужно ему для правильного руководства. Хорошо знающий работы  и  участки
выгодные и невыгодные (и на невыгодные умеющий  спихнуть  соседнюю  бригаду,
если такая есть). С острым взглядом  на  [тухту]  --  где  е„  легче  в  эту
пятидневку вырвать: в нормах или в объ„мах. И неколебимо отстаивающий  тухту
перед прорабом, когда тот уже заносит брызжущую  ручку  "резать"  наряды.  И
[лапу] умеющий дать нормировщику. И знающий, кто у него в бригаде стукач  (и
если не очень умный и вредный -- пусть и будет, а то худшего подставят). А в
бригаде он всегда знает, кого взглядом подбодрить, кого отматерить,  а  кому
дать сегодня работу полегче. И  такая  бригада  с  таким  бригадиром  сурово
сживается и выживает сурово. Нежностей нет, но никто и не падает. Работал  я
у таких бригадиров -- у Синебрюхова, у  Павла  Боронюка.  Если  этот  список
подбирать -- и на него  страниц  пошло  бы  много.  И  по  многим  рассказам
совпадает, что чаще всего  такие  хозяйственные  разумные  бригадиры  --  из
"кулацких" сыновей.
   А  что  же  делать?  Если  бригаду  неотклонимо  навязывают,  как   форму
существования -- то что же делать? Приспособиться  как-то  надо?  От  работы
гибнем, но и не погибнуть можем только  через  работу.  (Конечно,  философия
спорная. Верней бы ответить: не учи меня гибнуть  как  ты  хочешь,  дай  мне
погибнуть как я хочу. Да ведь вс„ равно не дадут, вот что...)
   Неважный выбор бывает и  бригадиру:  не  выполнит  лесоповальная  бригада
дневного задания в 55 "кубиков" -- и в карцер ид„т бригадир. А не  хочешь  в
карцер -- загоняй в смерть бригадников. Кто кого смога', тот того и в рога.
   А [два начальства] удобны лагерям так же, как  клещам  нужен  и  левый  и
правый захват, оба. Два начальства -- это молот и наковальня, и куют они  из
зэка то, что нужно государству, а рассыпался  --  смахивают  в  мусор.  Хотя
содержание отдельного [зонного]  начальства  и  сильно  увеличивает  расходы
государства,  хотя  по  тупости,  капризности  и  бдительности   оно   часто
затрудняет, усложняет рабочий процесс, а вс„-таки ставят его, и  значит  тут
не промах. Два начальства -- это два терзателя вместо одного, да посменно, и
поставлены они в положение соревнования: кто из арестанта  больше  выжмет  и
меньше ему даст.
   В руках одного начальства находится производство, материалы,  инструмент,
транспорт, и только малости нет -- рабочей силы.  Эту  рабочую  силу  каждое
утро конвой приводит из лагеря и  каждый  вечер  уводит  в  лагерь  (или  по
сменам). Те десять или двенадцать часов, на которые  зэки  попадают  в  руки
производственного начальства, нет надобности их воспитывать или  исправлять,
и даже если в течение рабочего дня они издохнут -- это не может огорчить  ни
то, ни другое начальство: мертвецы легче списываются,  чем  сожженные  доски
или  раскраденная  олифа.  Производственному  начальству   важно   принудить
заключ„нных за день сделать побольше, а в наряды записать им  поменьше,  ибо
надо же как-то покрыть губительные расходы и  недостачи  производства:  ведь
воруют и тресты, и СМУ, и прорабы, и  десятники,  и  завхозы,  и  шофера,  и
меньше всех зэки, да и то не для себя (им  уносить  некуда),  а  для  своего
лагерного  начальства  и  конвоя.  А  еще  больше  гибнет  от  беспечного  и
непредусмотрительного хозяйствования, и еще от  того,  что  зэки  ничего  не
берегут тоже, -- и покрыть все  эти  недостачи  один  путь:  недоплатить  за
рабочую силу.
   В руках  лагерного  начальства  --  только  [рабсила]  (язык  знает,  как
сокращать!). Но это -- решающее. Лагерные начальники так и говорят: мы можем
на них (производственников) нажимать, они нигде не найдут других рабочих. (В
тайге и пустыне -- где ж их найдешь?) И потому они стараются вырвать за свою
рабсилу побольше денег, которые и сдают в казну, а часть ид„т на  содержание
самого лагерного руководства за то, что оно  зэков  охраняет  (от  свободы),
поит, кормит, одевает и морально допекает.
   Как  всегда  при   нашем   продуманном   социальном   устройстве,   здесь
сталкиваются лбами два [плана]: план производства иметь  по  зарплате  самые
низкие расходы и план МВД приносить с производства в  лагерь  самые  большие
заработки. Стороннему наблюдателю странно: зачем  приводить  в  столкновение
собственные планы? О, тут большой смысл! Столкновение-то планов и сплющивает
человечка. Это -- принцип, выходящий за колючую проволоку Архипелага.
   А что еще важно: что два начальства эти совсем друг другу  не  враждебны,
как можно думать по их постоянным стычкам и взаимным обманам. Там где  нужно
плотнее сплющить, они примыкают друг к другу  очень  тесно.  Хотя  начальник
лагеря -- отец родной для своих зэков, но всегда охотно признает и  подпишет
акт, что в увечье виноват сам заключ„нный, а не производство; не будет очень
уж  настаивать,  что  заключ„нным  нужна  спецодежда  или  в  каком-то  цеху
вентиляции нет (нет, так нет, что ж поделаешь, временные трудности, а ка'к в
ленинградскую  блокаду?...)   Никогда   не   откажет   лагерное   начальство
производственному посадить в карцер  бригадира  за  грубость  или  рабочего,
утерявшего лопату, или  инженера,  не  так  выполнившего  приказ.  В  глухих
пос„лках  не  оба  ли  эти  начальства  и  составляют  высшее  общество   --
та„жно-индустриальных помещиков? Не их ли жены друг ко другу ходят в гости?
   И если вс„-таки тухту в  нарядах  непрерывно  [дуют],  если  записывается
копка и засыпка траншей, никогда не зиявших в земле;  ремонт  отопления  или
станка, не выходившего из строя;  смена  столбов  цел„хоньких,  которые  еще
десять лет перестоят, -- то делается  это  даже  не  по  наущению  лагерного
начальства, спокойного, что деньги в лагерь так или  иначе  притекут,  --  а
самими заключ„нными (бригадирами, нормировщиками, десятниками),  потому  что
таковы все государственные нормы: они  рассчитаны  не  для  земной  реальной
жизни, а для какого-то лунного идеала.  Человек  самоотверженный,  здоровый,
сытый и бодрый --  выполнить  этих  норм  не  может!  Что  же  спрашивать  с
измученного, слабого, голодного  и  угнет„нного  арестанта?  Государственное
нормирование описывает производство таким, каким оно не может быть на  земле
-- и этим напоминает  социалистический  реализм  в  беллетристике.  Но  если
непроданные книги потом просто  рубятся,  --  закрывать  промышленную  тухту
сложней. Однако не невозможно!
   В постоянной круговертной  спешке  директор  и  прораб  проглядывали,  не
успевали обнаружить тухту. А десятники из вольных были неграмотны или пьяны,
или добросердечны к зэкам (с расч„том, что и бригадир их выручит  в  тяжелую
минуту). А  там  --  "процентовка  съедена",  хлеб  из  брюха  не  вытащишь.
Бухгалтерские же  ревизии  и  уч„т  известны  своей  неповоротливостью,  они
открывают тухту с опозданием в месяцы или годы, когда и деньги за эту работу
давно упорхнули и оста„тся только или под суд отдать кого-нибудь из  вольных
или замять и [списать].
   Тр„х китов подвело под Архипелаг Руководство:  котловку,  бригаду  и  два
начальства. А четв„ртого и главного кита -- [тухту], подвели туземцы и  сама
жизнь.
   Нужны для тухты напористые предприимчивые бригадиры, но еще  нужней,  еще
важней  --   производственные   начальники   из   заключ„нных.   Десятников,
нормировщиков, плановиков, экономистов, их было немало,  потому  что  в  тех
дальних местах не настачишься вольных. Одни ээки на этих местах  забывались,
жесточели хуже вольных, топтали своего брата-арестанта и  по  трупам  шли  к
собственной досрочке. Другие, напротив, сохраняли отч„тливое сознание  своей
родины  --  Архипелага,  и  вносили  разумную   умеренность   в   управление
производством, разумную долю тухты в отч„тность. Это был риск  для  них:  не
риск получить новый [срок], потому что сроки и так были нахомучены добрые  и
статья крепка, --  но  риск  потерять  сво„  место,  разгневать  начальство,
попасть в худой этап -- и так незаметно погибнуть. Тем славней их  стойкость
и ум, что они помогали выжить и своим братьям.
   Таков был, например, Василий Григорьевич  Власов,  уже  знакомый  нам  по
Кадыйскому процессу. Весь долгий срок свой (он просидел девятнадцать лет без
перерыва) он сберег ту же упрямую убежденность, с которой вел себя на  суде,
с которой высмеял Калинина и его помило'вку. Он все эти  годы,  когда  и  от
голода сох, и тянул лямку общих работ, ощущал себя не  козлом  отпущения,  а
истым  политическим  и  даже  "революционером",  как  говорил  в  задушевных
беседах. И когда благодаря  своей  природной  острой  хозяйственной  хватке,
заменявшей ему неоконченное  экономическое  образование,  он  занимал  посты
производственных придурков, -- Власов не просто видел в этом  оттяжку  своей
гибели, но и возможность всю телегу подправить так, чтоб ребятам тянуть было
легче.
   В 40-е годы на одной из Усть-Вымьских  лесных  командировок  (УстьВымьЛаг
отличался от общей схемы тем, что имел [одно]  начальство:  сам  лагерь  вел
лесоповал, учитывал и  отвечал  за  план  перед  МинЛесом)  Власов  совмещал
должности нормировщика и плановика. Он был там голова всему, и зимой,  чтобы
поддержать работяг-повальщиков, приписывал  их  бригадам  лишние  кубометры.
Одна зима была особенно  суровой,  от  силы  выполняли  ребята  на  60%,  но
получали как за 125%, и на повышенных пайках перестояли зиму, и работы ни на
день не остановились. Однако, вывозка "поваленного" (на бумаге) леса  сильно
отставала, до начальника лагеря дошли недобрые слухи. В марте  он  послал  в
лес комиссию из  десятников  --  и  те  обнаружили  недостачу  восьми  тысяч
кубометров леса!  Разъяренный  начальник  вызвал  Власова.  Тот  выслушал  и
сказал: "Дай им, начальник, всем по [пять суток], они неряхи. Они поленились
по  лесу  походить,  там  снег  глубокий.  Составь  новую  комиссию,  я   --
председатель". Со своей толковой тройкой  Власов,  не  выходя  из  кабинета,
составил акт и "нашел" весь недостающий лес. На время начальник  успокоился,
но в мае схватился опять: леса-то вывозят мало, уже  сверху  спрашивают.  Он
призвал Власова. Власов, маленький, но всегда с петушиным задором, теперь  и
отпираться не стал: леса нет. "Так как же ты мог  составить  фальшивый  акт,
трам-та-ра-рам?!" "А что ж лучше было бы вам самому в тюрьму садиться?  Ведь
восемь тысяч кубов -- это для вольного [червонец], ну для чекиста --  пять."
Поматюгался начальник, но теперь уже поздно Власова наказывать: им держится.
"Что же делать?" "А вот пусть совсем дороги развез„т." Развезло все пути, ни
зимника, ни летника, и  принес  Власов  начальнику  подписывать  и  отправил
дальше  в  Управление   техническую   подробно-обоснованную   записку.   Там
докладывалось, что из-за весьма успешно