ем   о   капитане
госбезопасности Езепове, против которого я немало высидел в кабинете вдвоем.
   Одно  остается  у  нас  общее  и  верное   воспоминание:   гниловища   --
пространства, сплошь пораженного гнилью. Уже десятилетия спустя, безо всяких
приступов злости или обиды, мы отстоявшимся сердцем сохраняем это  уверенное
впечатление: низкие, злорадные, злочестивые и --  может  быть,  запутавшиеся
люди.
   Известен случай, что Александр II, тот самый, обложенный революционерами,
семижды искавшими его смерти, как-то посетил дом Предварительного Заключения
на Шпалерной (дядю Большого Дома) и в  одиночке  227  велел  себя  запереть,
просидел больше часа -- хотел вникнуть в состояние тех, кого он там держал.
   Не отказать, что для монарха  --  движение  нравственное,  потребность  и
попытка взглянуть на дело духовно.
   Но невозможно представить себе никого из наших следователей до  Абакумова
и Берии вплоть, чтоб они хоть и на час захотели влезть в арестантскую шкуру,
посидеть и поразмыслить в одиночке.
   Они по службе не имеют потребности  быть  людьми  образованными,  широкой
культуры и взглядов -- и они не таковы. Они по службе не  имеют  потребности
мыслить логически -- и они не таковы.  Им  по  службе  нужно  только  четкое
исполнение директив и бессердечность к страданиям -- и вот это их, это есть.
Мы, прошедшие через их  руки,  душно  ощущаем  их  корпус,  донага  лишенный
общечеловеческих представлений.
   Кому-кому, но следователям-то  было  ясно  видно,  что  [дела]  --  дуты!
Они-то, исключая совещания не могли же друг другу и себе серьезно  говорить,
что разоблачают преступников? И вс„-таки протоколы на наше  сгноение  писали
за листом лист? Так это уж получается блатной принцип: "Умри ты сегодня, а я
завтра!"
   Они понимали, что дела -- дуты, и вс„ же  трудились  за  годом  год.  Как
это?.. Либо заставляли себя НЕ  ДУМАТЬ  (а  это  уже  разрушение  человека),
приняли просто: так надо! тот, кто пишет для них  инструкции,  ошибиться  не
может.
   Но, помнится, и нацисты аргументировали так же? *(1)
   Либо -- Передовое Учение, гранитная  идеология.  Следователь  в  зловещем
Оротукане (штрафной колымской командировке 1938 года), размягчась от легкого
согласия М. Лурье, директора  Криворожского  комбината,  подписать  на  себя
второй лагерный срок, в освободившееся время сказал ему:  "Ты  думаешь,  нам
доставляет удовольствие применять воздействие? *(2) Но мы должны делать  то,
что от нас требует партия. Ты старый член партии -- скажи, что б ты делал на
нашем месте?" И, кажется, Лурье с ним почти согласился (он, может, потому  и
подписал так легко, что уже сам так думал?). Ведь убедительно, верно.
   Но чаще того -- цинизм. Голубые канты понимали  ход  мясорубки  и  любили
его.  Следователь  Мироненко  в  Джидинских  лагерях   (1944   г.)   говорил
обреченному Бабичу, даже гордясь рациональностью  построения:  "Следствие  и
суд -- только юридическое  оформление,  они  уже  не  могут  изменить  вашей
участи, [предначертанной заранее]. Если вас нужно расстрелять,  то  будь  вы
абсолютно невинны -- вас вс„ равно расстреляют. Если же вас нужно  оправдать
(это очевидно относится к СВОИМ -- А. С.), то будь вы как угодно виноваты --
вы будете обелены и  оправданы".  --  Начальник  1-го  следственного  отдела
западно-казахстанского ОблГБ Кушнар„в так и отлил Адольфу Цивилько:  "Да  не
выпускать же тебя, если ты  ленинградец!"  (то  есть,  со  старым  партийным
стажем).
   "Был бы человек -- а [дело] создадим!" -- это многие из них  так  шутили,
это была их пословица. По нашему -- истязание, по их -- хорошая работа. Жена
следователя Николая Грабищенко (Волгоканал) умиленно говорила соседям: "Коля
-- очень хороший работник. Один долго не сознавался --  поручили  его  Коле.
Коля с ним ночь поговорил -- и тот сознался".
   Отчего они все такою  рьяной  упряжкой  включились  в  эту  гонку  не  за
истиной, а за ЦИФРАМИ обработанных и осужд„нных?  Потому  что  так  им  было
всего УДОБНЕЕ, не выбиваться из общей струи. Потому что цифры эти были -- их
спокойная жизнь, их  дополнительная  оплата,  награды,  повышение  в  чинах,
расширение и благосостояние самих Органов. При хороших цифрах можно  было  и
побездельничать, и похалтурить, и  ночь  погулять  (как  они  и  поступали).
Низкие же цифры вели бы к разгону и разжалованию, к потере этой кормушки, --
ибо Сталин не мог бы поверить, что в каком-то районе,  городе  или  воинской
части вдруг не оказалось у него врагов.
   Так не чувство милосердия, а чувство задетости и озлобления вспыхивало  в
них по отношению к тем злоупорным арестантам, которые не хотели складываться
в цифры, которые не  поддавались  ни  бессоннице,  ни  карцеру,  ни  голоду!
Отказываясь сознаваться, они повреждали личное  положение  следователя!  они
как бы его [самого] хотели сшибить с ног! --  и  уж  тут  всякие  меры  были
хороши! В борьбе как в борьбе! Шланг тебе в глотку, получай соленую воду!

   По роду деятельности и по сделанному жизненному выбору  лишенные  ВЕРХНЕЙ
сферы человеческого  бытия,  служители  Голубого  Заведения  с  тем  большей
полнотой и жадностью жили в сфере нижней. А там владели ими и направляли  их
сильнейшие (кроме голода и пола) инстинкты нижней сферы: инстинкт  ВЛАСТИ  и
инстинкт НАЖИВЫ. (Особенно --  власти.  В  наши  десятилетия  она  оказалась
важнее денег.)
   Власть -- это яд, известно тысячелетия. Да не приобрел бы никто и никогда
материальной власти над другими! Но для человека с верою в нечто высшее надо
всеми нами, и  потому  с  сознанием  своей  ограниченности,  власть  еще  не
смертельна. Для людей без верхней сферы власть --  это  трупный  яд.  Им  от
этого заражения -- нет спасенья.
   Помните, что пишет о власти Толстой? Иван  Ильич  занял  такое  служебное
положение, при котором имел возможность [погубить всякого человека, которого
хотел погубить! Все] без исключения [люди были у него в руках, любого самого
важного можно было привести к нему в качестве обвиняемого]. (Да ведь это про
наших голубых! Тут и добавлять нечего!) Сознание этой власти ("и возможность
е„ смягчить" -- оговаривает Толстой, но к  нашим  парням  это  уж  никак  не
относится) составляли для него [главный интерес и привлекательность службы].
   Что' там привлекательность! -- [упоительность]! Ведь это же упоение -- ты
еще молод, ты, в скобках скажем, сопляк, совсем  недавно  горевали  с  тобой
родители, не знали, куда тебя пристроить, такой дурак и учиться  не  хочешь,
но прошел ты три  годика  [того]  училища  --  и  как  же  ты  взлетел!  как
изменилось твое положение в жизни! как движенья твои изменились, и взгляд, и
поворот головы! Заседает  ученый  совет  института  --  ты  входишь,  и  все
замечают, все вздрагивают даже; ты не лезешь на председательское место,  там
пусть ректор распинается, ты сядешь сбоку, но все понимают, что главный  тут
-- ты, спецчасть. Ты  можешь  пять  минут  посидеть  и  уйти,  в  этом  твое
преимущество перед профессорами, тебя могут звать более важные дела,  --  но
потом над их решением ты поведешь бровями (или даже лучше губами) и  скажешь
ректору: "Нельзя. Есть [соображения]..." И вс„! И не будет!  --  Или  ты  --
особист, смершевец, всего лейтенант, но старый дородный полковник,  командир
части, при твоем входе встает, он старается льстить  тебе,  угождать,  он  с
начальником штаба не выпьет, не пригласив тебя. Это ничего, что у  тебя  две
малых звездочки, это даже забавно: ведь твои звездочки имеют  совсем  другой
вес, измеряются совсем по другой  шкале,  чем  у  офицеров  обыкновенных  (и
иногда, в спецпоручениях, вам разрешается нацепить, например,  и  майорские,
это как псевдоним, как условность). Над всеми людьми  этой  воинской  части,
или этого завода, или этого  района  ты  имеешь  власть  идущую  несравненно
глубже, чем у командира, у директора, у секретаря райкома. Те  распоряжаются
их службой, заработками, добрым именем, а ты --  их  свободой.  И  никто  не
посмеет сказать о тебе на собрании, никто  не  посмеет  написать  о  тебе  в
газете -- да  не  только  плохо!  и  [хорошо]  --  не  посмеют!!  Тебя,  как
сокровенное божество, и упоминать даже нельзя! Ты  --  есть,  все  чувствуют
тебя! -- но тебя как бы и нет! И поэтому -- ты выше открытой  власти  с  тех
пор, как прикрылся этой небесной фуражкой. Что ТЫ делаешь -- никто не  смеет
проверить, но всякий человек подлежит твоей проверке. Оттого п

остыми так называемыми гражданами (а для тебя -- просто чурками) достойнее всего иметь загадочное глубокомысленное выражение. Ведь один ты знаешь [спецсоображения], больше никто. И поэтому ты всегда прав.
   В одном только никогда не забывайся: и ты был бы такой же чуркой, если  б
не посчастливилось тебе стать звенышком Органов -- этого гибкого,  цельного,
живого существа, обитающего в государстве, как солитер в человеке --  и  вс„
твое теперь! вс„ для тебя! -- но только будь верен Органам! За  тебя  всегда
заступятся! И всякого обидчика тебе  помогут  проглотить!  И  всякую  помеху
упразднить с дороги! Но  --  будь  верен  Органам!  Делай  вс„,  что  велят!
Обдумают за тебя и твое место: сегодня ты спецчасть, а завтра займешь кресло
следователя, а потом может быть поедешь краеведом  на  озеро  Селигер,  *(3)
отчасти может быть чтобы подлечить нервы. А потом может быть из города,  где
ты уж слишком прославишься, ты поедешь в другой конец страны  уполномоченным
по делам церкви. *(4) Или станешь ответственным секретарем Союза  Писателей.
*(5) Ничему не удивляйся: истинное назначение людей и истинные  ранги  людям
знают только  Органы,  остальным  просто  дают  поиграть:  какой-нибудь  там
заслуженный деятель искусства или герой социалистических полей, а -- дунь, и
нет его. *(6)
   Работа  следователя  требует,  конечно,  труда:  надо   приходить   днем,
приходить ночью, высиживать часы и часы, -- но  не  ломай  себе  голову  над
"доказательствами" (об этом  пусть  у  подследственного  голова  болит),  не
задумывайся -- виноват, не виноват, -- делай так, как нужно Органам -- и вс„
будет  хорошо.  От  тебя  самого  уже  будет  зависеть  провести   следствие
поприятнее, не очень утомиться, хорошо бы чем-нибудь  поживиться,  а  то  --
хоть развлечься. Сидел-сидел, вдруг выдумал новое [воздействие]! --  эврика!
-- звони по телефону друзьям, ходи по  кабинетам,  рассказывай  --  смеху-то
сколько! давайте попробуем, ребята, на ком? Ведь скучно вс„ время одно и  то
же, скучны эти трясущиеся руки, умоляющие глаза, трусливая покорность --  ну
хоть посопротивлялся бы кто-нибудь!  "Люблю  сильных  противников!  [Приятно
переламывать им хребет!]" *(7)
   А если такой сильный, что никак не  сда„тся,  все  твои  приемы  не  дают
результат?  Ты  взбешен?  --  и  не  сдерживай   бешенства!   Это   огромное
удовольствие, это пол„т! -- распустить свое бешенство, не знать ему преград!
Раззудись, плечо! Вот в таком состоянии и плюют проклятому  подследственному
в раскрытый рот! и втискивают его лицом в полную плевательницу *(8)!  вот  в
таком состоянии и мочатся в лицо поставленному на  колени!  После  бешенства
чувствуешь себя настоящим мужчиной!
   Или допрашиваешь "девушку за иностранца". *(9)  Ну,  поматюгаешь  е„,  ну
спросишь: "А что, у американца -- ... граненый, что ли? Чего  тебе,  русских
было мало?" И вдруг идея: она у этих  иностранцев  нахваталсь  кое-чего.  Не
упускай  случай,  это  вроде  заграничной  командировки!  И  с  пристрастием
начинаешь е„ допрашивать: Как?  в  каких  положениях?..  а  еще  в  каких?..
подробно! каждую мелочь! (и себе пригодится, и ребятам расскажу!) Девка и  в
краске, и в слезах, мол это к делу не относится -- "нет, относится! говори!"
И вот что такое твоя власть! -- она вс„ тебе подробно  рассказывает,  хочешь
нарисует, хочешь и телом покажет, у не„ выхода нет, в твоих руках е„  карцер
и е„ срок.
   Заказал  ты  *(10)   стенографистку   записывать   допрос   --   прислали
хорошенькую, тут же и лезь ей за пазуху при подследственном пацане, *(11) --
его, как не человека, и стесняться нечего.
   -- Да, кого тебе вообще стесняться? да если ты любишь баб (а  кто  их  не
любит?) -- дурак будешь, не используешь своего положения. Одни  потянутся  к
твоей силе, другие уступят по страху. Встретил где-нибудь девку, наметил  --
будет твоя, никуда не денется. Чужую жену любую заметил -- твоя!  --  потому
что мужа убрать ничего не составляет. *(12) Нет, это надо  пережить  --  что
значит быть голубою фуражкой!  Любая  вещь,  какую  увидел  --  твоя!  Любая
квартира, какую высмотрел -- твоя! Любая баба -- твоя!  Любого  врага  --  с
дороги! Земля под ногою -- твоя! Небо над тобой -- твое, голубое!!

   А уж страсть нажиться -- их всеобщая  страсть.  Как  же  не  использовать
такую власть и такую бесконтрольность для обогащения? Да это  [святым]  надо
быть!..
   Если бы дано нам было узнать скрытую движущую силу отдельных  арестов  --
мы бы с удивлением увидели, что при общей закономерности  [сажать],  частный
выбор, [кого] сажать, личный жребий, в трех  четвертях  случаев  зависел  от
людской корысти и мстительности и  половина  тех  случаев  --  от  корыстных
расчетов местного НКВД (и прокурора, конечно, не будем их отделять).
   Как началось, например, 19-летнее путешествие В. Г. Власова на Архипелаг?
С того  случая,  что  он,  заведующий  РайПО,  устроил  продажу  мануфактуры
(которую бы сейчас никто и в руки не взял...) для партактива (что -- не  для
народа, никого не смутило), а жена прокурора не смогла купить: не  оказалось
е„ тут, сам же прокурор Русов подойти к прилавку постеснялся,  и  Власов  не
догадался -- "я, мол, вам оставлю" (да он по характеру никогда б и не сказал
так). И еще: привел прокурор Русов в закрытую  партстоловую  (такие  были  в
30-х годах) приятеля, не имевшего прикрепления туда (т. е., чином пониже), а
заведующий столовой не разрешил подать приятелю обед. Прокурор потребовал от
Власова наказать его, а Власов не наказал. И еще, так же горько, оскорбил он
райНКВД. И присоединен был к правой оппозиции!..
   Соображения и действия голубых кантов бывают  такие  мелочные,  что  диву
даешься.  Оперуполномоченный  Сенченко  забрал  у  арестованного  армейского
офицера планшетку и полевую сумку  и  при  н„м  же  пользовался.  У  другого
арестованного с помощью протокольной хитрости  изъял  заграничные  перчатки.
(При наступлении то' их особенно травило, что не их трофеи  --  первые.)  --
Контрразведчик 48-й Армии, арестовавший меня, позарился на мой портсигар  --
да  не  портсигар  даже,  а  какую-то  немецкую  служебную   коробочку,   но
заманчивого алого цвета. И из-за этого  дерьма  он  провел  целый  служебный
маневр: сперва не внес е„ в протокол ("это  можете  оставить  себе"),  потом
велел меня снова обыскать, заведомо зная, что ничего больше в карманах  нет,
"ах, вот что? Отобрать!" -- и чтоб я не протестовал: "В карцер его!"  (Какой
царский жандарм смел бы так поступить с защитником  отечества?)  --  Каждому
следователю  выписывалось  какое-то   количество   папирос   для   поощрения
сознающихся и стукачей. Были такие, что все эти  папиросы  гребли  себе.  --
Даже на часах следствия -- на ночных часах, за которые им платят  повышенно,
они жульничают: мы замечали на ночных  протоколах  растянутый  срок  "от"  и
"до". -- Следователь  Ф„доров  (станция  Решеты,  п/я  235)  при  обыске  на
квартире у вольного  Корзухина  сам  украл  наручные  часы.  --  Следователь
Николай Федорович Кружков во время ленинградской  блокады  заявил  Елизавете
Викторовне Страхович, жене своего подследственного К.  И.  Страховича:  "Мне
нужно ватное одеяло. Принесите мне!" Она ответила:  "Та  комната  опечатана,
где у меня теплые вещи". Тогда он поехал к ней домой; не нарушая  гебистской
пломбы, отвинтил всю дверную ручку  ("вот  так  работает  НКГБ!"  --  весело
пояснял ей), и оттуда стал брать у не„ теплые вещи,  по  пути  еще  совал  в
карманы хрусталь (Е. В.  в  свою  очередь  тащила,  что  могла,  своего  же.
"Довольно вам таскать!" -- останавливал он, а сам тащил.) *(13)
   Подобным случаям нет конца, можно издать тысячу "Белых книг" (и начиная с
1918 года), только систематически расспросить бывших арестованных и их  жен.
Может быть и есть и были голубые канты, никогда  не  воровавшие,  ничего  не
присвоившие, -- но я себе такого канта решительно не представляю!  Я  просто
не понимаю: при его системе взглядов что может его удержать, если  вещь  ему
понравилась? Еще в начале 30-х годов, когда мы ходили в юнгштурмах и строили
первую пятилетку, а они проводили вечера  в  салонах  на  дворянски-западный
манер вроде квартиры Конкордии Иоссе, их дамы  уже  щеголяли  в  заграничных
туалетах -- откуда же это бралось?
   Вот их фамилии -- как будто по фамилиям их на работу берут!  Например,  в
Кемеровском  ОблГБ  в  начале  50-х  годов:  прокурор  [Трутнев],  начальник
следственного  отдела  майор   [Шкуркин],   его   заместитель   подполковник
[Баландин], у них следователь [Скорохватов]. Ведь не придумаешь!  Это  сразу
все вместе (О Волкопялове и Грабищенке уж я не повторяю.) Совсем  ли  ничего
не отражается в людских фамилиях и таком сгущении их?
   Опять же арестантская память: забыл И. Корнеев  фамилию  того  полковника
ГБ, друга Конкордии Иоссе (их общей знакомой, оказалось), с  которым  вместе
сидел во  Владимирском  изоляторе.  Этот  полковник  --  слитное  воплощение
инстинкта власти и инстинкта наживы. В начале 1945  года,  в  самое  дорогое
"трофейное" время, он напросился в ту часть Органов,  которые  (во  главе  с
самим Абакумовым) контролировали этот грабеж,  то  есть  старались  побольше
оттяпать не государству, а себе  (и  очень  преуспели).  Наш  герой  отметал
целыми вагонами, построил несколько дач (одну в Клину). После войны  у  него
был такой размах, что, прибыв на новосибирский вокзал, он велел выгнать всех
сидевших в ресторане, а для себя и своих собутыльников --  согнать  девок  и
баб, и голыми заставил их танцевать на столах. Но и это б ему  обошлось,  да
нарушен был у него другой важный закон, как и у Кружкова:  он  пошел  против
[своих]. Тот обманывал Органы, а этот пожалуй еще  хуже:  заключал  пари  на
соблазнение жен не чьих-нибудь, а своих товарищей по опер-чекистской работе.
И не простили! -- посажен был в политизолятор со статьей 58-й! Сидел злой на
то, как [смели] его посадить, и не сомневался, что еще передумают. (Может, и
передумали).
   Эта судьба роковая -- [сесть] самим, не так уж редка для голубых  кантов,
настоящей страховки от  не„  нет,  но  почему-то  они  плохо  ощущают  уроки
прошлого. Опять-таки, наверно, из-за отсутствия верхнего разума, а нижний ум
говорит: редко когда, редко кого, меня минует да свои не оставят.
   [Свои], действительно, стараются в беде не оставлять, есть условие у  них
немое:  [своим]  устраивать  хоть  содержание  льготное  (полковнику  И.  Я.
Воробьеву в марфинской спецтюрьме, вс„ тому же В. Н. Ильину  на  Лубянке  --
более 8  лет).  Тем,  кто  садится  поодиночке,  за  свои  личные  просчеты,
благодаря этой кастовой предусмотрительности бывает обычно  неплохо,  и  так
оправдывается их повседневное в службе ощущение  безнаказанности.  Известно,
впрочем, несколько случаев, когда лагерные  оперуполномоченные  кинуты  были
отбывать  срок  в  общие  лагеря,  даже  встречались   со   своими   бывшими
подвластными зэками, и им приходилось  худо  (например,  опер  Муншин,  люто
ненавидевший Пятьдесят Восьмую и  опиравшийся  на  блатарей,  был  этими  же
блатарями загнан под нары). Однако у нас нет  средств  узнать  подробней  об
этих случаях, чтобы иметь возможность их объяснить.
   Но всем рискуют те  гебисты,  кто  попадают  в  [поток]  (и  у  них  свои
[потоки]!..) Поток -- это стихия, это даже сильнее самих Органов, и  тут  уж
никто тебе не поможет, чтобы не быть и самому увлеченному в ту же пропасть.
   Еще  в  последнюю  минуту,  если  у  тебя  хорошая  информация  и  острое
чекистское сознание, можно уйти из