й и пишет характеристики на политических (КемПерПункт)?  В  Ростовской
ли пересылке искать управу на блатных, если это их извечный родной курень?
   Говорят,  в  1942  году  на   Горьковской   пересылке   арестанты-офицеры
(Гаврилов, воентехник Щебетин  и  др.)  вс„-таки  поднялись,  били  воров  и
заставили их присмиреть. Но это всегда воспринимается как легенда:  в  одной
ли камере присмиреть? надолго ли  присмиреть?  а  куда  ж  смотрели  голубые
фуражки,  что  [чуждые]  бьют  [близких]?  Когда  же  рассказывают,  что  на
Котласской пересылке в 40-м году уголовники  в  очереди  у  ларька  вырывали
деньги из рук политических, и те  стали  бить  их  так,  что  остановить  не
удавалось, и тогда на защиту блатных вошла в зону охрана с пулеметами  --  в
этом уже не усомнишься, это -- как отлитое!
   Неразумные родные! -- они мечутся там на воле,  деньги  занимают  (потому
что таких денег дома не было), и шлют тебе какие-то вещи, шлют  продукты  --
последняя лепта вдовы, но -- дар отравленный, потому что из голодного,  зато
свободного он делает тебя беспокойным  и  трусливым,  он  лишает  тебя  того
начинающегося просветления, той застывающей твердости, которые одни только и
нужны перед спуском в пропасть. О, мудрая притча о верблюде и игольном ушке!
В небесное царство освобожденного духа не дают тебе пройти  эти  вещи.  И  у
других, с кем привез тебя воронок, ты видишь те же мешки.  "Куток  сволочей"
-- уже в воронке ворчали на нас блатные, но их было двое, а нас полсотни,  и
они пока не трогали.  А  теперь  нас  вторые  сутки  держат  на  пресненском
[вокзале], на грязном полу, с поджатыми от тесноты ногами, однако  никто  из
нас не наблюдает жизни, а все пекутся, как чемоданы сдать на хранение.  Хотя
сдать на хранение считается  нашим  правом,  но  уступают  нарядчики  только
потому, что тюрьма -- московская, и мы еще не все потеряли московский вид.
   Какое облегчение! -- вещи сданы (значит,  мы  [отдадим]  их  не  на  этой
пересылке, дальше). Только узелки со злосчастными продуктами еще болтаются в
наших руках. Нас, [бобров], собралось слишком  много  вместе.  Нас  начинают
растасовывать по камерам. С тем самым Валентином, с которым мы в  один  день
расписались по ОСО, и который с умилением предлагал начать  в  лагере  новую
жизнь, -- нас вталкивают в какую-то камеру.  Она  еще  не  набита:  свободен
проход, и под нарами  просторно.  По  классическому  положению  вторые  нары
занимают блатные: старшие -- у самых окон, младшие -- подальше. На нижних --
нейтральная  серая  масса.  На  нас  никто  не  нападает.  Не  оглядясь,  не
рассчитав, неопытные, мы лезем по асфальтовому полу под нары  --  нам  будет
там даже уютно. Нары низкие, и крупным мужчинам  лезть  надо  по-пластунски,
припадая к полу. Подлезли. Вот тут и будем тихо лежать и тихо беседовать. Но
нет! В низкой полутьме, с  молчным  шорохом,  на  четвереньках  как  крупные
крысы, на нас  со  всех  сторон  крадутся  [малолетки]  --  это  совсем  еще
мальчишки, даже есть по двенадцати годков, но кодекс принимает и таких,  они
уже [прошли] по воровскому процессу,  и  здесь  теперь  продолжают  учебу  у
воров. Их напустили на нас! Они молча лезут на нас со всех сторон и в дюжину
рук тянут и рвут у нас и из-под нас вс„ наше добро.  И  вс„  это  совершенно
молча,  только  зло  сопя!  Мы  --  в  западне:   нам   не   подняться,   не
пошевельнуться. Не прошло минуты, как они вырвали мешочек с салом, сахаром и
хлебом -- и уже их нет, а мы нелепо лежим. Мы без боя  отдали  пропитание  и
теперь можем хоть и остаться лежать, но это уже  совсем  невозможно.  Смешно
елозя ногами, мы поднимаемся задами из-под нар.
   Трус ли я? Мне казалось, что нет. Я совался в прямую бомбежку в  открытой
степи. Решался ехать по прос„лку, заведомо заминированному  противотанковыми
минами. Я оставался вполне хладнокровен, выводя батарею из окружения  и  еще
раз туда возвращаясь за подкалеченным  "газиком".  Почему  же  сейчас  я  не
схвачу одну из этих человеко-крыс и не терзану е„ розовой  мордой  о  черный
асфальт? Он мал? -- ну, лезь на старших.  Нет...  На  фронте  укрепляет  нас
какое-то дополнительное  сознание  (может  быть  совсем  и  ложное):  нашего
армейского единства? моей уместности?  долга?  А  здесь  ничего  не  задано,
устава нет, и вс„ открывать наощупь.
   Встав на ноги, я оборачиваюсь к их старшему, к [пахану]. На вторых  нарах
у самого окна все отнятые продукты лежат перед ним: крысы-малолетки ни крохи
не положили себе в рот,  у  них  дисциплина.  Та  передняя  сторона  головы,
которая у  двуногих  обычно  называется  лицом,  у  этого  пахана  вылеплена
природой с отвращением и нелюбовью, а может быть от хищной жизни стала такая
-- с кривой отвислостью, низким  лбом,  первобытным  шрамом  и  современными
стальными коронками на передних зубах. Глазками равно  того  размера,  чтобы
видеть всегда знакомые предметы и не удивляться красотам мира, он смотрит на
меня как кабан на оленя, зная, что с ног сшибить может меня всегда.
   Он ждет. И что же я? Прыгаю наверх, чтобы  достать  этой  хари  хоть  раз
кулаком и шлепнуться вниз в проход? Увы, нет.
   Подлец ли я? Мне до  сих  пор  казалось,  что  нет.  Но  вот  мне  обидно
ограбленному, униженному, опять брюхом  ползти  под  нары.  И  я  возмущенно
говорю пахану, что, отняв продукты, он мог бы нам хоть дать место на  нарах.
(Ну, для горожанина, для офицера -- разве не естественная жалоба?)
   И что ж? Пахан согласен. Ведь я этим и отдаю сало; и признаю  его  высшую
власть; обнаруживаю сходство воззрений с ним -- он бы тоже согнал слабейших.
Он велит двум серым нейтралам уйти с нижних нар у окна, дать место нам.  Они
покорно  уходят.  Мы  ложимся  на  лучшие  места.  Мы  еще  некоторое  время
переживаем свои потери (на мое галифе блатные не зарятся, это не  их  форма,
но один из воров уже щупает шерстяные брюки на Валентине, ему  нравятся).  И
лишь к вечеру доходит до нас укоряющий шопот соседей: как могли  мы  просить
защиты у блатарей, а двух своих загнать вместо себя под нары? И  только  тут
прокалывает меня сознание моей подлости, и заливает краска (и еще много  лет
буду краснеть, вспоминая). Серые арестанты на нижних нарах -- это же  братья
мои, 58-1-б, это пленники. Давно ли  я  клялся,  что  на  себя  принимаю  их
судьбу? И вот сталкиваю под нары? Правда, и они не заступились за нас против
блатарей -- но почему им надо биться за наше сало, если мы сами  не  бь„мся?
Достаточно жестоких боев еще в плену разуверили их в  благородстве.  Все  же
они мне зла не сделали, а я им сделал.
   Вот так ударяемся, ударяемся боками и хрюкалками,  чтобы  хоть  с  годами
стать людьми... Чтобы стать людьми...



   Но даже новичку, которого пересылка лущит и облупливает,  --  она  нужна,
нужна! Она дает ему постепенность перехода  к  лагерю.  В  один  шаг  такого
перехода не могло бы выдержать сердце человека. В этом мороке  не  могло  бы
так сразу разобраться его сознание. Надо постепенно.
   Потом пересылка дает ему видимость связи с домом. Отсюда он пишет  первое
законное  свое  письмо:  иногда  --  что  он  не  расстрелян,  иногда  --  о
направлении этапа, всегда это первые  необычные  слова  домой  от  человека,
перепаханного следствием. Там, дома, его еще помнят прежним, но  он  никогда
уже не станет им --  и  вдруг  это  молнией  прорвется  в  какой-то  корявой
строчке. Корявой, потому что, хоть письма с пересылок и разрешены,  и  висит
во дворе почтовый ящик, но ни бумаги,  ни  карандашей  достать  нельзя,  тем
более нечем их чинить. Впрочем, находится разглаженная  махорочная  об„ртка,
или об„ртка от сахарной пачки, и у кого-то в камере вс„ же есть карандаш  --
и вот такими  неразборными  каракулями  пишутся  строки,  от  которых  потом
пролягут лад или разлад семей.
   Безумные женщины иногда по такому письму опрометчиво едут еще  застигнуть
мужа на пересылке -- хотя свиданья им  никогда  не  дадут,  и  только  можно
успеть обременить его вещами. Одна такая женщина дала, по-моему,  сюжет  для
памятника всем женам -- и указала даже место.
   Это было на Куйбышевской пересылке, в 1950 году. Пересылка  располагалась
в низине (из которой, однако, видны Жигулевские ворота Волги), а  сразу  над
ней, обмыкая е„ с востока, шел высокий долгий травяной холм. Он был за зоной
и выше зоны, а как к нему подходить извне -- нам не было видно снизу. На н„м
редко кто и появлялся, иногда козы паслись, бегали дети. И вот как-то летним
и пасмурным днем  на  круче  появилась  городская  женщина.  Приставив  руку
козырьком и чуть поводя, она стала рассматривать нашу зону сверху. На разных
дворах у нас гуляло в это время три  многолюдных  камеры  --  и  среди  этих
густых трех сотен  обезличенных  муравьев  она  хотела  в  пропасти  увидеть
своего! Надеялась ли  она,  что  подскажет  сердце?  Ей,  наверно,  не  дали
свидания -- и она взобралась на эту кучу. Е„ со дворов все заметили и все на
не„ смотрели. У нас, в котловине, не было ветра, а там наверху был изрядный.
Он откидывал, трепал е„ длинное платье,  жакет  и  волосы,  выявляя  всю  ту
любовь и тревогу, которые были в ней.
   Я думаю, что статуя такой женщины, именно там, на холме над пересылкой, и
лицом к Жигулевским воротам, как она и стояла, могла бы хоть немного  что-то
объяснить нашим внукам. *(8)
   Долго е„ почему-то не прогоняли -- наверно, лень была охране подниматься.
Потом полез туда солдат, стал кричать, руками махать -- и согнал.

   Еще пересылка дает арестанту -- обзор, широту зрения. Как говорится, хоть
есть нечего, да  жить  весело.  В  здешнем  неугомонном  движении,  в  смене
десятков и сотен лиц, в откровенности рассказов и разговоров (в  лагере  так
не говорят,  там  повсюду  боятся  наступить  на  щупальце  [опера])  --  ты
просвежаешься, просквожаешься, яснеешь,  и  лучше  начинаешь  понимать,  что
происходит с тобой, с народом, даже  с  миром.  Один  какой-нибудь  чудак  в
камере такое тебе откроет, чего б никогда не проч„л.
   Вдруг запускают в камеру диво  какое-то:  высокого  молодого  военного  с
римским профилем, с неостриженными  вьющимися  светло  желтыми  волосами,  в
английском мундире -- как будто прямо с Нормандского побережья, офицер армии
вторжения. Он так гордо входит, словно ожидает, что все перед ним встанут. А
оказывается, он просто не ждал, что сейчас войдет к друзьям:  он  сидит  уже
два года, но еще не побывал ни в одной камере и сюда-то, до самой пересылки,
таинственно вез„н в отдельном купе столыпина -- а вот негаданно, оплошно или
с умыслом, выпущен в нашу общую конюшню. Он обходит камеру, видит в немецком
мундире офицера вермахта, зацепляется  с  ним  по-немецки,  и  вот  уже  они
яростно спорят, готовые, кажется, применить  оружие,  если  бы  было.  После
войны прошло пять лет, да и твержено нам, что на западе война велась  только
для вида, и нам странно смотреть на их взаимную ярость: сколько  этот  немец
средь нас лежал, мы русаки, с ним не сталкивались, смеялись больше.
   Никто бы и не поверил рассказу Эрика Арвида  Андерсена,  если  б  не  его
пощаженная стрижкой голова -- чудо на весь ГУЛаг; да если б  не  чуждая  эта
осанка; да не свободный разговор на английском, немецком и шведском. По  его
словам он был сын шведского даже не миллионера, а миллиардера (ну, допустим,
добавлял), по  матери  же  --  племянник  английского  генерала  Робертсона,
командующего английской оккупационной зоной Германии. Шведский подданный, он
в войну  служил  добровольцем  в  английской  армии,  и  высаживался-таки  в
Нормандии, после войны стал кадровым шведским  военным.  Однако,  социальные
запросы  тоже  не  покидали  его,  жажда  социализма  была  в  н„м   сильнее
привязанности  к  капиталам  отца.  С  глубоким  сочувствием  следил  он  за
советским социализмом и даже наглядно  убедился  в  его  процветании,  когда
приезжал  в  Москву  в  составе  шведской  военной  делегации,  и  здесь  им
устраивали банкеты, и возили на дачи, и  там  совсем  не  был  им  затруднен
контакт с простыми  советскими  гражданами  --  с  хорошенькими  артистками,
которые ни на какую работу не торопились и охотно проводили  с  ними  время,
даже с глазу на глаз. И окончательно убежденный в  торжестве  нашего  строя,
Эрик по возвращении  на  Запад  выступил  в  печати,  защищая  и  прославляя
советский социализм. И вот этим он перебрал и погубил себя.  Как  раз  в  те
годы, 47-48-й, изо всех щелей натягивали передовых западных  молодых  людей,
готовых публично отречься от Запада (и еще, казалось, набрать их десятка  бы
два, и Запад дрогнет и развалится).  По  газетной  статье  Эрик  был  сочтен
подходящим в этом ряду. А служа в то  время  в  Западном  Берлине,  жену  же
оставив в Швеции, Эрик по простительной мужской  слабости  посещал  холостую
немочку в Восточном Берлине. Тут-то ночью его и повязали (да не про то ли  и
пословица -- "пошел к куме, да засел в тюрьме"? Давно это наверно так, и  не
он первый). Его привезли в Москву, где Громыко, когда-то  обедавший  в  доме
отца его в Стокгольме  и  знакомый  с  сыном,  теперь  на  правах  ответного
гостеприимства,  предложил  молодому  человеку  публично  проклясть  и  весь
капитализм и свое

, и за это было сыну обещано у нас тотчас же -- полное капиталистическое обеспечение до конца дней. Но хотя Эрик материально ничего не терял, он, к удивлению Громыки, возмутился и наговорил оскорбительных слов. Не поверив его твердости, его заперли на подмосковной даче, кормили как принца в сказке (иногда "ужасно репрессировали": переставали принимать заказы на завтрашнее меню и вместо желаемого цыпленка приносили вдруг антрекот), обставили произведениями Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и год ждали, что он переку„тся. К удивлению, и этого не произошло. Тогда подсадили к нему бывшего генерала-лейтенанта, уже два года отбывшего в Норильске. Вероятно, расчет был, что генерал-лейтенант преклонит голову Эрика перед лагерными ужасами. Но он выполнил это задание плохо или не хотел выполнять. Месяцев за десять совместной сидки он только научил Эрика ломаному русскому языку и поддержал возникшее в н„м отвращение к голубым фуражкам. Летом 1950 года вызвали Эрика еще раз к Вышинскому, он отказался еще раз (совершенно не по правилам попирая бытие сознанием!). Тогда сам Абакумов прочел Эрику постановление: 20 лет тюремного заключения (?? за что?). Они уже сами не рады были, что связались с этим недорослем, но нельзя ж было и отпускать его на Запад. И вот тут-то повезли его в отдельном купе, тут он слушал через стенку рассказ московской девушки, а утром видел в окно гнилосоломенную рязанскую Русь.
   Эти два года очень утвердили его в верности  Западу.  Он  верил  в  Запад
слепо, он  не  хотел  признавать  его  слабостей,  он  считал  несокрушимыми
западные армии, непогрешимыми его политиков. Он не  верил  нашему  рассказу,
что за время его заключения Сталин решился на Блокаду Берлина  и  она  сошла
ему вполне благополучно.  Молочная  шея  Эрика  и  кремовые  щеки  рдели  от
негодования, когда мы высмеивали Черчилля и Рузвельта. Так же был уверен он,
что Запад не потерпит его, Эрика, заключения; что вот сейчас по сведениям  с
Куйбышевской пересылки разведка узнает, что Эрик не утонул в Шпрее, а  сидит
в Союзе -- и его выкупят или  выменяют.  (Этой  верой  в  особенность  своей
судьбы среди других арестантских судеб он  напоминал  наших  благонамеренных
ортодокосов). Несмотря на жаркие схватки, он звал друга моего и меня к  себе
в Стокгольм при случае ("нас каждый знает, -- с усталой улыбкой говорил  он,
-- отец мой почти содержит двор шведского короля"). А пока сыну  миллиардера
нечем было вытираться, и я подарил ему лишнее  драненькое  полотенце.  Скоро
взяли его на этап. *(9)
   А переброска вс„ идет! -- выводят, выводят, по одному  и  пачками,  гонят
куда-то этапы. С виду такое деловое, такое планоосмысленное движение -- даже
поверить нельзя, сколько в н„м чепухи.
   В 1949 году создаются Особые лагеря -- и вот чьим-то  верховным  решением
массы женщин гонят из  лагерей  европейского  Севера  и  Заволжья  --  через
свердловскую пересылку -- в Сибирь, в Тайшет, в Озерлаг. Но уже в 50-м  году
Кто-то нашел удобным стягивать женщин не в Озерлаге, а  в  Дубровлаге  --  в
Темниках, в Мордовии. И  вот  эти  самые  женщины,  испытывая  все  удобства
гулаговских путешествий, тянутся через эту же самую  свердловскую  пересылку
-- на запад. В 51-м году создаются  новые  особлаги  в  Кемеровской  области
(Камышлаг) -- вот где, оказывается, нужен женский труд! И злополучных женщин
мордуют теперь в  Кемеровские  лагеря  через  ту  же  заклятую  свердловскую
пересылку. Приходят времена высвобождения --  но  не  для  всех  же!  И  тех
женщин, кто остался тянуть срок среди всеобщего  хрущевского  полегчения  --
качают опять из Сибири через свердловскую пересылку -- в  Мордовию:  стянуть
их вместе будет верней.
   Ну, да хозяйство у нас внутренее, островишки все свои, и  расстояния  для
русского человека не такие уже протяжные.
   Бывало так и с отдельными зэками,  беднягами.  Шендрик,  вес„лый  крупный
парень с незамысловатым лицом, как говорится [честно трудился]  в  одном  из
куйбышевских лагерей и не чуял над собой беды. Но она  стряслась.  Пришло  в
лагерь срочное распоряжение -- и не чье-нибудь, а самого министра внутренних
дел! (откуда министр мог узнать о  существовании  Шендрика?)  --  немедленно
доставить этого Шендрика в Москву, в тюрьму N 18. Его схватили, потащили  на
Куйбышевскую пересылку, оттуда,  не  задерживаясь  --  в  Москву,  да  не  в
какую-то тюрьму N 18, а со всеми вместе на широко известную Красную  Пресню.
(Сам-то Шендрик ни про какую N 18 и знать не знал, ему ж не  объявляли.)  Но
беда его не дремала: двух суток не прошло -- его [дернули] опять на  этап  и
теперь повезли на Печору. Вс„  скудней  и  угрюмей  становилась  природа  за
окном. Парень струсил: он знал, что распоряжение министра, и вот  так  шибко
волокут на север, значит, министр имеет на Шендрика грозные [материалы].  Ко
всем изматываниям пути еще украли у  Шендрика  в  дороге  трехдневную  пайку
хлеба, и на Печору он приехал пошатываясь. Печора встретила  его  неприютно:
голодного, неустроенного, в мокрый снег погнали на работу. За два дня он еще
и рубахи просушить ни разу не успел, и матраса еще не набил еловыми ветками,
-- как велели сдать вс„ казенное, и опять загребли и повезли еще  дальше  --
на Воркуту. По всему было видно, что  министр  решил  сгноить  Шендрика,  ну
правда, не его одного, целый этап. На Воркуте не трогали Шендрика месяц.  Он
ходил на [общие], от переездов еще не оправился,  но  начинал  смиряться  со
своей заполярной судьбой. Как вдруг его вызвали днем из  шахты,  запыхавшись
погнали в лагерь сдавать вс„ казенное и через час везли на юг. Это уж  пахло
как бы не личной расправой! Привезли в Москву, в  тюрьму  N  18.  Держали  в
камере месяц. Потом какой-то подполковник вызвал, спросил: -- Да  где  ж  вы
пропадаете? Вы правда техник-машиностроитель? Шендерик  признался.  И  тогда
взяли его... на Райские острова! (Да, и такие есть в Архипелаге!)
   Это мелькание людей, эти судьбы и эти рассказы очень украшают  пересылки.
И старые лагерники внушают: лежи и не  рыпайся!  Кормят  здесь  гарантийкой,
*(10) так и горба ж не натрудишь. И когда не тесно,  так  и  поспать  вволю.
Растянись и лежи от баланды до баланды. Неуедно, да ул„жно. Только тот,  кто
отведал лагерных [общих], понимает, что пересылка --  это  дом  отдыха,  это
счастье на нашем пути. А еще выгода: когда днем спишь -- срок быстрей  идет.
Убить бы день, а ночи не увидим.
   Правда,  помня,  что  человека  создал  труд  и  только  труд  исправляет
преступника, а иногда имея подсобные работы, а  иногда  подряжаясь  укрепить
финансы со стороны, хозяева пересыльных тюрем гоняют трудиться  и  эту  свою
леглую пересыльную рабочую силу.
   Вс„ на той же Котласской пересылке перед войной работа эта была ничуть не
легче лагерной. За зимний день шесть-семь ослаб