о Пса. Вс„ покинуло нас,
даже небо заодно с тюремщиками: псы на небе, как и на земле,  на  сворках  у
конвоиров. Собаки лают в бешенстве, подпрыгивают, хотят  досягнуть  до  нас.
Славно они натренированы на человеческое мясо.
   Первый день в лагере! И врагу  не  желаю  я  этого  дня!  Мозги  пластами
смещаются от невместимости всего жестокого. Как будет? как будет со мной? --
точит и точит голову, а  работу  дают  новичкам  самую  бессмысленную,  чтоб
только занять их, пока разберутся.  Бесконечный  день.  Носишь  носилки  или
откатываешь тачки, и с  каждой  тачкой  только  на  пять,  на  десять  минут
убавляется день, и голова для того одного и свободна, чтоб  размышлять:  как
будет? как будет?
   Мы видим бессмысленность перекатки этого мусора, стараемся болтать  между
тачками. Кажется, мы изнемогли уже от этих первых тачек, мы уже силы  отдали
им -- а как же катать их восемь лет? Мы стараемся говорить о  чем-нибудь,  в
ч„м почувствовать свою силу  и  личность.  Ингал  рассказывает  о  похоронах
Тынянова, чьим учеником он себя считает -- и мы заспариваем об  исторических
романах: смеет ли вообще кто-нибудь их писать. Ведь  исторический  роман  --
это роман о том, чего автор никогда не видел.  Нагруженный  отдаленностью  и
зрелостью своего века, автор может сколько  угодно  убеждать  себя,  что  он
хорошо [осознал], но ведь  [вжиться]  ему  вс„  равно  не  дано,  и  значит,
исторический роман есть прежде всего фантастический?
   Тут начинают вызывать новый этап  по  несколько  человек  в  контору  для
назначения, и все мы бросаем тачки. Ингал сумел со вчерашнего дня  с  кем-то
познакомиться -- и вот он, литератор, послан в заводскую  бухгалтерию,  хотя
до смешного путается в цифрах, а на сч„тах отроду не считал.  Гаммеров  даже
для спасения жизни не способен идти просить  и  зацепляться.  Его  назначают
чернорабочим. Он приходит, ложится на траву и этот последний часок, пока ему
еще не надо быть чернорабочим, рассказывает мне о затравленном  поэте  Павле
Васильеве, о котором я слыхом не слышал. Когда эти мальчики  успели  столько
прочесть и узнать?
   Я кусаю стебел„к и колеблюсь -- на что мне [косить]: -- на математику или
на офицерство? Так гордо устраниться, как Борис, я не могу. Когда-то внушали
мне и другие идеалы, но с тридцатых годов жесткая жизнь обтирала нас  только
в этом направлении: добиваться и пробиваться.
   Само получилось так, что, переступая порог кабинета директора  завода,  я
сбросил под широким офицерским поясом морщь гимнаст„рки от живота  по  бокам
(я и нарядился-то в этот день нарочно, ничто мне, что тачку катать). Стоячий
ворот был строго заст„гнут.
   -- Офицер? -- сразу сметил директор.
   -- Так точно!
   -- Опыт [работы с людьми?] *(1)
   -- Имею.
   -- Чем командовали?
   -- Артиллерийским дивизионом -- (соврал на ходу, батареи  мне  показалось
мало). Он смотрел на меня и с доверием и с сомнением.
   -- А здесь -- справитесь? Здесь трудно.
   -- Думаю что справлюсь! (Ведь я еще и сам не понимаю в какой лезу  хомут.
Главное ж -- добиваться и пробиваться!) --  Он  прищурился  и  подумал.  (Он
соображал, насколько я готов переработаться во пса и крепка ли моя челюсть.)
   -- Хорошо. Будете сменным мастером глиняного карьера.
   И  еще  одного  бывшего  офицера,  Николая  Акимова,  назначили  мастером
карьера. Мы вышли с ним из конторы сродненные, радостные.  Мы  не  могли  бы
тогда понять, даже скажи нам, что избрали стандартное для армейцев холопское
начало срока. По  неинтеллигентному  непритязательному  лицу  Акимова  видно
было, что он открытый парень и хороший солдат.
   -- Чего это директор пугает? С двадцатью человеками да не справиться?  Не
минировано, не бомбят -- чего ж тут не справиться?
   Мы хотели возродить в себе фронтовую  былую  уверенность.  Щенки,  мы  не
понимали, насколько Архипелаг не похож на фронт, насколько его осадная война
тяжелее нашей взрывной.
   В армии командовать может дурак  и  ничтожество  и  даже  с  тем  большим
успехом, чем  выше  занимаемый  им  пост.  Если  командиру  взвода  нужна  и
сообразительность, и неутомимость, и отвага, и чтенье солдатского сердца, --
то иному маршалу достаточно  брюзжать,  браниться  и  уметь  подписать  свою
фамилию. Вс„ остальное  сделают  за  него,  и  план  операции  ему  поднес„т
оперативный  отдел  штаба,  какой-нибудь  головастый  офицер  с  неизвестной
фамилией.  Солдаты  выполняют  приказы  не  потому,  что  убеждаются  в   их
правильности (часто совсем  наоборот),  а  потому,  что  приказы  передаются
сверху вниз по иерархии, это есть приказы машины, и кто  не  выполнит,  тому
оттяпают голову.
   Но на Архипелаге  для  зэка,  назначенного  командовать  другими  зэками,
совсем не так. Вся золотопогонная иерархия отнюдь не высится за твоей спиной
и отнюдь не поддерживает твоего приказа: она предаст тебя и  вышвырнет,  как
только ты не сумеешь осуществить  этих  приказов  своей  силой,  собственным
уменьем. А уменье здесь такое: или твой кулак, или безжалостное  вымаривание
голодом, или такое глубинное знание Архипелага, что  приказ  и  для  каждого
заключенного выглядит как его единственное спасение.
   Зеленоватая полярная влага должна сменить в тебе  теплую  кровь  --  лишь
тогда ты сможешь командовать зэками.
   Как раз в эти дни из ШИзо на карьер, как на самую тяжелую  работу,  стали
выводить штрафную бригаду -- группу блатных, перед тем  едва  не  зарезавших
начальника лагеря (они не резать его хотели, не такие  дураки,  а  напугать,
чтоб он их отправил назад на Пресню: Новый  Иерусалим  признали  они  местом
гиблым, где не подкормишься). Ко мне в смену их привели под конец. Они легли
на карьере в затишке, обнажили свои  толстые  короткие  руки,  ноги,  жирные
татуированные животы, груди, и блаженно загорали после сырого подвала  ШИзо.
Я подошел к ним в своем военном  одеянии  и  четко  корректно  предложил  им
приступить к работе. Солнце настроило  их  благодушно,  поэтому  они  только
рассмеялись и послали меня к известной матери. Я возмутился и  растерялся  и
отошел ни с чем. В армии я бы начал с команды "Встать!"  --  но  здесь  ясно
было, что если кто и встанет -- то только сунуть мне нож между ребрами. Пока
я ломал голову, что мне делать (ведь остальной карьер  смотрел  и  тоже  мог
бросить  работу)  --  окончилась   моя   смена.   Только   благодаря   этому
обстоятельству я и могу сегодня писать исследование Архипелага.
   Меня сменил Акимов. Блатные продолжали загорать. Он сказал им раз, второй
раз крикнул командно (может быть  даже:  "Встать!"),  третий  раз  пригрозил
начальником -- они погнались за ним, в  распадах  карьера  свалили  и  ломом
отбили почки. Его увезли прямо с завода в областную  тюремную  больницу,  на
этом кончилась его командная служба, а может быть и  тюремный  срок  и  сама
жизнь. (Директор, наверно, и назначил нас как чучела для битья  против  этих
блатных.)
   Моя же короткая карьера на карьере продлилась  несколькими  днями  дольше
акимовской, только принесла  она  мне  не  удовлетворение,  как  я  ждал,  а
постоянное душевное  угнетение.  В  шесть  утра  я  входил  в  рабочую  зону
подавленный  больше,  чем  если  бы  шел  копать  глину  сам,  я  совершенно
потерянный плелся к карьеру, ненавидя и его и роль свою в нем.
   От завода мокрого прессования к карьеру шел вагонеточный путь.  Там,  где
кончалась ровная площадка и рельсовый путь спускался в разработку --  стояла
лебедка  на  помосте.  Эта  моторная  лебедка  была  --  из  немногих  чудес
механизации на всем заводе. Весь путь по  карьеру  до  лебедки  и  потом  от
лебедки до завода толкать вагонетки с глиной должны были работяги. Только на
подъеме из карьера  их  втаскивала  лебедка.  Карьер  занимал  дальний  угол
заводской зоны, он был взрытая развалами поверхность, развалы ветвились  как
овраги, между ними оставались  нетронутые  горки.  Глина  залегала  сразу  с
поверхности, и пласт был не тощ. Можно было, вероятно, брать и вглубь, брать
и сплошняком вширь, но никто не знал, как надо, и никто не  составлял  плана
разработки, а всем руководил бригадир  утренней  смены  Баринов  --  молодой
нагловатый москвич, бытовик, со  смазливым  обличьем.  Баринов  разрабатывал
карьер просто где удобнее, вкапывался  там,  где,  меньше  поработав,  можно
больше было нагрузить глины. Слишком вглубь он не шел, чтоб не слишком круто
выкатывать    вагонетки.    Баринов    собственно    и    командовал    теми
восемнадцатью-двадцатью человеками, которые только и работали в мою смену на
карьере. Он и был единственный настоящий хозяин смены: знал ребят,  [кормил]
их, то есть, добивался им больших паек,  и  каждый  день  сам  мудро  решал,
сколько выкатить вагонеток, чтоб не слишком было мало и не слишком много.  И
Баринов нравился мне, и окажись мы с ним где-нибудь в тюрьме рядом на  нарах
-- мы бы с ним весело ладили. Да мы и сейчас бы ладили -- но мне нужно  было
придти и посмеяться  вместе  с  ним,  что  вот  назначил  меня  директор  на
должность промежуточной гавкалки, а я -- ничего не  понимаю.  Но  офицерское
воспитание не дозволяло мне так! И  я  пытался  держаться  с  ним  строго  и
добиваться повиновения, хотя не только я и не только он, но  и  вся  бригада
видела, что я -- такой же пришл„пка, как инструктор из района при  посевной.
Баринова же сердило, что над ним поставили попку,  и  он  не  раз  остроумно
разыгрывал меня перед бригадой. Обо вс„м, что я считал нужным делать, час же
доказывал мне, что нельзя. Напротив, громко крича "мастер! мастер!" -- то  и
дело звал меня в разные концы карьера и просил указаний: как снимать  старый
и прокладывать новый  рельсовый  путь;  как  закрепить  на  оси  соскочившее
колесо; или будто бы лебедка отказала, не тянет, и что  делать  теперь;  или
куда нести точить затупившиеся лопаты. Перед его  насмешками  день  ото  дня
слабея в своем командном порыве, я уже доволен бывал, если он с  утра  велел
ребятам  копать  (это  бывало  не  всегда)  и  не  тревожил  меня  досадными
вопросами.
   Тогда я  тихо  отходил  и  прятался  от  своих  подчиненных  и  от  своих
начальников за высокие кучи отваленного грунта, садился на землю и  замирал.
В оцепенении был мой дух от нескольких  первых  лагерных  дней.  О,  это  не
тюрьма! Тюрьмы -- крылья. Тюрьмы -- коробы  мыслей.  Голодать  и  спорить  в
тюрьме -- весело и легко. А вот  попробуй  здесь  --  десять  лет  голодать,
работать и молчать -- вот это попробуй! Железная гусеница уже втягивала меня
на переж„в. Беспомощный я не знал -- как, а хотелось откатиться в  сторонку.
Отдышаться. Очнуться. Поднять голову и увидеть:
   Вон, за колючей проволокой, через ложок  --  высотка.  На  ней  маленькая
деревня -- домов десять. Всходящее солнце озаряет  е„  мирными  лучами.  Так
рядом с нами -- и совсем же не лагерь! (Впрочем, тоже  лагерь,  но  об  этом
забываешь). Движения там подолгу не бывает, потом  пройдет  баба  с  ведром,
пробежит маленький ребятенок через лебеду на улице. Запоет  петух,  промычит
корова -- вс„ отчетливо слышно нам на карьере. Тявкнет дворняжка --  что  за
милый голос! -- это не конвойный п„с! *(2)
   И от каждого тамошнего звука и от самой  неподвижности  деревни  струится
мне в душу заветный покой. И я тв„рдо знаю -- сказали  бы  мне  сейчас:  вот
тебе свобода! Но до самой смерти живи в этой деревне! Откажись от городов  и
от мира всего, от твоих зал„тных желаний, от твоих убеждений, от  истины  --
ото всего откажись и живи в этой деревне (но не колхозником!),  каждое  утро
смотри на солнышко и слушай петухов. Согласен? -- О, не только согласен, но,
Господи, пошли мне такую жизнь! Я чувствую, что лагеря мне не выдержать.
   С другой стороны завода, не видимой мне сейчас, гремит по ржевской дороге
пассажирский поезд. В карьере  кричат:  "Придурочный!"  Каждый  поезд  здесь
известен, по ним  отсчитывают  время.  "Придурочный"  --  это  без  четверти
девять,  а  в  девять  отдельно,  вне  смен,  доведут  на  завод  из  лагеря
[придурков] -- конторских и начальников.  Самый  любимый  из  поездов  --  в
половине второго, "кормилец", после него мы вскоре ид„м на съ„м и на обед.
   Вместе с придурками, а иногда,  если  сердце  занывает  о  работе,  то  и
раньше, спецконвоем, выводят на раоогу и мою начальницу-зэчку Ольгу Петровну
Матронину. Я вздыхаю, выхожу из укрытия, и  иду  вдоль  рельсового  пути  на
завод мокрого прессования -- докладываться.
   Весь кирпичный завод это -- два завода, мокрого и сухого прессования. Наш
карьер  обслуживает  только  мокрое  прессование,   и   начальница   мокрого
прессования -- Матронина, инженер-силикатчик. Какой она инженер -- не  знаю,
но суетлива и упряма. Она -- из тех непоколебимо-благонамеренных, которых  я
уже немного встречал в камерах (их и вообще -- немного), но на  чьей  горней
высоте не удержался. По литерной статье ЧС, как член  семьи  расстрелянного,
она получила 8 лет через ОСО, и  вот  теперь  досиживает  последние  месяцы.
Правда,  всю  войну  политических  не  выпускали,  и  е„  тоже  задержат  до
пресловутого Особого распоряжения. Но и это не наводит никакой  тени  на  е„
состояние: она служит партии, неважно -- на воле или в  лагере.  Она  --  из
заповедника. Она повязывается в лагере красной и  только  красной  косынкой,
хотя ей уже за сорок (таких косынок не носит  на  заводе  ни  одна  лагерная
девчонка и ни одна вольная комсомолка). Никакой обиды за расстрел мужа и  за
собственные   отсиженные   восемь   лет   она   не   испытывает.   Все   эти
несправедливости учинили, по е„ мнению, отдельные ягодинцы или ежовцы, а при
товарище Берии сажают только правильно.  Увидев  меня  в  одежде  советского
офицера, она при первом же знакомстве сказала: "Те, кто меня посадил, теперь
могут убедиться  в  моей  ортодоксальности!"  Недавно  она  написала  письмо
Калинину и цитирует всем, кто хочет или вынужден е„  слушать:  "Долгий  срок
заключения не сломил моей воли в борьбе за советскую  власть,  за  советскую
промышленность."
   Впрочем, когда Акимов пришел и доложил ей, что блатные  его  не  слушают,
она не пошла сама объяснять этим социально-близким  вредность  их  поведения
для промышленности, но од„рнула его: "Так надо [заставить!] Для  того  вы  и
назначены!" Акимова прибили -- она не стала дальше бороться,  а  написала  в
лагерь: "Этот контингент больше к нам не выводить." -- Спокойно смотрит  она
и на то, как у не„ на заводе девчонки восемь часов работают автоматами:  все
восемь часов без перерыва однообразные движения у  конвейера.  Она  говорит:
"Ничего не поделаешь, для механизации есть более важные участки".  Вчера,  в
субботу, разн„сся слух, что сегодня опять не дадут нам воскресенья (так и не
дали). Девчонки-автоматы окружили е„ стайкой и с горечью:  "Ольга  Петровна!
Неужели  опять  воскресенья  не  дадут?  Ведь  третье  подряд!  Ведь   война
кончилась!" В красной косынке она негодующе вскинула сухой т„мный профиль не
женщины и не мужчины: "Девонки, ка'-ко'е  нам  может  быть  воскресенье?!  В
Москве стройка стоит без кирпичей!!" (То есть,  она  не  знала  конечно  той
именно стройки, куда повезут наши  кирпичи,  --  но  умственным  взором  она
видела  ту  обобщенную  великую  стройку,  а  девчонкам  хотелось   низменно
постираться.)
   Я нужен был Матрониной для того, чтобы удвоить число вагонеток за  смену.
Она не проводила расч„та сил  работяг,  годности  вагонеток,  поглотительной
способности завода, а только требовала -- удвоить! (И как, кроме кулака, мог
бы удвоить вагонетки сторонний не разбирающийся  человек?)  Я  не  удвоил  и
вообще ни на одну вагонетку выработка при мне не изменилась -- и  Матронина,
не щадя, ругала меня при Баринове и при рабочих, в бабьей  голове  своей  не
умещая того, что знает последний сержант: что даже ефрейтора  нельзя  ругать
при бойце. И вот однажды,  признав  сво„  полное  поражение  на  карьере  и,
значит, не способность [руководить], я прихожу к  Матрониной  и  сколь  могу
мягко прошу:
   -- Ольга Петровна! Я -- хороший математик, быстро считаю. Я  слышал,  вам
на заводе нужен счетовод. Возьмите меня!
   -- Счетовод?! -- возмущается она, еще темнеет е„ жесткое лицо, и  кончики
красной косынки перематываются на е„ затылок. -- Счетоводом я любую девчушку
посажу, а нам нужны [командиры производства!] Сколько вагонеток за смену  не
додали? Отправляйтесь! -- И как  новая  Афина  Паллада  она  шл„т  вытянутой
дланью на карьер.
   А  еще  через  день  упраздняется  самая  должность  мастер  карьера,   я
разжалован, но не просто, а мстительно. Матронина зов„т Баринова и велит:
   -- Поставь его с ломом и глаз не спускай! Чтобы шесть вагонеток за  смену
нагрузил! Чтобы [вкалывал!]
   И тут же, в сво„м офицерском одеянии, которым я так горжусь, я иду копать
глину. Баринову весело, он предвидел мо„ падение.
   Если бы  я  лучше  понимал  скрытую  настороженную  связь  всех  лагерных
событий, я мог бы о своей  участи  догадаться  еще  вчера.  В  иерусалимской
столовой было отдельное раздаточное окошко  --  для  ИТР,  откуда  кормились
инженеры,  бухгалтеры...  и  сапожники.  После  своего  назначения  мастером
карьера я, усваивая лагерную хватку, подходил к этому окну и  требовал  себе
питание оттуда. Поварихи мялись, говорили, что меня еще нет в списке ИТР, но
всякий раз кормили, потом даже молча, так что я сам  поверил,  что  я  --  в
списке. Как я после обдумал, -- я был для кухни фигурой  еще  неясной:  едва
приехав, сразу возн„сся; держался гордо, ходил  в  военном.  Такой  человек,
свободное дело, станет еще  через  неделю  старшим  нарядчиком  или  старшим
бухгалтером зоны или врачом (в лагере вс„ возможно!!) -- и тогда они будут в
моих руках. И хотя на самом деле завод еще только  испытывал  меня  и  ни  в
какой список не включал -- кухня кормила меня на всякий случай. Но за  сутки
до моего падения, когда еще и завод не знал, лагерная кухня уже вс„ знала, и
хлопнула мне дверцей в морду: я оказался [дешевый фраер]. В  этом  маленьком
эпизоде -- воздух лагерного мира.
   Это столь частое человеческое желание выделиться одеждой  на  самом  деле
раскрывает нас, особенно под зоркими лагерными взглядами. Нам  кажется,  что
мы одеваемся, а на самом деле мы обнажаемся, мы показываем, чего мы стоим. Я
не понимал, что моя военная форма  стоит  матронинской  красной  косынки.  И
недреманный глаз из укрытия вс„ это высмотрел.  И  прислал  за  мной  как-то
дневального. Лейтенант вызывает, вот сюда, в отдельную комнату.
   Молодой лейтенант разговаривает очень приятно. В  уютной  чистой  комнате
были только он и я. Светило предзакатное солнышко, ветер отдувал  занавеску.
Он усадил меня. Он почему-то предложил мне написать автобиографию  --  и  не
мог сделать предложения приятнее. После протоколов  следствия,  где  я  себя
только опл„вывал, после  унижения  воронков  и  пересылок,  после  конвоя  и
тюремного надзора, после блатных и придурков,  отказавшихся  видеть  во  мне
бывшего капитана нашей славной Красной Армии, вот я сидел за столом и  никем
не понукаемый, под доброжелательным взглядом симпатичного  лейтенанта  писал
вмеру густыми чернилами по отличной гладкой бумаге, которой  в  лагере  нет,
что я был капитан, что я командовал  батареей,  что  у  меня  были  какие-то
ордена. И от одного того, что я писал, ко  мне  возвращалась,  кажется,  моя
личность, мо„ "я". (Да, мой гносеологический субъект "я"! А ведь я  вс„-таки
был из универсантов, из гражданских, в армии человек  случайный.  Представим
же, как неискоренимо это в  кадровике  --  требовать  к  себе  уважения!)  И
лейтенант,  прочтя  автобиографию,  совершенно  был  доволен:  "Так  вы   --
советский человек, правда?" Ну, правда же, ну конечно же, отчего же нет? Как
приятно воспрять из грязи и праха -- и снова стать советским  человеком!  --
половина свободы.
   Лейтенант попросил зайти к нему через пять дней. За эти пять дней, однако
мне пришлось расстаться с моей военной формой, потому что дурно в ней копать
гли