л. 12). Но и  в  других  ОсобЛагерях
(Спасск) строили подобное.
   Надо представить себе эту разумную  методичность  работодателей,  которые
считают  вполне  естественным  разделение  проволокой  рабов  и  рабынь,  но
изумились бы, если б им предложили сделать то же со своей семьей.
   Стены росли -- и Эрос метался. Не  находя  других  сфер,  он  уходил  или
слишком высоко  --  в  платоническую  переписку,  или  слишком  низко  --  в
однополую любовь.
   Записки перешвыривались через зону, оставлялись  на  заводе  в  уговорных
местах. На пакетиках писались и адреса  условные:  так,  чтобы  надзиратель,
перехватив, не  мог  бы  понять  --  от  кого  кому.  (За  переписку  теперь
полагалась лагерная тюрьма.)
   Галя  Бенедиктова  вспоминает,  что  иногда  и   знакомились-то   заочно;
переписывались, друг друга не увидав; и расставались, не  увидав.  (Кто  вел
такую переписку, знает и е„ отчаянную сладость, и безнадежность и  слепоту.)
В том же Кенгире литовки выходили [замуж] через стену за  земляков,  никогда
прежде их не знав: кс„ндз (в таком  же  бушлате,  конечно,  из  заключ„нных)
свидетельствовал письменно, что такая-то и такой-то навеки  соединены  перед
небом. В этом соединении с незнакомым узником за стеной -- а  для  католичек
соединение было необратимо и священно -- мне слышится хор  ангелов.  Это  --
как бескорыстное созерцание небесных светил. Это  слишком  высоко  для  века
расчета и подпрыгивающего джаза.
   Кенгирские браки  имели  тоже  исход  необычный.  Небеса  прислушались  к
молитвам и вмешались (ч. V, гл. 12).
   Сами женщины (и врачи, лечившие их в разделенных зонах) подтверждают, что
они переносили разделение хуже мужчин. Они были особенно возбудимы и нервны.
Быстро развивалась лесбийская любовь. Нежные и юные  ходили  пожелтевшие,  с
подглазными темными кругами. Женщины более  грубого  устройства  становились
"мужьями". Как надзор ни разгонял такие пары, они оказывались  снова  вместе
на койке. Отсылали с лагпункта теперь кого-то из этих "супругов". Вспыхивали
бурные драмы с самобросанием на колючую проволоку под выстрелы часовых.
   В карагандинском отделении СтепЛага, где собраны были женщины  только  из
Пятьдесят Восьмой, они многие, рассказывает Н. В., ожидали вызова к  [оперу]
с замиранием -- не с замиранием страха или ненависти к подлому политическому
допросу, а с замиранием перед  этим  мужчиной,  который  запрет  е„  одну  в
комнате с собою на замок.
   Отделенные женские лагеря несли всю ту же тяжесть общих работ. Правда,  в
1951 году женский лесоповал был формально  запрещен  (вряд  ли  потому,  что
началась вторая половина XX века). Но например в УнжЛаге  мужские  лагпункты
никак не выполняли плана. И тогда придумано было, как подстегнуть их --  как
заставить туземцев своим трудом оплатить то, что  бесплатно  отпущено  всему
живому на земле. Женщин стали тоже выгонять на  лесоповал  и  в  одно  общее
конвойное  оцепление  с  мужчинами,   только   лыжня   разделяла   их.   Вс„
заготовленное здесь, должно было потом записываться как  выработка  мужского
лагпункта, но норма требовалась и от мужчин и  от  женщин.  Любе  Березиной,
"мастеру леса", так и  говорил  начальник  с  двумя  просветами  в  погонах:
"Выполнишь норму своими бабами -- будет Беленький с  тобой  в  кабинке!"  Но
теперь  и  мужики-работяги,  кто  покрепче,  а   особенно   производственные
придурки, имевшие деньги, совали  их  конвоирам  (у  тех  тоже  зарплата  не
разгуляешься) и часа на полтора (до смены купленного постового)  прорывались
в женское оцепление.
   В заснеженном морозном лесу за  эти  полтора  часа  предстояло:  выбрать,
познакомиться (если до тех пор не переписывался), найти место и совершить.

   Но зачем это вс„ вспоминать? Зачем бередить раны тех, кто жил в это время
в Москве и на даче, писал в газетах, выступал с трибун, ездил на  курорты  и
заграницу?
   Зачем вспоминать об этом, если это  и  сегодня  так?  Ведь  писать  можно
только о том, что "не повторится"...


   1. Сборник "От тюрем...", стр. 358

   2. Я представил е„ под именем Грани Зыбиной, но в пьесе придал ей  лучшую
судьбу, чем у не„ была.

   3. Это -- к вопросу о [[численности]] зэков на Архипелаге. Кто  знал  эту
29-ю точку? Последняя ли она в КарЛаге? И  по  сколько  людей  на  остальных
[[точках?]] Умножай, кто досужен! А кто знает какой-нибудь 5-й  стройучасток
Рыбинского гидроузла? А между тем  там  больше  ста  бараков,  и  при  самом
льготном наполнении, по полтысячи на барак,  --  тут  тоже  тысяченок  шесть
найдется, Лощилин же вспоминает -- было больше десяти тысяч.

   4. Кто отыщет теперь его фамилию? И  его  самого?  Да  скажи  ему  --  он
поразится: он-то в чем виноват? Ему сказали так! А пусть не ходят к мужикам,
сучки...

   5. Уже многие начинания Корифея не признаны  столь  совершенными  и  даже
отменены, -- а разделение полов на Архипелаге закостенело и по сей день. Ибо
здесь основание -- глубоко нравственное.


   Глава 9. Придурки

   Одно из первых туземных  понятий,  которое  узна„т  приехавший  в  лагерь
новичек, это -- [придурок]. Так грубо назвали  туземцы  тех,  что  сумел  не
разделить общей обреченной участи: или же ушел с [общих]  или  не  попал  на
них.
   Придурков  немало  на  Архипелаге.  Ограниченные  в  жилой  зоне  строгим
процентом по учетной группе "Б", а на производстве штатным расписанием,  они
однако всегда перехл„стывают за этот процент: отчасти из-за слишком большого
напора желающих спастись, отчасти из-за бездарности лагерного начальства, не
умеющего вести хозяйство и управление малым числом рук.
   По статистике НКЮ 1933 года обслуживанием мест лишения  свободы,  включая
хозработы, вместе правда с [само-окарауливанием], занимались  тогда  22%  от
общего  числа  туземцев.  Если  мы  эту  цифру  и  снизим  до  17-18%   (без
самоохраны), то вс„-таки будет одна шестая часть.  Уже  видно,  что  в  этой
главе речь пойдет об очень значительном лагерном явлении. Но придурков много
больше чем 1/6: ведь здесь подсчитаны только [зонные] придурки, а  еще  есть
[производственные]; и потом ведь состав придурков текуч, и за свою  лагерную
жизнь через положение придурка пройдет, очевидно, больше. А  самое  главное:
среди выживших, среди освободившихся, придурки составляют очень вескую долю;
среди долгосрочников из Пятьдесят Восьмой -- мне кажется -- 9/10.
   Почти каждый зэк-долгосрочник, которого вы поздравляете  с  тем,  что  он
выжил -- и есть придурок. Или был им большую часть срока.
   Потому что лагеря -- истребительные, этого не надо забывать.

   Всякая житейская классификация не имеет резких  границ,  а  переходы  все
постепенны. Так и тут: края размыты. Вообще каждый  не  выходящий  из  жилой
зоны на рабочий день, может считаться зонным  придурком.  Рабочему  хоздвора
уже живется значительно легче, чем работяге общему: ему  не  становиться  на
развод, значит можно позже подниматься и завтракать; у него нет проходки под
конвоем до рабочего объекта  и  назад,  меньше  строгостей,  меньше  холода,
меньше тратить силы; к тому ж и  кончается  его  рабочий  день  раньше;  его
работы или в тепле или обогревалка ему всегда доступна. Затем его работа  --
обычно не бригадная, а -- отдельная работа мастера, значит понуканий ему  не
слышать от товарищей, а только от начальства. А так как он частенько  делает
что-либо по личному заказу этого начальства, то вместо  понуканий  ему  даже
достаются подачки, поблажки, разрешение в  первую  очередь  обуться-одеться.
Имеет он и хорошую возможность подработать по заказам от других зэков. Чтобы
было понятнее: хоздвор -- это как бы рабочая часть дворни.  Если  среди  нее
слесарь, столяр, печник -- еще не вполне выраженный придурок, то сапожник, а
тем более портной -- это уже придурки высокого класса.  "Портной"  звучит  и
значит в лагере примерно то же, что на воле -- "доцент". (Наоборот, истинный
"доцент"  звучит  издевательски,  лучше  не  делать  себя  посмешищем  и  не
называться.  Лагерная  шкала  значений  специальностей  совершенно   обратна
вольной шкале.)
   Прачка, санитарка, судомойка, кочегар и рабочие бани,  кубовщик,  простые
пекари,  дневальные  бараков  --  тоже  придурки,  но  низшего  класса.   Им
приходится работать руками и иногда немало. Все они, впрочем, сыты.
   Истые  зонные  придурки  это:  повара,  хлеборезы,   кладовщики,   врачи,
фельдшеры,  парикмахеры,  воспитатели  КВЧ,  заведующий  баней,   заведующий
пекарней, заведующие каптерками,  заведующий  посылочной,  старшие  бараков,
коменданты, нарядчики, бухгалтеры, писаря штабного барака, инженеры  зоны  и
хоздвора. Эти все не только сыты,  не  только  ходят  в  чистом,  не  только
избавлены от подъема тяжестей и ломоты в спине, но имеют большую власть  над
тем, что нужно человеку, и, значит, власть над людьми.  Иногда  они  борются
группа против  группы,  ведут  интриги,  свергают  друг  друга  и  возносят,
ссорятся из-за "баб", но чаще живут в  совместной  круговой  обороне  против
черни, ублаготворенною верхушкой, которой нечего делить,  ибо  вс„  единожды
разделено, и каждый на кругах своих. И тем сильней в лагере эта клика зонных
придурков, чем больше полагается на нее начальник, сам устраняясь от  забот.
Все судьбы прибывающих и отправляемых на этап, все  судьбы  простых  работяг
решаются этими придурками.
   По обычной кастовой ограниченности человеческого  рода,  придуркам  очень
скоро становится неудобным спать с простыми работягами в  одном  бараке,  на
общей вагонке, и вообще даже на вагонке, а не  на  кровати,  есть  за  одним
столом, раздеваться в одной бане, надевать  то  белье,  в  котором  потел  и
которое изорвал работяга. И вот придурки уединяются в небольших комнатах  по
2-4-8 человек, там едят нечто избранное,  добавляют  нечто  незаконное,  там
обсуждают все лагерные назначения и дела, судьбы людей и бригад,  не  рискуя
нарваться на оскорбление от работяги или бригадира.  Они  отдельно  проводят
досуг  (у  них  есть  досуг),  им   по   отдельному   кругу   меняют   белье
("индивидуальное"). По тому же кастовому неразумию они стараются и в  одежде
отличиться от лагерной массы, но возможности эти малы. Если в данном  лагере
преобладают черные телогрейки  или  куртки  --  они  стараются  получить  из
каптерки синие, если же преобладают синие --  то  надевают  черные.  Еще  --
расклешивают в портняжной вставленными треугольниками узкие лагерные брюки.
   Придурки производственные -- это, собственно, инженеры, техники, прорабы,
десятники,  мастера  цехов,  плановики,  нормировщики,  и  еще   бухгалтеры,
секретарши, машинистки. От зонных придурков они отличаются тем, что строятся
на развод, идут в конвоируемой колонне (иногда,  впрочем,  бесконвойны).  Но
положение их на производстве --  льготное,  не  требует  от  них  физических
испытаний, не изнуряет их. Напротив, от них от многих зависит труд, питание,
жизнь работяг. Хоть и менее связанные с жилой зоной,  они  стараются  и  там
отстоять свое положение и получить значительную часть тех же  льгот,  что  и
придурки зонные, хотя сравняться с ними им не удается никогда.
   Нет точных  границ  и  здесь.  Сюда  входят  и  конструкторы,  технологи,
геодезисты, мотористы, дежурные по механизмам.  Это  уже  --  не  "командиры
производства", они не разделяют  губительной  власти,  и  на  них  не  лежит
ответственность за гибель людей (в той мере, в какой эту гибель не  вызывает
избранная или обслуживаемая ими  технология  производства).  Это  просто  --
интеллигентные или даже полуобразованные  работяги.  Как  и  всякий  зэк  на
работе, они [темнят], обманывают начальство, стараются растянуть  на  неделю
то, что можно сделать за  полдня.  Обычно  в  лагере  они  живут  почти  как
работяги, часто состоят и в рабочих бригадах, лишь в производственной зоне у
них тепло и покойно, и там-то в рабочих кабинетах и кабинках, оставшись  без
вольных, они отодвигают казенную работу и толкуют о житье-бытье, о сроках, о
прошлом и будущем, больше же всего -- о слухах, что Пятьдесят Восьмую (а они
чаще всего набраны из Пятьдесят Восьмой) скоро будут снимать на [общие].
   К  этому  тоже  есть  глубокое  единственно-научное   обоснование:   ведь
социально чуждых почти невозможно исправить,  так  закоренели  они  в  своей
классовой испорченности. Большинство из них может исправить  только  могила.
Если же какое-то меньшинство вс„-таки поддается  исправлению  --  то  только
конечно [трудом], и трудом физическим, тяжелым  (заменяющим  собой  машины),
тем трудом, который унизил бы лагерного офицера или надзирателя, но  который
тем не менее создал когда-то человека из обезьяны (а  в  лагере  необъяснимо
превращает его в обезьяну вновь). Так вот почему -- не из  мести  совсем,  а
только в слабой надежде  на  исправление  Пятьдесят  Восьмой,  и  указано  в
гулаговских инструкциях строго (и указание  это  постоянно  возобновляется),
что лица, осужденные по 58-й, не могут  занимать  никаких  привилегированных
постов ни в жилой зоне, ни на производстве.  (Занимать  посты,  связанные  с
материальными ценностями, могут только те,  кто  на  воле  уже  отличился  в
хищениях.) И так бы оно и  было  --  неужели  ж  лагерные  начальники  любят
Пятьдесят Восьмую! -- но знают они: по всем  другим  статьям  вместе  нет  и
пятой доли таких специалистов, как по 58-й. Врачи и инженеры -- почти сплошь
Пятьдесят Восьмая, а и просто-то честных людей и работников лучше  Пятьдесят
Восьмой  нет  и  среди  вольных.   И   вот,   в   скрываемой   оппозиции   к
Единственно-Научной  Теории,  работодатели  начинают  исподволь  расставлять
Пятьдесят Восьмую  на  придурочные  места  (впрочем,  самые  злачные  всегда
остаются у бытовиков, с кем  легче  и  начальству  столковаться,  а  слишком
большая честность даже  мешала  бы).  Они  расставляют  их,  но  при  каждом
обновлении инструкции (а инструкции вс„ обновляются), перед приездом  каждой
проверочной  комиссии  (а  они  вс„  приезжают)  --  Пятьдесят  Восьмую  без
колебания и без сожаления, одним взмахом  белой  руки  начальника  гонят  на
[общие].   Месяцами   кропотливо-состроенное   промежуточное    благополучие
разлетается вдребезги в один день. Но не так сам этот выгон  губителен,  как
истачивают,  измождают  придурочных  политических  --  вечные  слухи  о  его
приближении. Слухи эти отравл
   существование придурка. Только бытовики  могут  наслаждаться  придурочьим
положением  безмятежно.  (Впрочем,  минует  комиссия,  а  работа  потихоньку
разваливается, и инженеров опять полегоньку вытаскивают на придурочьи места,
чтобы погнать при следующей комиссии.)
   А еще есть не просто Пятьдесят Восьмая, но клеймленая  на  тюремном  деле
отдельным проклятием из Москвы:  "использовать  только  на  общих  работах!"
Многие колымчане  в  1938-м  имели  такое  клеймо.  Устроиться  прачкой  или
сушильщиком валенок была для них мечта недосягаемая.
   Ка'к это написано в "Коммунистическом манифесте"?  --  "Буржуазия  лишила
священного ореола все  роды  деятельности,  которые  до  тех  пор  считались
почетными  и  на  которые  смотрели  с  благоговейным  трепетом"   (довольно
похоже!). "Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в
своих платных наемных работников". *(1) Да ведь хоть  --  платных!  да  ведь
хоть оставила "по специальности" работать! А если на [общие?] на  лесоповал?
и [бесплатно!] и бесхлебно!.. Правда, врачей снимали  на  общие  редко:  они
лечили ведь и семьи начальников. А уж "юристов, священников, поэтов и  людей
науки" сгнаивали только на общих, в придурках им делать было нечего.
   Особое положение в  лагере  занимают  [бригадиры].  Они  по-лагерному  не
считаются придурками, но  и  работягами  их  не  назовешь.  И  поэтому  тоже
относятся к ним рассуждения этой главы.



   Как в бою, в лагерной жизни бывает  некогда  рассуждать:  подворачивается
должность придурка -- и е„ хватаешь.
   Но прошли  годы  и  десятилетия,  мы  выжили,  наши  сотоварищи  погибли.
Изумленным  вольняшкам  и  равнодушным  наследникам  мы  начинаем  понемногу
приоткрывать наш тамошний мир, почти не имеющий в себе ничего человеческого,
-- и при свете человеческой совести должны его оценить.
   И один из главных моральных вопросов здесь -- о придурках.
   Выбирая героя лагерной повести, я взял  работягу,  не  мог  взять  никого
другого, ибо только ему видны истинные соотношения лагеря (как только солдат
пехоты может взвесить всю гирю войны, -- но почему-то мемуары пишет не  он).
Этот выбор героя и некоторые  резкие  высказывания  в  повести  озадачили  и
оскорбили иных бывших придурков, -- а выжили, как  я  уже  сказал,  на  9/10
именно придурки. Тут появились и  "Записки  придурка"  Дьякова  ("Записки  о
пережитом"), самодовольно утверждавшие  изворотливость  по  самоустраиванию,
хитрость выжить во что бы то ни стало. (Именно такая  книга  и  должна  была
появиться еще раньше моей.)
   В те короткие месяцы, когда казалось возможным [порассуждать],  вспыхнула
некоторая дискуссия  о  придурках,  некоторая  общая  постановка  вопроса  о
моральности положения придурка в лагере. Но никакой информации у нас не дают
просветиться насквозь, никакой дискуссии -- обойти действительно  все  грани
предмета. Вс„ это непременно подавляется в самом начале, чтоб ни луч не упал
на нагое тело правды, вс„ это сваливается в  одну  бесформенную  многолетнюю
груду, и изнывает там десятилетиями, пока к болванкам ржавым из этого  хлама
будет потерян и всякий интерес и пути разбора. Так и дискуссию  о  придурках
притушили в самом начале, и она ушла из журнальных статей в частные письма.
   А различение между придурком и  работягой  в  лагере  (впрочем  не  более
резкое, чем та разность, которая  существовала  в  действительности)  должно
было быть сделано, и очень хорошо, что сделано при зарождении лагерной темы.
Но в подцензурной статье В. Лакшина *(2)  получился  некоторый  перехл„ст  в
выражениях о лагерном труде (как бы в прославление этого самого, заменившего
машины и сотворившего нас из обезьяны) и на общее верное направление статьи,
а заодно отчасти и на мою повесть, был встречный всплеск  негодования  --  и
бывших придурков и их никогда не сидевших интеллигентных друзей: так что же,
прославляется рабский труд ("сцена кладки" в "Иване Денисовиче")?!  Так  что
же -- "добывай хлеб свой в поте лица", то  есть,  то'  и  делай,  что  хочет
гулаговское начальство? А мы именно тем и гордимся, что уклонились от труда,
не влачили его.
   Отвечая сейчас на эти возражения, вздыхаю, что нескоро их прочтут.
   По-моему, неблагородно со стороны интеллигента гордиться, что он,  видите
ли, не унизился до рабского физического труда, так как сам  сумел  пойти  на
канцелярскую работу. В этом положении  русские  интеллигенты  прошлого  века
разрешали бы себе гордиться [только] тогда, если бы они при этом [освободили
от рабского труда и младшего брата]. Ведь  этого  выхода  --  устроиться  на
кацелярскую работу -- у Ивана Денисовича не было! Как же нам быть с [младшим
братом?] Младшему-то значит брату разрешается влачить рабский труд?  (Ну  да
отчего же! Ведь в колхозе мы  ему  давно  разрешаем!  Мы  его  сами  туда  и
устроили!)  А  если  разрешается,  так  может   быть   разрешим   ему   хоть
когда-нибудь, хоть на час-другой, перед съ„мом, когда кладка хорошо пошла --
найти в этом труде и интерес?  Мы-то  ведь  и  в  лагере  находим  некоторую
приятность в скольжении пера по  бумаге,  в  прокладке  рейсфедерной  черной
линии по ватману. Как же Ивану Денисовичу выжить десять лет, денно  и  нощно
только проклиная свой труд? Ведь это он на первом  же  кронштейне  удавиться
должен!
   А как быть с такой почти невероятной  историей:  Павел  Чульпен„в,  [семь
лет] подряд работавший на лесоповале (да ещ„ на штрафном лагпункте)  --  как
бы мог прожить и проработать,  если  б  не  нашел  в  том  повале  смысла  и
интереса? На ногах удержался он  так:  начальник  ОЛПа,  заинтересованны