кистов,
контрреволюционеров.   Напуганные   жители   [даже   соли   не   одалживали]
новоприбывшим, боясь обвинения в связи с врагами народа! В войну ссыльные не
имели хлебных карточек.  В  колхозной  кузнице  выработал  рассказчик  за  8
месяцев --  пуд  проса...  Полученное  зерно  сами  растирали  жерновами  из
распиленного казахского памятника-терменя. И  шли  в  НКВД:  или  сажайте  в
тюрьму или дайте перевестись в районный центр! (Спросят: а как  же  местные?
Да вот [[так]]... Привыкли... Ну и овечка какая-нибудь, коза, корова,  юрта,
посуда -- вс„ помогает.)
   В колхозе  ссыльным  повсюду  так  --  ни  каз„нного  обмундирования,  ни
лагерной пайки. Это самое страшное место для ссылки -- колхоз.  Это  как  бы
учебная проверка: где ж тяжелей: в лагере или в колхозе?
   Вот  [продают]  новичков,  средь  них  С.  А.  Лифшица,  на  красноярской
пересылке. [Покупатели] требуют плотников, пересылка отвечает: возьмите  еще
юриста и химика (Лифшиц), тогда  и  плотника  дадим.  Еще  дают  в  нагрузку
пожилых больных женщин.  Потом  при  мягком  25-градусном  морозе  открытыми
грузовиками их везут в глубинную-глубинную деревню, всего  о  тр„х  десятках
дворов. Что же делать юристу  и  что  химику?  Получать  пока  аванс:  мешок
картошки, лук и муку (и это хороший аванс!).  А  деньги  будут  в  следующем
году, если заработаете. Работа пока такая --  добывать  коноплю,  заваленную
снегом. Для начала нет даже мешка под  матрац,  соломой  набить.  Первый  же
порыв: отпустите из колхоза! Нет, нельзя: за каждую голову  заплатил  колхоз
Тюремному Управлению по 120 рубликов (1952 год).
   О, как бы снова вернуться в лагерь!..
   Но прошиб„тся читатель, если решит, что ссыльным намного лучше в совхозе,
чем в колхозе. Вот совхоз  в  Сухобузимском  районе,  село  Миндерла.  Стоят
бараки, правда -- без зоны, как бы лагерь бесконвойных. Хотя  и  совхоз,  но
денег здесь не знают, их нет в обращении. Только пишутся цифирки:  9  рублей
(сталинских) в день человеку. И еще пишется: сколько съедено  тем  человеком
каши,  сколько  вычитается  за  телогрейку,  за   жиль„.   Вс„   вычитается,
вычитается, и вот диво: выходит к расч„ту, что ничего ссыльный не заработал,
а еще совхозу  должен.  В  этом  совхозе,  вспоминает  А.  Стотик,  двое  от
безвыходности повесились.
   (Сам этот Стотик, фантаз„р, нисколько не  усвоил  свой  злосчастный  опыт
изучения английского языка в Степлаге. *(3) Оглядевшись в такой  ссылке,  он
придумал   осуществить   конституционное   право   гражданина   СССР   на...
образование! И  подал  заявление  с  просьбой  отпустить  его  в  Красноярск
[[учиться]]! На этом наглом заявлении, которого, может быть, не знавала  вся
страна ссылки, директор совхоза (бывший секретарь райкома)  вывел  резолюцию
не просто отрицательную, но декларативную:  "Никто  и  никогда  не  разрешит
Стотику учиться!"  --  Однако  подвернулся  случай:  красноярская  пересылка
набирала по районам плотников  из  ссыльных.  Стотик,  никакой  не  плотник,
вызвался, поехал, в Красноярске жил в общежитии среди пьяниц и воров  и  там
стал готовиться к конкурсным экзаменам в Медицинский институт. Он прош„л  их
с  высоким  баллом.  До  мандатной  комиссии  никто  в  его  документах   не
разобрался.  На  мандатной:  "Был  на  фронте...  Потом  вернулся..."  --  и
пересохло  горло.  "А  дальше?"  --  "А  потом...  меня...  посадили..."  --
выговорил Стотик -- и огрознела комиссия. "Но я [отбыл срок]! [Я  вышел]!  У
меня высокий балл!" -- настаивал Стотик. Тщетно. А был уже  --  год  падения
Берии!)
   И чем глубже -- тем хуже, чем глуше -- тем бесправнее.  А.  Ф.  Макеев  в
упомянутых записках о Кенгире приводит рассказ "тургайского раба" Александра
Владимировича Полякова о  его  ссылке  между  двумя  лагерями  в  Тургайскую
пустыню, на дел„кий отгон. Вся власть  была  там  --  председатель  колхоза,
казах, и даже от отеческой комендатуры никто никогда не  заглядывал.  Жилище
Полякова стало -- в одном  сарайчике  с  овцами,  на  соломенной  подстилке;
обязанности -- быть рабом четыр„х ж„н председателя, управляться с каждой  по
хозяйству и до выноса горшков за каждой.  И  что  ж  было  Полякову  делать?
Выехать с отгона, чтобы пожаловаться? Не только не на чем, но это бы значило
-- [[побег]] и -- 20 лет каторги. Никого же русского на том отгоне не  было.
И прошло несколько месяцев, прежде  чем  приехал  русский  фининспектор.  Он
изумился рассказу Полякова и взялся передать его письменнную жалобу в район.
За ту жалобу как за гнусную клевету  на  советскую  власть  Поляков  получил
новый лагерный срок и в 50-е годы  счастливо  отбывал  его  в  Кенгире.  Ему
казалось, что он почти освободился...
   И мы еще не уверены, был ли "тургайский раб" самым обездоленным изо  всех
ссыльных.
   Сказать, что ссылка имеет перед лагерем преимущество устойчивости  жизни,
как бы домашности (худо ли, хорошо ли, вот жив„шь здесь -- и будешь жить,  и
никаких этапов), -- тоже без оговорок нельзя. Этап не этап, но  необъяснимая
неумолимая комендантская переброска, внезапное закрытие  пункта  ссылки  или
целого района всегда может разразиться; вспоминают  такие  случаи  в  разные
годы в разных местах. Особенно в военное  время  --  бдительность!  --  всем
сосланным  в  Тайпакский  район  собраться  за  12  часов!  --  и   айда   в
Джембетинский! И весь твой жалкий быт и жалкий скарбик, а  такой  нужный,  и
кров протекающий, а уже и подчин„нный -- вс„ бросай! вс„ кидай! шагом  марш,
босота лихая! Не помр„шь -- нажив„шь!..
   Вообще при кажущейся распущенности жизни (не ходят строем, а все в разные
стороны, не строятся на развод, не снимают  шапок,  не  запираются  на  ночь
наружными замками), ссылка имеет свой [[режим]]. Где мягче, где суровее,  но
ощутителен он был везде до 1953-го года, когда начались всеобщие смягчения.
   Например, во многих местах ссыльные не имели права подавать  в  советские
учреждения  никаких  жалоб  по  гражданским  вопросам  --  иначе  как  через
комендатуру, и только та  решала,  стоит  ли  этой  жалобе  давать  ход  или
пригасить на месте.
   По любому вызову комендантского  офицера  ссыльный  должен  был  покинуть
любую работу, любое занятие -- и  явиться.  Знающие  жизнь  поймут,  мог  ли
ссыльный не выполнить какой-нибудь личной (корыстной) просьбы комендантского
офицера.
   Комендантские офицеры в сво„м положении и правах вряд ли уж так  уступали
лагерным. Напротив, у них было меньше беспокойств: ни зоны, ни караулов,  ни
ловли беглецов, ни вывода на работу, ни кормления  и  одевания  этой  толпы.
Достаточно было дважды в месяц проводить отметки и иногда  на  провинившихся
заводить бумаги в согласии  с  Законом.  Это  были  властительные,  ленивые,
разъевшиеся (младший лейтенант комендатуры получал 2000 рублей в  месяц),  а
потому в большинстве сво„м злые существа.
   [[Побегов]] в их подлинном смысле  мало  известно  из  советской  ссылки:
невелик  был  тот  выигрыш  в  гражданской  свободе,  который  достался   бы
удачливому беглецу: ведь почти на тех же правах  жили  тут  вокруг  него,  в
ссылке, местные [вольные]. Это не  царские  были  времена,  когда  побег  из
ссылки легко переходил в эмиграцию. А кара за побег была ощутительна. Судило
за побег ОСО. До 1937-го оно давало свою максимальную цифру 5  лет  лагерей,
после 37-го -- 10. А после войны, публично нигде не напечатанный, всем  стал
известен и неуклонно применялся новый закон: за побег  из  места  ссылки  --
[двадцать лет каторги]! Несоразмерно жестоко.
   Комендатура на местах вводила собственные истолкования,  что'  считать  и
что' не считать побегом, где именно та запретная черта, которую ссыльный  не
смеет переступить, и может ли он отлучиться по дрова или по грибы. Например,
в Хакассии, в рудничном пос„лке Орджоникидзевский было  такое  установление:
отлучка наверх (в горы) -- всего лишь нарушение  режима  и  5  лет  лагерей;
отлучка вниз (к железной дороге) -- побег  и  20  лет  каторги.  И  до  того
внедрилась там непростительная  эта  мягкость,  что  когда  группа  ссыльных
армян, довед„нная до отчаяния самоуправством рудничного начальства, пошла на
него жаловаться в райцентр -- а разрешения  комендатуры  на  такую  отлучку,
естественно, не имела, -- то получили они все за этот [побег] лишь по 6 лет.
   Вот такие отлучки по недоразумению чаще  всего  и  квалифицировались  как
побеги. Да простодушные решения старых людей, не  могущих  взять  в  толк  и
усвоить нашу людоедскую систему.
   Одна гречанка, уже древне'й 80-ти лет, была  в  конце  войны  сослана  из
Симферополя на Урал. Когда война кончилась и в Симферополь вернулся сын, она
естественно поехала к нему и тайно жила у него. В 1949 г., уже  87  (!)  лет
отроду, она была схвачена, осуждена на 20 лет каторжных работ (87+20  =?)  и
этапирована в Озерлаг. -- Другую старую тоже гречанку знали  в  Джамбульской
области. Когда с Кубани ссылали греков, е„ взяли вместе  с  двумя  взрослыми
дочерьми,  третья  же  дочь,  замужем  за  русским,  осталась   на   Кубани.
Пожила-пожила старуха в ссылке  и  решила  к  той  дочери  поехать  умирать.
"Побег", каторга, 20 лет!  --  В  Кок-Тереке  был  у  нас  физиолог  Алексей
Иванович Богословский. К нему применили "аденауэровскую" амнистию 1955 года,
но не полностью: оставили за ним ссылку, а е„ быть не должно. Стал он  слать
жалобы и заявления, но вс„ это -- долго, а тем временем  в  Перми  слепла  у
него мать, которая не видела его уже 14 лет, от войны  и  плена,  и  мечтала
последними глазами увидеть. И,  рискуя  каторгой.  Богословский  решился  за
неделю  съездить  к  ней  и  назад.  Он  придумал   себе   командировку   на
животноводческие отгоны в пустыню, сам же сел  на  поезд  в  Новосибирск.  В
районе не заметили его отлучки, но в Новосибирске бдительный  таксист  дон„с
на него оперативникам, те подошли проверить документы, их не было,  пришлось
открыться. Вернули его в нашу же кок-терекскую  глинобитную  тюрьму,  начали
следствие -- вдруг пришло разъяснение,  что  он  не  подлежит  ссылке.  Едва
выпущенный, он уехал к матери. Но опоздал.
   Мы сильно обеднили бы картину советской ссылки, если бы не напомнили, что
в каждом ссыльном районе бдил  неусыпный  ОПЕРЧЕКОТДЕЛ,  тягал  ссыльных  на
[собеседования], в„л вербовку, собирал доносы и использовал  их  для  намота
[новых сроков].  Ведь  приходила  же  когда-то  пора  ссыльной  человеческой
единице сменить  однообразную  ссыльную  неподвижность  на  бодрую  лагерную
скученность. [Вторая  протяжка]  --  новое  следствие  и  новый  срок,  были
естественным [окончанием ссылки] для многих.
   Надо было Петру Виксне в 1922 г. дезертировать из реакционной  буржуазной
латвийской армии, бежать в свободный  Советский  Союз,  тут  в  1934  г.  за
переписку с оставшейся  латышской  родн„й  (родня  в  Латвии  не  пострадала
нисколько) быть сосланным в Казахстан, не упасть духом, неутомимым  ссыльным
машинистом депо Аягуза выйти в стахановцы, чтобы 3 декабря 1937 г.  повесили
в депо плакат: "Берите пример с т. Виксне!", а  4  декабря  товарища  Виксне
посадили на вторую протяжку, вернуться с которой ему уже не было суждено.
   [[Вторые посадки]] в  ссылке,  как  и  в  лагерях,  шли  постоянно,  чтоб
доказать  [наверх]  неусыпность  оперчекистов.  Как  и  везде,   применялись
[усиленные методы], помогающие арестанту быстрей понять свой  рок  и  верней
ему подчиниться (Цивилько в Уральске в 1937  году  --  32  суток  карцера  и
выбили 6 зубов). Но наступали и особые периоды, как в 1948  году,  когда  по
всей ссылке закидывался густой бредень и вылавливали  для  лагеря  или  всех
дочиста, как  на  Воркуте  ("Воркута  становится  производственным  центром,
товарищ Сталин дал указание очистить  е„")  или  всех  мужчин,  как  в  иных
местах.
   Но и для тех, кто на вторую протяжку не попадал, туманен был этот  "конец
ссылки". Так на Колыме, где и "освобождение" из лагеря вс„ состояло  лишь  в
переходе от лагерной вахты до спецкомендатуры, -- конца ссылки,  собственно,
не бывало, потому что не было выезда с  Колымы.  А  кому  и  удалось  оттуда
вырваться "на материк" в краткие периоды разрешения, еще  не  раз,  наверно,
похулили свою судьбу: все они получили на материке вторые лагерные сроки.
   Тень оперчекотдела постоянно затмевала и без  того  не  беззаботное  небо
ссылки.  Под  оком  оперативника,  на  стукаческом  про'стуке,  постоянно  в
надрывной работе, в  выколачивании  хлеба  для  детишек,  --  ссыльные  жили
трусливо и замкнуто, очень разъедин„нно.  Не  было  тюремно-лагерных  долгих
бесед, не было исповедей о пережитом. Поэтому  трудно  собирать  рассказы  о
ссыльной жизни.
   И фотографий почти не оставила  наша  ссылка:  если  были  фотографы,  то
снимали только на документы -- для [кадров] и спецчастей. Группе ссыльных --
да вместе сфотографироваться, это -- что? это как? Это -- сразу донос в  ГБ:
вот, мол, наша  подпольная  антисоветская  организация.  По  снимку  всех  и
[возьмут].
   Не оставила наша ссылка фотографий -- тех, знаете, групповых  и  довольно
вес„лых: третий слева Ульянов, справа второй Кржижановский.  Все  сыты,  все
одеты чисто, не знают труда и нужды, если бородка -- то хол„на,  если  шапка
-- то доброго меха.
   Очень тогда были, дети, мрачные времена...


   1. Их мужчины, если  и  ссылались,  с  ними  не  ехали:  была  инструкция
рассылать членов осуждаемых семей в разные  места.  Так,  если  кишен„вского
адвоката И. X. Горника за сионизм сослали в Красноярский край, то семью  его
-- в Салехард.

   2. Ведь ему необязательно, а арестантам невозможно  знать  законы  страны
Советов, ну хотя бы уголовный кодекс, его пункт 35-й: "ссыльные должны  быть
наделены земл„й или им должна быть предоставлена оплачиваемая работа".

   3. Часть V, гл. 5.


   Глава 4. Ссылка народов

   Историки могут нас поправить, но  средняя  наша  человеческая  память  не
удержала ни  от  XIX-го,  ни  от  XVIII-го,  ни  от  XVII-го  века  массовой
насильственной  пересылки  народов.  Были  колониальные  покорения   --   на
океанских островах, в Африке, в Азии,  на  Кавказе,  победители  приобретали
власть над коренным населением, но как-то не приходило в  неразвитые  головы
колонизаторов  разлучить  это  население  с  его  исконной  земл„ю,  с   его
прадедовскими домами.  Может  быть  только  вывоз  негров  для  американских
плантаций да„т нам некоторое подобие и предшествие, но там  не  было  зрелой
государственной системы: там лишь были отдельные  христиане-работорговцы,  в
чьей груди взревела огнем  внезапно  обнажившаяся  выгода,  и  они  ринулись
каждый для себя вылавливать, обманывать и покупать негров по одиночке  и  по
десяткам.
   Нужно было наступить надежде цивилизованного человечества -- XX  веку,  и
нужно  было  на  основе  Единственно-Верного  Учения   высочайше   развиться
Национальному вопросу, чтобы высший в этом вопросе специалист взял патент на
поголовное искоренение народов пут„м их высылки в сорок восемь,  в  двадцать
четыре и даже в полтора часа.
   Конечно, это  не  так  сразу  прояснилось  и  ему  Самому.  Один  раз  он
неосторожно высказался даже: "Не  бывало  и  не  может  быть  случая,  чтобы
кто-либо мог стать в СССР объектом  преследования  из-за  его  национального
происхождения". *(1) В 20-е годы  все  эти  национальные  языки  поощрялись,
Крыму так и долдонили, что он -- татарский, татарский, и даже  был  арабский
алфавит, и надписи все по-татарски.
   А оказалось -- ошибка...
   Даже пропрессовав великую мужицкую ссылку, не сразу  мог  понять  Великий
Рулевой, как это удобно  перенес„тся  на  нации.  И  опыт  державного  брата
Гитлера по выкорч„выванию евреев и цыган уже был поздний, уже  после  начала
второй мировой войны, а Сталин-батюшка задумался над этой проблемою раньше.
   Кроме только Мужичьей Чумы и до  самой  высылки  народов  наша  советская
ссылка, хотя и ворочала кое-какими сотнями тысяч, но не шла  в  сравнение  с
лагерями, не была столь славна и обильна,  чтобы  пробороздился  в  ней  ход
Истории. Были [ссыльно-поселенцы] (по суду), были [административно-ссыльные]
(без суда), но и те и другие -- вс„ сч„тные единицы,  со  своими  фамилиями,
годами рождения, статьями обвинения, фотокарточками анфас  и  в  профиль,  и
только мудротерпеливые, нисколько не брезгливые  Органы  умели  из  песчинок
свить вер„вку, из этих разваленных семей -- монолиты ссыльных районов.
   Но насколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали  на
высылку [спецпереселенцев!]  Два  первых  термина  были  от  царя,  этот  --
советский кровный. Разве  не  с  этой  приставочки  [спец]  начинаются  наши
излюбленные  сокровеннейшие  слова   (спецотдел,   спецзадание,   спецсвязь,
спецпа„к,   спецсанаторий)?   В    год    Великого    Перелома    обозначили
спецпереселенцами "раскулаченных" -- и это куда  верней,  гибче  получилось,
без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не  одних  кулаков,  а  уж
"спецпереселенец" -- не выкусишь!
   И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям.
   Не сразу далось и Ему открытие. Первый опыт был весьма осторожен: в  1937
году сколько-то десятков тысяч подозрительных этих корейцев -- какое доверие
этим  черномазым  косоглазым  перед  Халхин-Голом,  перед  лицом   японского
империализма? -- были тихо и  быстро,  от  трясущихся  стариков  до  блеющих
младенцев, с долею  нищенского  скарба  переброшены  с  Дальнего  Востока  в
Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон
(где же стекол набраться!). И так тихо, что никто, кроме смежных казахов,  о
том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал,
и ни один заграничный корреспондент не пикнул.  (Вот  для  чего  вся  печать
должна быть в руках пролетариата.)
   Понравилось. Запомнилось. И  в  1940  году  тот  же  способ  применили  в
окрестностях  колыбельного  града  Ленинграда.  Но  не  ночью   и   не   под
перевешенными штыками брали ссылаемых, а называлось  это  --  "торжественные
проводы" в Карело-Финскую (только что заво„ванную) республику. В зените дня,
под трепетанье красных флагов и под  медь  оркестров,  отправляли  осваивать
новые  родные  земли  приленинградских  финнов  и  эстонцев.  Отвезя  же  их
несколько поглуше (о судьбе партии в 600 человек  рассказывает  В.  А.  М.),
отобрали у всех паспорта, оцепили конвоем и повезли дальше телячьим  красным
эшелоном, потом баржей. С пристани назначения в  глубине  Карелии  стали  их
рассылать "на укрепление колхозов".  И  торжественно  провоженные  и  вполне
свободные  граждане  --  подчинились.  И  только  26  бунтарей,  среди   них
рассказчик, ехать отказались, больше того --  не  сдали  паспортов!  "[Будут
жертвы!]" -- предупредил их приехавший  представитель  советской  власти  --
Совнаркома Карело-Финской ССР. "Из пулем„тов будете стрелять?"  --  крикнули
ему. Вот неразумцы, зачем же из пулем„тов?  Ведь  сидели  они  в  оцеплении,
кучкой, и тут единственного ствола было бы достаточно (и  никто  б  об  этих
[двадцати  шести]  финнах  поэм  не  сложил).  Но   странная   мягкотелость,
нерасторопность или нераспорядительность помешала этой благорассудной  мере.
Пытались их разделить, вызывали к оперу по одному -- все 26 вместе ходили по
вызову. И упорная  бессмысленная  их  отвага  взяла  верх!  --  паспорта  им
оставили и оцепление сняли. Так они удержались пасть до колхозников  или  до
ссыльных. Но случай -- исключительный, а масса-то паспорта сдала.
   Вс„ это были пробы. Лишь в июле 1941 года пришла пора  испытать  метод  в
развороте: надо было автономную и, конечно, изменническую республику  Немцев
Поволжья (с е„ столицами Энгельс и Марксштадт) выскребнуть  и  вышвырнуть  в
несколько суток  куда-нибудь  подальше  на  восток.  Здесь  первый  раз  был
применен в чистоте динамичный метод ссылки целых  народов,  и  насколько  же
легче, и насколько же плодотворней оказалось пользоваться единым  ключом  --
пункто