сте.
   Упомянем давно забытый и даже не политический
   е)  [процесс  Главтопа]  (май  1921  г.)  --  за  то,  что   он   касался
[[инженеров]], или [спецов], как говорилось тогда.
   Прошла жесточайшая из четырех зим гражданской войны, когда  уж  вовсе  не
осталось, чем топить, и поезда не дотягивали до станций, и  в  столицах  был
холод и голод и волна заводских забастовок (теперь вычеркнутых из  истории).
Кто ж виноват? -- знаменитый вопрос: КТО ВИНОВАТ?
   Ну, конечно, [не] Общее Руководство. Но даже и не Местное! -- вот  важно.
Если "товарищи, часто пришедшие  со  стороны"  (коммунисты-руководители)  не
имели правильного представления о деле,  то  для  них  "наметить  правильный
подход к вопросу" должны были  спецы!  *(1)  Так  значит:  "не  руководители
виноваты... -- виновны те, кто высчитывал, пересчитывал  и  составлял  план"
(как накормить и  натопить  полями).  Виноват  не  кто  [заставлял],  а  кто
[составлял]! Плановость обернулась дутостью -- спецы и виноваты.  Что  цифры
не сошлись -- "это вина спецов, а не Совета Труда и  Обороны",  даже  "и  не
ответственных руководителей Главтопа". *(2) Нет ни угля, ни дров,  ни  нефти
-- это спецами "создано запутанное, хаотическое положение". И  их  же  вина,
что они не выстаивали против срочных телефонограмм Рыкова -- и  выдавали,  и
отпускали кому-то не по плану.
   Во всем  виноваты  спецы!  Но  не  беспощаден  к  ним  пролетарский  суд,
приговоры мягки. Конечно, в пролетарских ребрах сохраняется нутряная чужость
к этим проклятым спецам, -- однако, без них не потянешь, вс„  в  развале.  И
Трибунал их не травит, даже говорит Крыленко, что с 1920 г. "о саботаже  нет
речи". Спецы виноваты, да, но они не по злости, а  просто  --  путаники,  не
умеют лучше, не научились работать при капитализме,  или  просто  эгоисты  и
взяточники.
   Так в начале  восстановительного  периода  намечен  удивительный  пунктир
снисходительности к инженерам.

   Богат был гласными судебными процессами 1922 год --  первый  мирный  год,
так богат, что вся эта наша глава почти и уйдет на один этот год. (Удивятся:
война прошла -- и такое оживление судов? Но ведь  и  в  1945-м  и  в  1948-м
Дракон оживился чрезвычайно. Нет ли тут самой простой закономерности?)
   И в начале того года не упустим
   ж) [Дело о самоубийстве инженера Ольденборгера] (Верхтриб, февраль  1922)
-- никем уже не помнимый, незначительный и совсем  не  характерный  процесс.
Потому не характерный, что  объем  его  --  одна  единственная  человеческая
жизнь, и она уже окончилась. А если б не окончилась, то именно тот  инженер,
да с ним человек десять, образуя [центр], и сидели бы  перед  Верхтрибом,  и
тогда процесс был бы вполне  характерный.  А  сейчас  на  скамье  --  видный
партийный товарищ Седельников, да два рабкриновца, да два профсоюзника.  Но,
как дальняя лопнувшая струна у Чехова, что-то щемящее есть в  этом  процессе
раннего предшественника шахтинцев и "промпартии".
   В. В. Ольденборгер тридцать лет проработал на  московском  водопроводе  и
стал его главным инженером видимо еще с начала века. Прошел  Серебряный  Век
искусства, четыре Государственных Думы, три войны, три революции  --  а  вся
Москва  пила  воду  Ольденборгера.  Акмеисты  и  футуристы,  реакционеры   и
революционеры, юнкера и красногвардейцы,  СНК,  ЧК  и  РКИ  --  пили  чистую
холодную воду Ольденборгера. Он не был женат, у него не было детей, во  всей
жизни его был -- только этот один водопровод. В 1905 г. он  не  допустил  на
водопровод солдат охраны -- "потому что солдатами могут быть  по  неловкости
поломаны трубы или машины". На второй день февральской революции  он  сказал
своим рабочим, что революция кончилась, хватит, все по местам,  вода  должна
идти. И в московских октябрьских боях была у  него  одна  забота:  сохранить
водопровод. Его сотрудники забастовали в ответ на большевистский  переворот,
пригласили его. Он ответил: "с технической стороны я, простите, не бастую. А
в остальном... в остальном я, ну да, бастую." Он принял для бастующих деньги
от стачечной комиссии, выдал расписку, но сам  побежал  добывать  муфту  для
испортившейся трубы.
   И вс„ равно он враг! Он вот что сказал  рабочему:  "Советская  власть  не
продержится и двух недель". (Есть новая преднэповская установка, и  Крыленко
разрешает себе пооткровенничать с Верхтрибом: "Так думали  тогда  не  только
спецы -- так думали не раз и мы". *(3)
   И вс„ равно он враг! Как сказал нам  товарищ  Ленин:  для  наблюдения  за
буржуазными специалистами нуждаемся в сторожевом псе РКИ.
   Двух таких сторожевых псов стали  постоянно  держать  при  Ольденборгере.
(Один из них -- плут-конторщик водопровода Макаров-Землянский, уволенный "за
неблаговидные поступки", подался в  РКИ  "потому,  что  там  лучше  платят",
поднялся в Центральный Наркомат, потому, что "там оплата  еще  лучше"  --  и
оттуда приехал контролировать своего бывшего начальника, мстить обидчику  от
всего сердца.) Ну, и местком не дремал,  конечно  --  этот  лучший  защитник
рабочих интересов.  Ну,  и  коммунисты  же  возглавили  водопровод.  "Только
рабочие должны стоять у нас во главе, только коммунисты должны обладать всей
полнотой руководства, -- правильность этой позиции  подтвердилась  и  данным
процессом". *(4) Ну, и московская же партийная организация глаз не  спускала
с водопровода. (А за ней сзади -- еще ЧК) "На  [здоровом  чувстве  классовой
неприязни] строили мы в своей время нашу армию;  во  имя  е„  же  ни  одного
ответственного поста мы не поручаем людям не нашего лагеря, не  приставив  к
ним... комиссара."  *(5)  Сразу  стали  все  главного  инженера  поправлять,
направлять,  учить,  и  без  его  ведома  перемещать  технический   персонал
("рассосали вс„ гнездо дельцов").
   И вс„ равно водопровода не спасли! Дело не лучше стало идти, а  хуже!  --
так умудрилась шайка инженеров исподтишка проводить злой умысел. Более того:
переступив свою промежуточную интеллигентскую природу, из-за которой никогда
в жизни он резко  не  выражался,  Ольденборгер  осмелился  назвать  действия
нового начальника водопровода Зенюка ("фигуры глубоко-симпатичной"  Крыленке
"по своей внутренней структуре") -- самодурством!
   Вот тогда-то ясно стало, что "инженер  Ольденборгер  сознательно  преда„т
интересы рабочих и является прямым и открытым противником диктатуры рабочего
класса". Стали  зазывать  на  водопровод  проверочные  комиссии  --  однако,
комиссии находили, что вс„ в порядке и вода идет нормально.  Рабкриновцы  на
этом не помирились, они сыпали и сыпали доклады в РКИ.  Ольденборгер  просто
хотел "разрушить, испортить, сломать водопровод в политических целях", да не
умел это сделать. Ну, в ч„м могли  --  мешали  ему,  мешали  расточительному
ремонту котлов или замене деревянных баков на бетонные. Вожди рабочих  стали
въявь говорить на собраниях водопровода, что их  главный  инженер  --  "душа
организованного технического саботажа" и  надо  не  верить  ему  и  во  вс„м
сопротивляться.
   И вс„ равно работа не исправилась, а пошла хуже!..
   И   что'   особенно   ранило   "потомственную   пролетарскую   психологию
"рабкриновцев и профсоюзников --  что  большинство  рабочих  на  водокачках,
"зараженные мелко-буржуазной психологией", стояли на стороне Ольденборгера и
не видели его саботажа.  А  тут  еще  подоспели  выборы  в  Моссовет,  и  от
водопровода рабочие выдвинули кандидатуру Ольденборгера, которой партячейка,
разумеется, противопоставила партийную кандидатуру.  Однако,  она  оказалась
безнадежной из-за фальшивого авторитета главного инженера среди рабочих. Тем
не менее комячейка послала в райком, во все инстанции и  объявила  на  общем
собрании свою резолюцию: "Ольденборгер -- центр и душа саботажа, в Моссовете
он будет нашим  политическим  врагом!"  Рабочие  ответили  шумом  и  криками
"неправда!", "врете!" И тогда секретарь парткома товарищ  Седельников  прямо
объявил в лицо тысячеголовому пролетариату: "С  такими  черносотенцами  я  и
говорить не хочу!", в другом месте, мол, поговорим.
   Приняли такие партийные меры: исключили главного инженера из...  коллегии
по управлению  водопроводом,  но  создали  для  него  постоянную  обстановку
следствия, непрерывно вызывали его в многочисленные комиссии и  подкомиссии,
допрашивали и давали  задания  к  срочному  исполнению.  Каждую  его  неявку
заносили в протоколы "на случай будущего судебного  процесса".  Через  Совет
Труда и Обороны (председатель  --  товарищ  Ленин)  добились  назначения  на
водопровод "Чрезвычайной Тройки" (Рабкрин, Совет Профсоюзов и т. Куйбышев).
   А вода уже четвертый год вс„ шла по трубам, москвичи  пили  и  ничего  не
замечали...
   Тогда т. Седельников написал статью  в  "Экономическую  жизнь":  "в  виду
волнующих  общественное   мнение   слухов   о   катастрофическом   состоянии
водопровода" он сообщил много новых тревожных слухов и даже: что  водопровод
качает воду под землю  и  [сознательно  подмывает  фундамент  всей  Москвы]"
(заложенный еще Иваном Калитой).  Вызвали  комиссию  Моссовета.  Она  нашла:
"состояние   водопровода   удовлетворительное,    техническое    руководство
рационально".  Ольденборгер  опроверг  все  обвинения.   Тогда   Седельников
благодушно: "я ставил своей задачей [сделать шум]  вокруг  вопроса,  а  дело
спецов разобраться в этом вопросе".
   И что ж оставалось рабочим вождям? Какое последнее, но  верное  средство?
Донос в ВЧК! Седельников так  и  сделал!  Он  "видит  картину  сознательного
разрушения водопровода Ольденборгером", у него не вызывает сомнения "наличие
на водопроводе, в сердце Красной Москвы, контрреволюционной организации".  К
тому ж и: катастрофическое состояние Рублевской башни!
   Но тут Ольденборгер допускает  бестактную  оплошность,  беспозвоночный  и
промежуточный  интеллигентский  выпад:  ему  "зарезали"   заказ   на   новые
заграничные котлы (а старых в России починить невозможно) -- и он кончает  с
собой. (Слишком много для одного, да ведь еще и не тренированы.)
   Дело не упущено, контреволюционную организацию можно найти  и  без  него,
рабкриновцы берутся всю е„ выявить. Два месяца идут какие-то глухие маневры.
Но дух начинающегося НЭПа таков, что "надо дать урок и тем и другим". И  вот
-- процесс Верховного Трибунала. Крыленко в  меру  суров.  Крыленко  в  меру
неумолим. Он понимает: "Русский рабочий, конечно, был прав, когда  в  каждом
[не своем]  видел  скорее  врага,  чем  друга",  *(6)  но:  "при  дальнейшем
изменении нашей практической и общей политики, может быть, нам придется идти
еще на большие уступки, отступать и лавировать; быть может, партия  окажется
принужденной избирать тактическую линию,  против  которой  станет  возражать
примитивная логика [честных самоотверженных борцов]". *(7)
   Ну,  правда,  рабочих,  свидетельствующих  против   т.   Седельникова   и
рабкриновцев, трибунал  "третировал  с  легкостью".  И  бестревожно  отвечал
подсудимый Седельников на угрозы обвинителя: "Товарищ Крыленко! Я  знаю  эти
статьи; но ведь [здесь не классовых врагов судят], а эти статьи относятся  к
врагам класса".
   Однако, и Крыленко сгущает бодро. Заведомо ложные доносы  государственным
учреждениям...  при  увеличивающих  вину  обстоятельствах   (личная   злоба,
сведение личных счетов).. использование служебного положения... политическая
безответственность...   злоупотребление   властью,   авторитетом   советских
работников и членов РКП (б)... дезорганизация работы на водопроводе..  ущерб
Моссовету и Советской России, потому что мало таких специалистов... заменить
невозможно... "[Не будем уже говорить об индивидуальной личной утрате]...  В
наше время, когда борьба представляет главное содержание  жизни,  мы  как-то
привыкли мало считаться с этими невозвратимыми  утратами...  *(8)  Верховный
Революционный Трибунал должен сказать свое веское  слово...  Уголовная  кара
должна лечь со всей суровостью!.. Мы не шутки пришли шутить!.."
   Батюшки, что ж им теперь? Неужели?.. Мой читатель привык и  подсказывает:
ВСЕХ РАС...
   Совершенно  верно.  Всех  рас-смешить:  ввиду  чистосердечного  раскаяния
подсудимых приговорить их к... общественному порицанию!
   Две правды...
   А Седельникова будто бы -- к одному году тюрьмы.
   Разрешите не поверить.

   О, барды 20-х годов, кто представляет их светлым бурлением радости!  даже
краем коснувшись, даже детством коснувшись -- ведь их не забыть.  Эти  хари,
эти мурлы, травившие инженеров -- в 20-е годы они и отъедались.
   Но видим теперь, что и с 18-го...



   В двух следующих процессах мы несколько отдохнем от  нашего  излюбленного
обвинителя: он занят подготовкой  к  большому  процессу  эсеров.  *(9)  Этот
грандиозный процесс уже заранее вызвал  волнение  в  Европе,  и  спохватился
Наркомюст: ведь четыре года судим, а уголовного кодекса нет, ни старого,  ни
нового. Наверно, и забота о кодексе не миновала Крыленку: надо было  заранее
вс„ увязывать.
   Предстоявшие  же  церковные  процессы  были  [внутренние],  прогрессивную
Европу не интересовали, и можно было провернуть их без кодекса.
   Мы  уже  видели,  что  отделение   церкви   от   государства   понималось
государством так, что сами храмы и вс„, что в  них  навешено,  наставлено  и
нарисовано, отходят к государству, а церкви остается лишь та церковь, что  в
[р„брах], согласно Священному Писанию.  И  в  1918  г.,  когда  политическая
победа казалась уже одержанной, быстрее и легче, чем ожидалось, приступили к
церковным конфискациям. Однако этот наскок вызвал слишком  большое  народное
возмущение. В разгоравшуюся гражданскую войну неразумно было  создавать  еще
внутренний фронт против верующих. Пришлось  диалог  коммунистов  и  христиан
пока отложить.
   В конце же гражданской войны, как е„ естественное последствие, разразился
небывалый голод в Поволжьи. Так как он не очень украшает венец победителей в
этой войне, то о н„м и буркают у нас не более, как по две  строки.  А  голод
этот был -- до людоедства, до поедания родителями собственных детей -- такой
голод,  какого  не  знала  Русь  и  в  Смутное   Время   (ибо   тогда,   как
свидетельствуют историки, выстаивали по нескольку лет  под  снегом  и  льдом
неразделанные  хлебные  зароды).  Один  фильм  об  этом  голоде  может  быть
переосветил бы вс„, что мы  видели  и  вс„,  что  мы  знаем  о  революции  и
гражданской  войне.  Но  нет  ни  фильмов,  ни  романов,  ни  статистических
исследований -- это стараются забыть, это не красит. К тому ж и  [[причину]]
всякого голода мы привыкли сталкивать на  [кулаков],  --  а  среди  всеобщей
смерти кто ж были кулаки? В. Г. Короленко в "Письмах к  Луначарскому"  *(10)
(вопреки обещанию последнего, никогда  у  нас  не  изданных)  объясняет  нам
повальное выголаживание  и  обнищание  страны:  это  --  от  падения  всякой
производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского
доверия и надежды хоть на малую долю урожая оставить себе.  Да  когда-нибудь
кто-нибудь подсчитает и  те  многомесячные  многовагонные  продовольственные
поставки по Брестскому миру -- из России, лишившейся языка протеста, и  даже
из областей будущего голода -- в  кайзеровскую  Германию,  довоевывающую  на
Западе.
   Прямая и короткая причинная цепочка: потому поволжане  ели  своих  детей,
что невтерпеж нам было няньчиться с Учредительным Собранием.
   Но гениальность политика в том, чтоб извлечь успех и  из  народной  беды.
Это озарением приходит -- ведь три шара ложатся в лузы одним ударом:  [пусть
попы и накормят теперь Поволжье]! ведь они -- христиане, они -- добренькие!
   1) откажут -- и весь голод переложим на них, и церковь разгромим;
   2) согласятся -- выметем храмы;
   3) и во всех случаях пополним валютный запас.
   Да вероятно догадка была навеяна действиями самой церкви. Как  показывает
патриарх Тихон, еще в августе 1921 года, в начале  голода,  церковь  создала
епархиальные и всероссийские комитеты для  помощи  голодающим,  начали  сбор
денег. Но допустить [прямую] помощь от церкви и голодающему  в  рот  значило
подорвать диктатуру пролетариата. Комитеты запретили, а  деньги  отобрали  в
казну. Патриарх обращался за помощью и к  папе  Римскому  и  к  архиепископу
Кентерберийскому, -- но и тут оборвали его, разъяснив, что вести  переговоры
с иностранцами уполномочена  только  советская  власть.  Да  и  не  из  чего
раздувать тревогу: писали газеты, что власть имеет все средства справиться с
голодом и сама.
   А на Поволжьи ели траву, подметки и грызли дверные косяки.  И  наконец  в
декабре 1921 г. Помгол (государственный комитет помощи голодающим) предложил
церкви: пожертвовать для голодающих церковные ценности  --  не  все,  но  не
имеющие  богослужебного  канонического  употребления.  Патриарх  согласился,
Помгол составил инструкцию: все  пожертвования  --  только  добровольно!  19
февраля 1922 г. патриарх выпустил  послание:  разрешить  приходским  советам
жертвовать предметы, не имеющие богослужебного значения.
   И  так  вс„  опять  могло  распылиться  в   компромиссе,   обволакивающем
пролетарскую волю, как когда-то с Учредительным  Собранием  хотели,  как  во
всех европейских говорильнях.
   Мысль -- удар молнии! Мысль -- декрет! Декрет ВЦИК 26 февраля: изъять  из
храмов [[все]] ценности -- для голодающих! Патриарх написал Калинину --  тот
не ответил. Тогда 28 февраля патриарх издал новое, роковое послание: с точки
зрения церкви подобный акт -- святотатство, и мы не можем одобрить изъятия.
   Из полустолетнего  далека  легко  теперь  упрекнуть  патриарха.  Конечно,
руководители христианской церкви не должны были отвлекаться мыслями:  а  нет
ли у советской власти других ресурсов или [кто] довел Волгу  до  голода:  не
должны были держаться за эти ценности, совсем не в них предстояло возникнуть
(если предстояло) новой крепости веры. Но и надо представить себе  положение
этого несчастного патриарха, избранного уже  после  Октября,  короткие  годы
руководившего  церковью  только  теснимой,  гонимой,  расстреливаемой  --  и
доверенной ему на сохранение.
   И тут же в газетах началась  беспроигрышная  травля  патриарха  и  высших
церковных чинов, удушающих Поволжье костлявой рукой  голода!  И  чем  тверже
упорствовал патриарх, тем слабей становилось его положение. В марте началось
движение и среди духовенства  --  уступить  ценности,  войти  в  согласие  с
властью.  Опасения,  которые  здесь  оставались,  выразил  Калинину  епископ
Антонин  Грановский,  вошедший  в  ЦК  Помгола:  "верующие  тревожатся,  что
церковные ценности могут пойти на [иные], узкие и чуждые их сердцам [цели]".
(Зная общие принципы Передового Учения, опытный читатель согласится что  это
-- очень вероятно. Ведь нужды Коминтерна и освобождающегося Востока не менее
остры, чем поволжские.)
   Также и петроградский митрополит Вениамин пребывал в бессомненном порыве:
"это -- Богово, и мы вс„ отдадим сами". Но не надо изъятия, пусть это  будет
вольная жертва. Он тоже хотел контроля духовенства и верующих:  сопровождать
церковные  ценности  до  того  момента,  как  они  превратятся  в  хлеб  для
голодающих. Он терзался, как при вс„м этом не преступить и  осуждающей  воли
патриарха.
   В Петрограде как будто складывалось мирно.  На  заседении  петроградского
Помгола 5  марта  22  г.  создалась  по  рассказу  свидетеля  даже  радужная
обстановка. Вениамин огласил: "Православная церковь  готова  вс„  отдать  на
помощь голодающим" и только в насильственном изъятии видит святотатство.  Но
тогда изъятие и не понадобится! Председатель Помгола Канатчиков заверил, что
это вызовет благожелательное отношение Советской власти к церкви. (Как бы не
так!) В теплом порыве все встали. Митрополит сказал: "Самая главная  тяжесть
-- рознь и вражда. Но будет время -- сольются русские люди. Я сам  во  главе
молящихся сниму ризы с казанской Божьей матери, сладкими слезами оплачу их и
отдам". Он  благословил  большевиков-членов  Помгола,  и  те  с  непокрытыми
головами