ь. С облегчением он заме тил, что режут
у него на глазах  стукача.  (На  майора  никто  и  не  покушался.  Установка
начавшегося  движения  была:  резать  только  стукачей,  а  надзирателей   и
начальников не трогать.) Вс„ же майор выскочил в окно, недобритый,  в  белой
накидке,  и  побежал  к  вахте,  отчаянно  крича:  "Вышка,  стреляй!  Вышка,
стреляй!" Но вышка не стреляла...
   Был случай, когда стукача не дорезали, он вырвался и израненный убежал  в
больницу. Там его оперировали, перевязали.  Но  если  уж  перепугался  ножей
майор -- разве могла спасти стукача больница? Через два-три дня его дорезали
на больничной койке...
   На пять тысяч человек убито было с дюжину, -- но  с  каждым  ударом  ножа
отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, опл„тшие нас. Удивительный
повеял воздух! Внешне мы, как будто, по-прежнему были арестанты и в лагерной
зоне, на самом деле мы стали [свободны] -- свободны, потому что  впервые  за
всю нашу жизнь, сколько мы е„ помнили, мы стали открыто, вслух говорить вс„,
что думаем! Кто этого перехода не испытал -- тот и представить не  может!  А
стукачи -- не стучали... До тех пор оперчасть  кого  угодно  могла  оставить
дн„м в зоне, часами беседовать с ним -- получать ли доносы? давать ли  новые
задания?  выпытывать  ли  имена  незаурядных  заключ„нных,  еще  ничего   не
сделавших,  но  сделать  могущих?  но  подозреваемых,  как  центры  будущего
сопротивления?
   И вечером приходила бригада и задавала бригаднику вопрос: "Что  это  тебя
вызывали?" И  всегда,  говоря  ли  правду  или  нагло  маскируясь  под  не„,
бригадник отвечал: "Да фотографии показывали..."
   Действительно, в послевоенные  годы  многим  заключ„нным  показывали  для
опознания фотографии лиц, которых он мог бы встретить во время войны. Но  не
могли, было незачем показывать [всем]. А ссылались на них все -- и  свои,  и
предатели. Подозрение поселялось между нами и заставляло замкнуться каждого.
   Теперь же воздух очищался  от  подозрений!  Теперь  если  опер-чекисты  и
велели кому-нибудь отстать от развода  --  он  [не  оставался]!  Невероятно!
Небывало за все годы существования ЧК-ГПУ-МВД! -- вызванный к ним не  пл„лся
с перебиванием сердца, не семенил с угодливой мордочкой, -- но  гордо  (ведь
на него смотрели бригадники!) отказывался идти! Невидимые  весы  качались  в
воздухе над разводом. На одной их чашке громоздились все знакомые  призраки:
следовательские кабинеты, кулаки, палки, бессонные  стойки,  стоячие  боксы,
холодные мокрые карцеры, крысы, клопы, трибуналы, вторые и третьи сроки.  Но
вс„ это было -- не мгновенно, это была  перемалывающая  кости  мельница,  не
могущая зажрать сразу всех и пропустить  в  один  день.  И  после  не„  люди
вс„-таки оставались быть -- все, кто здесь, ведь прошли же е„.
   А на другой чашке весов лежал всего один лишь нож  --  но  этот  нож  был
предназначен для тебя, уступивший! Он назначался только тебе в  грудь  и  не
когда-нибудь, а завтра на рассвете, и все силы ЧКГБ не могли  тебя  от  него
спасти! Он не был и длинен, но как раз такой, чтоб  хорошо  войти  тебе  под
ребра. У него и ручки-то не  было  настоящей  --  какая-нибудь  изоляционная
лента, обмотанная по тупой стороне ножовки, -- но как  раз  хорошее  трение,
чтоб не выскользнул нож из руки!
   И эта живительная  угроза  перевешивала!  Она  давала  всем  слабым  силы
оторвать от себя пиявок и пройти мимо,  вслед  бригаде.  (Она  давала  им  и
хорошее оправдание потом: мы бы остались, гражданин начальник! но мы боялись
ножа... вам-то он не грозит, вы и представить не можете...)
   Мало того. Не только перестали  ходить  на  вызовы  оперуполномоченных  и
других лагерных хозяев  --  но  остерегались  теперь  какой-нибудь  конверт,
какой-нибудь исписанный листик опустить в почтовый ящик, висящий в зоне, или
в ящики для жалоб в высокие инстанции. Перед  тем  как  бросить  письмо  или
заявление, просили кого-нибудь: "на, прочти, проверь, что не  донос.  Пойд„м
вместе и бросим".
   И теперь-то -- ослепло и оглохло начальство! По видимости и пузатый майор
и его заместитель капитан Прокофьев, тоже  пузатый,  и  все  надзиратели  --
свободно ходили по зоне, где им ничто не  угрожало,  двигались  между  нами,
смотрели на нас -- а не видели  ничего!  Потому  что  ничего  не  может  без
доносчика увидеть и услышать человек, одетый в  форму:  перед  его  подходом
замолчат, отвернутся, спрячут, уйдут... Где-то  рядом  томились  от  желания
продать товарищей верные осведомители -- но ни один из них не  подавал  даже
тайного знака.
   Отказал работать тот самый осведомительный аппарат, на котором  только  и
зиждилась десятилетиями слава всемогущих всезнающих [Органов].
   Как будто те же бригады ходили на  те  же  объекты  (впрочем,  теперь  мы
сговаривались  и  конвою  сопротивляться,  не  давать  поправлять   пят„рки,
пересчитывать нас на марше -- и удавалось! не стало среди нас стукачей --  и
автоматчики тоже послабели.) Работали, чтобы  закрыть  благополучно  наряды.
Возвращались и разрешали надзирателям обыскивать себя, как и прежде (а  ножи
-- никогда не находились!). Но на самом деле уже  не  бригады,  искусственно
сбитые администрацией, а совсем другие людские объединения связывали  людей,
и раньше всего  --  нации.  Зародились  и  укрепились  недоступные  стукачам
национальные  центры:  украинский,  объедин„нный  мусульманский,  эстонский,
литовский. Никто их не  выбирал,  но  так  справедливо  по  старшинству,  по
мудрости, по страданиям они сложились, что авторитет их для своей  нации  не
оспаривался. Очевидно, появился и объединяющий консультативный орган --  так
сказать "Совет национальностей". *(3)
   Бригады оставались те же и столько же, но вот что странно: в  лагере  [не
стало хватать бригадиров]! --  невиданное  для  ГУЛага  явление!  Сперва  их
утечка была естественна: один лег в больницу, другой уш„л на  хоздвор,  тому
срок подош„л освобождаться. Но всегда в резерве  у  нарядчиков  была  жадная
толпа искателей: за кусок  сала,  за  свитер  получить  бригадирское  место.
Теперь же не только не было искателей,  но  были  такие  бригадиры,  которые
каждый день переминались в ППЧ, прося снимать их поскорей.
   Такое  начиналось  время,  что  старые  бригадирские  методы  --  вгонять
работягу в деревянный бушлат, отпали безнад„жно, а новые изобрести было дано
не всем. И скоро до  того  уже  стало  с  бригадирами  плохо,  что  нарядчик
приходил в бригадную секцию покурить, поболтать и просто просил: "Ребята, ну
нельзя ж без бригадира, безобразие! Ну, выберите  вы  себе  кого-нибудь,  мы
сразу его провед„м!"
   Это тогда особенно началось,  когда  бригадиры  стали  бежать  в  БУР  --
прятаться в каменную тюрьму! Не только  они,  но  и  --  прорабы-кровопийцы,
вроде Адаскина; стукачи, накануне раскрытия или, как чувствовали,  очередные
в списке, -- вдруг дрогнули и [побежали]! Еще  вчера  они  храбрились  среди
людей, еще вчера  они  вели  себя  и  говорили  так,  как  если  б  одобряли
происходящее (а теперь попробуй поговори среди зэков  иначе!),  еще  прошлую
ночь они ночевали в общем  бараке  (уж  там  спали  или  напряженно  лежали,
готовые отбиваться, и клялись себе, что  это  последняя  такая  ночь)  --  а
сегодня исчезли! И да„тся дневальному распоряжение: вещи такого-то отнести в
БУР.
   Это была новая и жутковато-вес„лая пора в жизни Особлага! Так-таки не  мы
побежали! -- [они побежали], очищая от себя нас! Небывалое,  невозможное  на
земле время: человек с нечистой  совестью  не  может  спокойно  лечь  спать!
Возмездие приходит не на том свете, не перед судом истории, а ощутимое живое
возмездие заносит над тобой нож на рассвете. Это можно  придумать  только  в
сказке: земля зоны под ногами честных мягка и тепла, под  ногами  предателей
-- колется и пылает! Этого можно пожелать зазонному  пространству  --  нашей
[воле], никогда такого времени не видавшей да может быть и не увидящей.
   Мрачный каменный  БУР,  уже  давно  расширенный,  достроенный,  с  малыми
окошками, с намордниками,  сырой,  холодный  и  т„мный,  обнес„нный  крепким
заплотом из досок-сороковок внахл„ст, --  БУР,  так  любовно  приготовленный
лагерными  хозяевами  для  отказчиков,  для  беглецов,  для  упрямцев,   для
протестантов, для смелых людей -- вдруг стал принимать на  пенсионный  отдых
стукачей, кровопийц и держиморд!
   Нельзя отказать в  остроумии  тому,  кто  первый  догадался  прибежать  к
чекистам и за свою верную долгую службу попросить укрытия от народного гнева
в каменном мешке. Чтобы сами просились в  тюрьму  покрепче,  чтобы  не  [из]
тюрьмы бежали, а [в] тюрьму, чтоб добровольно соглашались не  дышать  больше
чистым воздухом, не видеть больше солнечного света -- кажется, и история нам
не оставила такого!
   Начальники и оперы пожалели первых, пригрели: свои вс„-таки.  Отвели  для
них лучшую камеру БУРа (лагерные остряки  назвали  е„  [камерой  хранения]),
дали туда матрацы, крепче велели топить, назначили им часовую прогулку.
   Но за первыми остряками потянулись и другие, менее остроумные, но так  же
жадно хотящие жить. (Некоторые хотели и в бегстве сохранить лицо: кто знает,
может еще прид„тся вернуться и жить среди зэков? Архидьякон Рудчук  бежал  в
БУР с инсценировкой: после отбоя пришли в барак надзиратели, разыграли сцену
жестокого шмона с  вытряхиванием  матраца,  "арестовали"  Рудчука  и  увели.
Впрочем, скоро лагерь с  достоверностью  узнал,  что  и  гордый  архидьякон,
любитель кисти и гитары, сидит в той же тесной "камере хранения"). Вот уж их
перевалило за десять, за пятнадцать, за  двадцать!  ("Бригада  Мачеховского"
стали е„ еще звать -- по  фамилии  начальника  режима.)  Уже  надо  заводить
вторую камеру, сокращая продуктивные площади БУРа.
   Однако, стукачи нужны и полезны лишь пока они толкутся в массе и пока они
не раскрыты. А раскрытый стукач не стоит ничего,  он  уже  не  может  больше
служить в этом лагере. И приходится содержать его на даровом питании в БУРе,
и  он  не  работает  на  производстве,  себя  не  оправдывает.   Нет,   даже
благотворительности МВД должны же быть пределы!
   И поток молящих о спасении --  прекратили.  Кто  опоздал  --  должен  был
остаться в овечьей шкуре и ждать ножа.
   Доносчик -- как перевозчик: нужен на час, а там не знай нас.
   Забота начальства была о  контр-мерах,  о  том,  как  остановить  грозное
лагерное движение и сломить его. Первое,  к  чему  они  привыкли  и  за  что
схватились, было -- писать приказы.
   Держателям наших тел  и  душ  больше  всего  не  хотелось  признать,  что
движение наше -- политическое. В грозных  приказах  (надзиратели  ходили  по
баракам и читали их) вс„ начинавшееся объявлялись  [бандитизмом].  Так  было
проще, понятней, роднее, что ли. Давно  ли  бандитов  присылали  к  нам  под
маркой "политических"? И вот теперь политические -- впервые политические! --
стали "бандитами". Неуверенно объявлялось, что бандиты эти будут  обнаружены
(пока что еще ни один) и  (еще  неувереннее)  расстреляны.  Еще  в  приказах
взывалось к арестантской массе -- [осуждать] бандитов и [бороться] с ними!..
   Заключ„нные выслушивали и расходились, посмеиваясь. В  том,  что  офицеры
режима побоялись назвать политическое -- политическим (хотя  в  приписывании
"политики" тридцать  лет  уже  состояло  всякое  следствие)  мы  ощутили  их
слабость.
   Это и была слабость! Назвать  движение  бандитизмом  была  их  уловка:  с
лагерной  администрации  таким  образом  снималась  ответственность  --  как
допустила она в лагере политическое движение! Эта выгода и эта необходимость
распространялись и выше: на областные и лагерные управления МВД,  на  ГУЛаг,
на  само  министерство.  Система,  постоянно  боящаяся   информации,   любит
обманывать сама себя. Если бы убивали надзорсостав и офицеров режима,  тогда
трудно было бы им уклониться от статьи 58-8, террора, но тогда они  получили
бы  и  л„гкую  возможность  давать  расстрел.  Сейчас  же  у  них  появилась
заманчивая возможность подкрасить  происходящее  в  Особлагерях  под  [сучью
войну],  сотрясавшую  в  это  самое  время  ИТЛ  и  Руководством  же  ГУЛага
затеянную. *(4)
   Так они  обеляли  себя.  Но  и  права  расстреливать  лагерных  убийц  --
лишались,  а  значит  --  лишались  эффективных  контр-мер.   И   не   могли
противодействовать растущему движению.
   Приказы не помогли. Не  стала  арестантская  масса  вместо  своих  хозяев
[осуждать] и [бороться]. И следующая мера  была  --  перевести  на  штрафной
режим весь лагерь! Это значило: вс„ буднее свободное время, кроме того,  что
мы были на работе, и все воскресенья насквозь мы должны были  теперь  сидеть
под замком, как в тюрьме,  пользоваться  парашей  и  даже  пищу  получать  в
бараках. Баланду и кашу в больших  бочках  стали  разносить  по  баракам,  а
столовая пустовала.
   Тяж„лый это был режим, но не простоял он долго. На производстве мы  стали
работать совсем лениво, и завопил  угольный  трест.  А  главное,  четвертная
нагрузка пришлась на надзирателей,  которым  непрерывно  из  конца  в  конец
лагеря доставалось теперь гонять с  ключами  --  то  запускать  и  выпускать
дневальных  с  парашами,  то  вести  кормление,  то  конвоировать  группы  в
санчасть, из санчасти.
   Цель начальства была: чтобы мы тяготились, возмутились против  убийств  и
выдали убийц. Но мы все настроились пострадать, потянуть -- того стоило! Еще
цель была: чтоб не оставался барак открытым, чтобы не могли прийти убийцы из
другого барака, а своих  найти  как-будто  легче.  Но  вот  опять  произошло
убийство -- и опять никого не нашли, так же все "не видели" и "не знали".  И
на  производстве  кому-то  голову  проломили  --  от  этого  уже  никак   не
убереж„шься запертыми бараками.
   Штрафной режим отменили. Вместо этого затеяли строить "великую  китайскую
стену". Это была стена в два самана толщиной и метра четыре высотой, которую
повели посреди зоны, попер„к ее, подготовляя разделить лагерь на две  части,
но  пока  оставив  пролом.  (Затея  --  общая  для  всех  Особлагов.   Такое
разгораживание больших зон на малые происходило во многих  других  лагерях.)
Так как работу  эту  трест  оплачивать  не  мог  --  для  пос„лка  она  была
бессмысленна, то вся тяжесть -- и изготовление саманов, и перекладка их  при
сушке, и подноска к стене и  сама  кладка  --  легла  на  нас  же,  на  наши
воскресенья и на вечернее (летнее, светлое) время  после  нашего  прихода  с
работы. Очень досадна нам была та стена,  понятно,  что  начальство  готовит
какую-то подлость, а строить -- приходилось. Освободились-то  мы  еще  очень
мало -- головы да рты, но по плечи мы увязали по-прежнему в болоте рабства.
   Все эти меры -- угрожающие приказы, штрафной режим, стена -- были грубые,
вполне в духе тюремного мышления. Но что  это?  Нежданно-негаданно  вызывают
одну, другую, третью бригаду в комнату  фотографа  --  и  фотографируют,  да
вежливо, не с  номером-ошейником  на  груди,  не  с  определ„нным  поворотом
головы, а садись,  как  тебе  удобнее,  смотри,  как  тебе  нравится.  И  из
"неосторожной"  фразы  начальника  КВЧ  узнают  работяги,  что  "снимают  на
документы".
   На какие документы? Какие могут быть у заключ„нного документы?.. Волнение
полз„т среди легковерных:  а  может  пропуска  готовят  для  расконвойки?  А
может..? А может...
   А вот надзиратель вернулся из отпуска и громко рассказывает  другому  (но
при заключ„нных), что по пути  видел  целые  эшелоны  освобождающихся  --  с
лозунгами, с зел„ными ветками, домой едут.
   Господи, как сердце бь„тся! Да ведь давно пора! Да ведь с  этого  и  надо
было после войны начинать! Неужели началось?
   Говорят, кто-то письмо получил из дому: соседи его уже освободились,  уже
дома!
   Вдруг одну из фотографированных бригад вызывают на  комиссию.  Заходи  по
одному. За красной скатертью под портретом Сталина сидят наши  лагерные,  но
не только: еще каких-то два незнакомых, один казах, один русский, никогда  в
нашем лагере не  бывали.  Держатся  деловито,  но  с  веселинкой,  заполняют
анкету: фамилия, имя, отчество,  год  рождения,  место  рождения,  а  дальше
вместо привычных статьи, срока, конца срока -- семейное положение  подробно,
жена, родители, если дети, то какого возраста, где  все  живут,  вместе  или
отдельно. И вс„ это записывается!.. (То один, то другой из комиссии напомнит
писцу: и это запиши, и это!)
   Странные, больные и приятные вопросы! Самому зачерствелому становится  от
них тепло и даже хочется плакать! Годы и годы он  слышит  только  отрывистые
гавкающие: статья? срок? кем осужден? --  и  вдруг  сидят  совсем  не  злые,
серь„зные,  человечные  офицеры  и  неторопливо,  с   сочувствием,   да,   с
сочувствием спрашивают его о том, что  так  далеко  хранимо,  коснуться  его
боязно самому, иногда соседу на нарах  расскажешь  слова  два,  а  то  и  не
будешь... И эти офицеры (ты забыл или сейчас прощаешь, что вот этот  старший
лейтенант в прошлый раз под октябрьскую у тебя же отнял и порвал  фотографию
семьи...) -- эти офицеры, услышав, что жена твоя вышла за  другого,  а  отец
уже очень плох, не надеется сынка увидеть, -- только причмокивает  печально,
друг на друга смотрят, головами качают.
   Да неплохие они, они тоже люди, просто служба собачья... И, вс„  записав,
последний вопрос задают каждому такой:
   -- Ну, а где бы ты хотел [жить?].. Там вот,  где  родители,  или  где  ты
раньше жил?..
   -- Как? -- вылупляет зэк глаза. -- Я... в седьмом бараке...
   -- Да это мы знаем! -- смеются офицеры.  --  Мы  спрашиваем:  где  бы  ты
[хотел] жить. Если тебя вот, допустим, отпускать -- так документы  на  какую
местность выписывать?
   И  закруживается  весь  мир  перед  глазами  арестанта,  осколки  солнца,
радужные лучики... Он головой понимает, что это -- сон,  сказка,  что  этого
быть не может,  что  срок  --  двадцать  пять  или  десять,  что  ничего  не
изменилось, он весь вымазан глиной и завтра туда  пойд„т,  --  но  несколько
офицеров, два майора, сидят, не торопясь, и сочувственно настаивают:
   -- Так куда же, куда? Называй.
   И с колотящимся сердцем, в волнах тепла и благодарности, как покрасневший
мальчик называет имя девушки, он выда„т тайну груди своей -- где бы хотел он
мирно дожить остаток дней, если бы не был заклятым каторжанином  с  четырьмя
номерами.
   И они -- записывают! И просят  вызвать  следующего.  А  первый  полоумным
выскакивает в коридор к ребятам и говорит, что' было.
   По  одному  заходят  бригадники  и  отвечают  на  вопросы   дружественных
офицеров. И это из полусотни один, кто усмехн„тся:
   -- Вс„ тут в Сибири хорошо, да климат жаркий. Нельзя ли за Полярный Круг?
   Или:
   -- Запишите так: в лагере родился, в лагере умру, лучше места не знаю.
   Поговорили они так с  двумя-тремя  бригадами  (а  в  лагере  их  двести).
Поволновался лагерь дней несколько, было о ч„м  поспорить,  --  хотя  уже  и
половина нас вряд ли поверила  --  прошли,  прошли  те  времена!  Но  больше
комиссия не заседала. Фотографировать-то им  было  недорого  --  щ„лкали  на
пустые кассеты. А вот сидеть целой компанией и  так  задушевно  выспрашивать
негодяев -- не хватило терпения. Ну, а не хватило, так ничего из  бесстыдной
затеи не вышло.
   (Но признаем вс„ же -- какой успех! В 1949  году  создаются  --  конечно,
навечно -- лагеря со свирепым режимом. И  уже  в  1951-м  хозяева  вынуждены
играть задушевный этот спектакль. Какое еще признание успеха? Почему  в  ИТЛ
никогда им так играть не приходилось?) И опять блистали ножи.
   И решили хозяева -- брать. Без стукачей они не знали точно, кого им надо,
но вс„ же некоторые подозрения и соображения были (да  может  тайком  кто-то
наладил донесения.)
   Вот пришло два надзирателя в барак, после работы,  буднично,  и  сказали:
"Собирайся, пошли". А зэк оглянулся на ребят и сказал: -- Не пойду.
   И в самом деле! -- в этом обычном простом взятии, или аресте, которому мы
никогда не сопротивля