евших арестантов, запряженные
лямками  в  тракторные  (!)  сани,  должны  были  протянуть  их   ДВЕНАДЦАТЬ
километров по Двине до устья Вычегды. Они погрязли в снегу и падали, и  сани
застревали. Кажется, нельзя было придумать работу изморчивей!  Но  это  была
еще не работа, а разминка. Там, в устье Вычегды, надо было нагрузить на сани
ДЕСЯТЬ кубометров дров -- и в том же составе, и в  той  же  упряжке  (Репина
нет, а для новых художников это уже не сюжет, грубое воспроизведение натуры)
притащить сани на родную пересылку! Так что' твой и лагерь! -- еще до лагеря
кончишься.   (Бригадир   этих   работ   был   Колупаев,   а   лошадками   --
инженер-электрик Дмитриев, интендантский подполковник Беляев, известный  уже
нам Василий Власов, да всех теперь не соберешь.)
   Арзамасская пересылка во время войны кормила своих арестантов  свекольной
ботвой, зато работу ставила на  основу  постоянную.  При  ней  были  швейные
мастерские,  сапожно-валяльный  цех  (в  горячей  воде  с  кислотами  катать
шерстяные заготовки).
   С Красной Пресни лета 1945 года из душно-застойных  камер  мы  ходили  на
работу  добровольно:  за  право  целый  день  дышать  воздухом;   за   право
беспрепятственно неторопливо посидеть в  тихой  тесовой  уборной  (вот  ведь
какое средство поощрения упускается часто!), нагретой  августовским  солнцем
(это были дни Потсдама и  Хиросимы),  с  мирным  жужжанием  одинокой  пчелы;
наконец, за право получить вечером лишних сто граммов хлеба.  Водили  нас  к
пристани Москва-река, где разгужался лес. Мы должны были раскатывать  бревна
из одних штабелей, переносить и  накатывать  в  другие.  Мы  гораздо  больше
тратили сил, чем получали возмещения. И вс„ же с удовольствием ходили туда.
   Мне часто достается краснеть за воспоминания молодых лет (а  там  и  были
молодые мои годы!). Но что омрачит, то научит. Оказалось, что от  офицерских
погонов, всего-то два годика вздрагивавших,  колыхавшихся  на  моих  плечах,
натряслось золотой ядовитой пыли мне в пустоту между ребрами. На той  речной
пристани -- тоже лагерьке, тоже зона с вышками  обмыкала  его,  --  мы  были
пришлые, временные работяги, и ни разговору, ни слуху не было, что нас могут
в этом лагерьке оставить отбывать срок. Но когда нас  там  построили  первый
раз, и нарядчик пошел вдоль строя выбрать глазами  временных  бригадиров  --
мое ничтожное сердце рвалось из-под шерстяной гимнастерки: меня! меня!  меня
назначь!
   Меня не назначили. Да зачем я  этого  и  хотел?  Только  бы  наделал  еще
позорных ошибок.
   О, как трудно отставать от власти!.. Это надо понимать.



   Было время, когда Красная Пресня стала едва ли не столицей  ГУЛага  --  в
том смысле, что куда ни ехать, е„ нельзя было обминуть, как и Москву. Как  в
Союзе из Ташкента в Сочи и из Чернигова в Минск  всего  удобней  приходилось
через Москву, так и арестантов отовсюду  и  вовсюду  таскали  через  Пресню.
Это-то время я там и застал.  Пресня  изнемогала  от  переполнения.  Строили
дополнительный  корпус.   Только   сквозные   телячьи   эшелоны   осужденных
контр-разведками миновали Москву по окружной  дороге,  как  раз  рядышком  с
Пресней, может быть салютуя ей гудками.
   Но приезжая пересаживаться в Москву, мы вс„-таки имеем билет и чаем  рано
или поздно ехать своим направлением. На Пресне же в конце войны и после  не„
не только прибывшие, но и самые высокостоящие, ни даже главы ГУЛага не могли
предсказать,  кто  куда  теперь  поедет.  Тюремные  порядки  тогда  еще   не
откристаллизовались, как в пятидесятые годы, никаких маршрутов и  назначений
никому не было вписано, разве только служебные пометки:  "строгая  охрана!",
"использовать только на общих  работах!"  Пачки  тюремных  ДЕЛ,  надорванных
папок,  кое-где  перепоясанные  разлохмаченным  шпагатом  или  его  бумажным
эрзацем, вносились  конвойными  сержантами  в  деревянное  отдельное  здание
канцелярии тюрьмы и швырялись на стеллажи, на столы, под столы, под стулья и
просто в проходе на полу (как их первообразы лежали в камерах), развязались,
рассыпались и перепутывались. Одна, вторая,  третья  комната  загромождались
этими  перемешанными  [делами].  Секретарши  из   тюремной   канцелярии   --
раскормленные ленивые вольные женщины в пестрых  платьях,  потели  от  зноя,
обмахивались и флиртовали с тюремными и конвойными офицерам. Никто из них не
хотел и сил не имел ковыряться в этом хаосе. А эшелоны надо было отправлять!
-- несколько раз в неделю по красному эшелону. И каждый день сотню людей  на
автомашинах -- в близкие лагеря. [Дело] каждого зэка надо было отправлять  с
ним вместе. Кто б этой морокой занимался? кто б сортировал дела  и  подбирал
этапы?
   Это  доверено  было  нескольким  нарядчикам  --  уж   там   [сукам]   или
[полуцветным], *(11) из пересылочных придурков. Они  вольно  расхаживали  по
коридорам тюрьмы, шли в здание канцелярии, от  них  зависело  прихватить  ли
твою папку в ПЛОХОЙ этап или долго гнуть спину, искать и сунуть  в  ХОРОШИЙ.
(Что есть целые лагеря гиблые -- в этом новички не ошибались,  но  что  есть
какие-то хорошие -- было заблуждение. "Хорошими" могут быть  не  лагеря,  но
только иные жребии в этих лагерях, а это устраивается уже на месте). Что вся
будущность арестантов зависела от другого такого  же  арестанта,  с  которым
может быть надо улучить [поговорить] (хотя бы через банщика), которому надо,
может быть, [сунуть лапу] (хотя бы через каптера), -- было хуже, чем если бы
судьбы раскручивались слепым кубиком. Эта невидимая  упускаемая  возможность
-- за кожаную куртку поехать в Нальчик вместо Норильска, за килограмм сала в
Серебрянный Бор вместо Тайшета (а может лишиться и  кожаной  куртки  и  сала
зря) -- только язвила и суетила  усталые  души.  Может  быть  кто-то  так  и
успевал, может быть кто-то так и устраивался -- но блаженнее были те, у кого
нечего было давать или кто оберег себя от этого смятения.
   Покорность судьбе, полное устранение своей  воли  от  формирования  своей
жизни, признание того, что нельзя предугадать лучшего и  худшего,  но  легко
сделать шаг,  за  который  будешь  себя  упрекать  --  вс„  это  освобождает
арестанта от какой-то доли оков, делает спокойней и даже возвышенней.
   Так арестанты лежали вповалку в камерах,  а  судьбы  их  --  неворошимыми
грудами в комнатах тюремной канцелярии, нарядчики  же  брали  папки  с  того
угла, где легче было подступиться. И приходилось одним зэкам по два и по три
месяца доходить на этой проклятой Пресне, другим же --  проскакивать  е„  со
скоростью метеоров. От этой скученности, поспешности и беспорядков с  делами
происходила иногда на Пресне (как и на других  пересылках)  [смена  сроков].
Пятьдесят Восьмой  это  не  грозило,  потому  что  сроки  их,  выражаясь  по
Горькому, были Сроки с большой буквы, задуманы были великими, а  когда  и  к
концу вроде подходили -- так не подходили вовсе. Но крупным  ворам,  убийцам
был смысл смениться с каким-нибудь простачком-бытовичком. И сами они или  их
подручные подкладывались к такому и с участием расспрашивали, а он не ведая,
что  краткосрочник  не  должен  на  пересылке  ничего  о   себе   открывать,
рассказывал простодушно, что зовут его, допустим, Василий Парф„ныч Еврашкин,
года он с 1913-го, жил в Семидубье и родился там. А срок  --  один  год,  по
109-й, халатность. Потом этот Еврашкин спал, а может и не спал, но  такой  в
камере стоял гул, а у кормушки отпахнувшейся такая теснота, что нельзя  было
пробиться к ней и услышать, как за нею в  коридоре  быстро  бормочут  список
фамилий на этап. Какие-то фамилии перекрикивали потом от дверей в камеру, но
Еврашкина не выкрикнули, потому что едва эту  фамилию  назвали  в  коридоре,
урка угодливо (они умеют, когда надо) сунул туда свою ряжку  и  быстро  тихо
ответил "Василий Парф„ныч, 1913-го года, село Семидубье, 109-я, один год" --
и побежал за вещами. Подлинный Еврашкин зевнул, лег на нары и терпеливо ждал
вызова на  завтра,  и  через  неделю,  и  через  месяц,  а  потом  осмелился
беспокоить корпусного: почему ж его не берут на  этап?  (А  какого-то  Звягу
каждый день по всем камерам выкликают.) И когда еще через месяц или  полгода
удосужатся всех прочесать перекличкой  по  ДЕЛАМ,  то  останется  одно  дело
Звяги, рецедивиста, двойное убийство и грабеж магазина, 10 лет,  --  и  один
робкий арестантик, который выда„т себя за  Еврашки  фотокарточке  ничего  не
разберешь, а есть он Звяга и запрятать его надо в штрафной  Ивдельлаг  --  а
иначе надо признаваться, что пересылка ошиблась. (А того Еврашкина, которого
послали на этап, сейчас и не узнаешь -- куда, списков не осталось. Да  он  с
годичным сроком попал на сельхозкомандировку,  расконвоирован,  имел  зач„ты
три дня за один или сбежал -- и уже давно дома, или верней сидит в тюрьме по
новому сроку.) -- Попадались  чудаки  и  такие,  которые  свои  малые  сроки
ПРОДАВАЛИ за один-два килограмма сала. Рассчитывали,  что  потом  вс„  равно
разберутся и личность их удостоверят. Отчасти и верно. *(12)
   В годы, когда арестантские [дела] не имели конечных назначений, пересылки
превратились  в  невольничьи  рынки.  Желанные  гости  на  пересылках  стали
[покупатели], слово это вс„ чаще слышалось в коридорах и камерах безо всякой
усмешки. Как везде в промышленности неусидно стало  ждать,  что  пришлют  по
разверстке из центра, а надобно засылать своих толкачей и д„ргателей, так  и
в ГУЛаге: туземцы на островах вымирали; хоть и не стоили ни рубля, а в  сч„т
шли, и надо было самим  озаботиться  их  привозить,  чтобы  не  падал  план.
Покупатели должны были быть люди сметчивые, глазастые, хорошо смотреть,  что
берут, и не давать насовать им в числе голов --  доходяг  и  инвалидов.  Это
были  худые  покупатели,  кто  этап  отбирал  себе  по   папкам,   а   купцы
добросовестные требовали прогонять перед ними [товар] живь„м и голь„м. Так и
говорилось без улыбки -- [товар]. "Ну, какой  товар  привезли?"  --  спросил
покупатель  на  бутырском  вокзале,  увидев  и   рассматривая   по   статьям
семнадцатилетнюю Иру Калину.
   Человеческая природа если  и  меняется,  то  не  на  много  быстрей,  чем
геологический  облик  Земли.  И  то  чувство   любопытства,   смакования   и
примеривания, которое ощущали двадцать  пять  веков  назад  работорговцы  на
рынке рабынь, конечно владело и гулаговскими чиновниками в Усманской  тюрьме
в 1947-м году, когда они,  десятка  два  мужчин  в  форме  МВД,  уселись  за
несколько столов, покрытых простынями  (это  для  важности,  иначе  вс„-таки
неудобно),  а  заключ„нные  женщины  все  раздевались  в  соседнем  боксе  и
обнаженными и босыми  должны  были  проходить  перед  ними,  поворачиваться,
останавливаться, отвечать на вопросы. "Руки опусти!" -- указывали  тем,  кто
принимал защитные положения античных статуй (офицеры ведь серь„зно  выбирали
наложниц для себя и своего окружения.)
   Так в разных проявлениях тяжелая тень завтрашней лагерной битвы заслоняет
новичку-арестанту невинные духовные радости пересыльной тюрьмы.
   На две ночи затолкнули к нам в пресненскую камеру [спецнарядника],  и  он
л„г рядом со мной. Он ехал по спец-наряду, то есть в Центральном  Управлении
была выписана на  него  и  следовала  из  лагеря  в  лагерь  накладная,  где
значилось,  что  он  техник-строитель  и  лишь  как  такового  его   следует
использовать на новом месте. Спец-нарядник едет в общих столыпинских,  сидит
в общих камерах пересылок, но душа его не трепещет:  он  защищен  накладной,
его не погонят валить лес.
   Жестокое и решительное выражение было главным  в  лице  этого  лагерника,
отсидевшего уже бо'льшую часть своего срока. (Я не знал еще,  что  такое  же
точно выражение есть национальный признак островитян ГУЛага. Особи с  мягким
уступчивым выражением быстро умирают на островах.) С усмешкой,  как  смотрят
на двухнедельных щенят, смотрел он на наше первое барахтанье. Что ждет нас в
лагере? Жалея нас, он поучал: --  С  первого  шага  в  лагере  каждый  будет
стараться  вас  обмануть  и  обокрасть.  Не  верьте  никому,   кроме   себя!
Оглядывайтесь: не подбирается ли кто укусить вас. Восемь лет назад вот таким
же наивным я приехал в Каргопольлаг. Нас  выгрузили  из  эшелона,  и  конвой
приготовился вести нас: десять километров до лагеря, рыхлый  глубокий  снег.
Подъезжают  трое  саней.  Какой-то  здоровый  дядя,   которому   конвой   не
препятствует, объявляет: "Братцы, кладите вещи, подвез„м!" Мы вспоминаем:  в
литературе читали, что вещи арестантов возят на подводах. Думаем: совсем  не
так бесчеловечно в лагере, заботятся. Сложили вещи. Сани уехали. Вс„. Больше
мы их никогда не видели. Даже тары пустой.
   -- Но как это может быть? Что ж, там нет закона?
   -- Не задавайте дурацких вопросов. Закон есть. Закон -- тайга. А [правды]
-- никогда в ГУЛаге не было и не будет. Этот каргопольский случай --  просто
символ ГУЛага. Потом еще привыкайте: в лагере никто ничего не делает  даром,
никто ничего -- от доброй души. За вс„ нужно платить.  Если  вам  предлагают
что-нибудь бескорыстно -- знайте,  что  это  подвох,  провокация.  Самое  же
главное: избегайте [общих] работ! Избегайте их с первого же  дня!  В  первый
день попад„те на [общие] -- и пропали, уже навсегда.
   -- [Общих] работ?..
   -- Общие работы -- это главные основные работы, которые ведутся в  данном
лагере. На  них  работает  восемьдесят  процентов  заключ„нных.  И  все  они
подыхают. Все. И привозят новых взамен -- опять на общие.  Там  вы  положите
последние силы. И всегда будете голодные. И всегда мокрые. И без ботинок.  И
обвешены. И обмерены. И в самых плохих бараках. И лечить вас не будут. ЖИВУТ
же в лагере только те, кто НЕ на общих. Старайтесь любой ценой -- не попасть
на общие! С первого дня.
   Любой ценой!
   Любой ценой?..
   На Красной Пресне я усвоил и принял эти -- совсем  не  преувеличенные  --
советы жестокого спец-нарядника, упустив только  спросить:  а  где  же  мера
цены? Где же край е„?


   1.   УСВИТЛ   --    Управление    Северо-Восточных    (т.е.    колымских)
ИсправТрудЛагерей.

   2. Эй, "Трибунал Военных Преступлений" Бертрана Рассела! Что же вы, что ж
вы материальчик не берете?! Аль вам не подходит?

   3. Эту пересылку со славным революционным  именем  знают  москвичи  мало,
экскурсий туда нет, да какие экскурсии, когда  она  РАБОТАЕТ.  А  близко  бы
посмотреть, никуда не ездить!  --  от  Новохорошевского  шоссе  по  окружной
железке рукой подать.

   4. Карабас изо всех пересылок достойнее других был стать музеем, но, увы,
уже не существует: на его месте -- завод железо-бетонных изделий.

   5. Галина Серебрякова! Борис Дьяков!  Алдан-Сем„нов!  Вы  не  хлебали  из
банного таза вдесятером? Разумеется, и в ту минуту вы бы  не  спустились  до
"животных потребностей" Ивана Денисовича? И в толкучке над банным  тазом  вы
бы думали только о родной партии?

   6. "С понтом" -- с очень важным (но ложным) видом.

   7. КВЧ -- Культурно-Воспитательная Часть, отдел лагерной администрации.

   8. Ведь когда-нибудь же и в памятниках отобразится такая потайная,  такая
почти уже  затерянная  история  нашего  Архипелага!  Мне,  например,  всегда
рисуется еще один: где-то на Колыме, на высоте -- огромнейший Сталин, такого
размера, каким он сам бы мечтал себя видеть --  с  многометровыми  усами,  с
оскалом лагерного  [[коменданта]],  одной  рукой  натягивает  возжи,  другою
размахнулся кнутом стегать по упряжке -- упряжке из сотен людей, запряженных
попятеро и тянущих лямки. На краю Чукотки около Берингова пролива  это  тоже
бы очень выглядело. (Уже это было написано,  когда  я  прочел  "Барельеф  на
скале".  Значит,  что-то  в  этой  идейке  есть!..  Рассказывают,   что   на
жигулевской горе Могутова, над Волгой,  в  километре  от  лагеря,  тоже  был
масляными красками на скале нарисован для пароходов огромный Сталин.)

   9. С тех пор спрашивал я случайно-знакомых шведов или  едущих  в  Швецию:
как найти такую семью? слышали ли о таком пропавшем человеке?  В  ответ  мне
только улыбались: Андерсен в Швеции -- вс„ равно, что  Иванов  в  России,  а
миллиардера такого нет. И только сейчас,  через  22  года,  перечитывая  эту
книгу в последний раз, я вдруг просветился: да  ведь  настоящие  имя-фамилию
ему конечно ЗАПРЕТИЛИ называть! его конечно же предупредил Абакумов,  что  в
этом случае УНИЧТОЖИТ его! И пошел он по пересылкам как шведский  Иванов.  И
только незапрещенными побочными деталями своей биографии оставлял  в  памяти
случайных встречных след о своей погубленной жизни. Вернее, спасти е„ он еще
надеялся  --  по-человечески,  как  миллионы  кроликов  этой   книги:   пока
пересидит, а там возмущенный Запад освободит его.  Он  не  понимал  крепости
Востока. И не понимал, что ТАКОГО свидетеля, проявившего ТАКУЮ твердость, не
виданную для рыхлого Запада -- не освободят никогда.
   А ведь жив, может быть, еще и сегодня. (Примечание 1972 г.)

   10. Пайка, гарантируемая ГУЛагом при отсутствии работы.

   11. Полуцветной -- примыкающий к воровскому  миру  по  духу,  старающийся
перенимать, но еще не вошедший в воровской [[закон]].

   12. Впрочем, как пишет П. Якубович о "сухарниках", продажа сроков  бывала
и в прошлом веке, это -- старый тюремный трюк.


   Глава 3. Караваны невольников

   Маетно ехать в столыпине, непереносимо  в  воронке,  замучивает  скоро  и
пересылка, -- да уж лучше бы обминуть их все, да  сразу  в  лагерь  красными
вагонами.
   Интересы государства и интересы личности, как всегда,  совпадают  и  тут.
Государству тоже выгодно отправлять осужденных в лагерь,  прямым  маршрутом,
не загружая городских магистралей, автотранспорта и персонала пересылок. Это
давно понято  в  ГУЛаге  и  отлично  освоено:  караваны  [краснух]  (красных
телячьих вагонов), караваны барж, а уж где ни рельс, ни воды  --  там  пешие
караваны (эксплуатировать лошадей и верблюдов заключ„нным не дают.)
   Красные эшелоны всегда выгодны, когда где-то  быстро  работают  суды  или
где-то пересылка переполнена -- и вот можно отправить сразу  вместе  большую
массу арестантов. Так отправляли миллионы  крестьян  в  1929-31  годах.  Так
высылали Ленинград из Ленинграда. В тридцатых годах так  заселялась  Колыма:
каждый день изрыгала такой эшелон до  Совгавани,  до  порта  Ванино  столица
нашей Родины Москва. И каждый областной город  тоже  слал  красные  эшелоны,
только не ежедневно. В 1941-м так  выселяли  Республику  Немцев  Поволжья  в
Казахстан, и с тех пор все остальные  нации  --  так  же.  В  1945-м  такими
эшелонами  везли  русских  блудных  сынов  и  дочерей  --  из  Германии,  из
Чехословакии, из Австрии и просто с западных границ, кто сам подъезжал туда.
В 1949-м так собирали Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря.
   Столыпины ходят по пошлому железнодорожному расписанию,  красные  эшелоны
-- по важному наряду, подписанному  важным  генералом  ГУЛага.  Столыпин  не
может идти в пустое место, в конце его назначения всегда есть вокзал, и хоть
плохенький городишка, и КПЗ под крышей. Но красный эшелон  может  идти  и  в
пустоту: куда придет он, там рядом с ним тотчас подымается из моря, степного
или таежного, новый остров Архипелага.
   Не всякий красный вагон и не сразу может везти заключ„нных --  сперва  он
должен быть подготовлен. Но не в том  смысле  подготовлен,  как  может  быть
подумал читатель: что его надо подмести и  очистить  от  угля  или  извести,
которые перевозились там перед людьми, -- это делается не всегда. И не в том
смысле подготовлен, что если зима, то надо  его  проконопатить  и  поставить
печку. (Когда построен был участок железной дороги от Княж-Погоста до Ропчи,
еще не включенный в общую железнодорожную сеть, по  нему  тотчас  же  начали
возить заключ„нных -- в вагонах, в которых не было ни печек,  ни  нар.  Зэки
лежали зимой на промерзлом снежном полу и еще не получали при этом  горячего
питания, потому что поезд успевал  пройти  участок  всегда  меньше,  чем  за
сутки. Кто может в мыслях перележать там, п