Этот
человек отсидел из своей десятки 9 лет и  9  месяцев.  Работа  его  была  --
обмазывать  сварочные  электроды,  он  делал  это  в  будке,  стоящей   близ
предзонника. Он вышел оправиться близ будки -- и при этом  был  застрелен  с
вышки. С вахты поспешно прибежали конвоиры и стали  подтаскивать  убитого  к
предзоннику, как если б он его нарушил. Зэки не выдержали,  схватили  кирки,
лопаты, и отогнали убийц от убитого. (Вс„ это время близ  зоны  ДОЗа  стояла
оседланная лошадь оперуполномоченного Беляева -- "Бородавки", названного так
за бородавку на левой щеке. Капитан Беляев был энергичный садист, и вполне в
его духе было подстроить вс„ это убийство.)
   Вс„ в зоне ДОЗа взволновалось. Заключенные сказали, что  убитого  понесут
на лагпункт на плечах. Офицеры лагеря  не  разрешили.  "За  что  убили?"  --
кричали им. Объяснение у хозяев уже было готово: виноват убитый  сам  --  он
первый стал бросать камнями в вышку. (Успели ли  они  прочесть  хоть  личную
карточку убитого? -- что ему три месяца осталось и что он евангелист?..)
   Возвращение в зону было мрачно и напоминало, что ид„т не о шутках. Там  и
сям в снегу лежали пулем„тчики, готовые к стрельбе (уже  кенгирцам  известно
было, что -- слишком готовые...) Пулеметчики дежурили и на крышах конвойного
городка.
   Это было опять вс„ на том же 3-м лагпункте, который знал уже  16  раненых
за один раз. И хотя нынче был всего только один убитый, но  наросло  чувство
незащищ„нности, обреч„нности, безвыходности: вот и  год  уже  прочти  прош„л
после смерти Сталина, а псы его не изменились. И не изменилось вообще ничто.
   Вечером после ужина сделано было так. В секции вдруг выключался свет и от
входной двери кто-то невидимый говорил: "Братцы! До каких пор будем строить,
а взамен получать пули? Завтра на  работу  не  выходим!"  И  так  секция  за
секцией, барак за бараком.
   Брошена была записка через стену и во второй лагпункт. Опыт  уже  был,  и
обдумано  раньше  не  раз,  сумели  объявить  и  там.  На   2-м   лагпункте,
многонациональном, перевешивали десятилетники, и у многих сроки шли к  концу
-- однако они присоединились.
   Утром мужские лагпункты -- 3-й и 2-й, на работу не вышли.
   Такая  повадка  --  бастовать,  а  от  каз„нной  пайки   и   хл„бова   не
отказываться, вс„ больше начинала пониматься арестантами, но вс„  меньше  --
их хозяевами. Придумали: надзор и конвой вошли без  оружия  в  забастовавшие
лагпункты, в бараки, и вдво„м берясь за одного зэка -- выталкивали, выпирали
его из барака. (Система слишком гуманная, так пристально нянчиться с ворами,
а не с врагами народа.  Но  после  расстрела  Берии  никто  из  генералов  и
полковников  не  отваживался  первый  отдать  приказ  стрелять  по  зоне  из
пулем„тов.) Этот труд, однако, себя не оправдал: заключ„нные шли в  уборную,
слонялись по зоне, только не на развод.
   Два дня так они выстояли.
   Простая мысль -- наказать конвоира, который убил евангелиста,  совсем  не
казалась хозяевам ни простой, ни правильной. Вместо этого в ночь со  второго
дня забастовки на третий ходил по баракам уверенный в своей  безопасности  и
всех будя бесцеремонно, полковник из  Караганды  с  большой  свитой:  "Долго
думаете [волынку] тянуть?" *(2) И наугад, никого не зная тут, тыкал пальцем:
"Ты -- выходи!.. Ты -- выходи!.. Ты! -- выходи!" И этих случайных людей этот
доблестный волевой распорядитель отправлял в тюрьму,  полагая  в  том  самый
разумный ответ на [волынку]. Вилл Розенберг, латыш, видя  эту  бессмысленную
расправу, сказал полковнику: "И я пойду!" --  "Иди!"  --  охотно  согласился
полковник. Он даже [[не понял]], наверно, что это был -- протест,  и  против
чего тут можно было протестовать.
   В ту же  ночь  было  объявлено,  что  демократия  с  питанием  кончена  и
невышедшие на работу будут получать штрафной па„к. 2-й лагпункт утром  вышел
на работу. 3-й не вышел еще и в третье утро. Теперь к ним  применили  ту  же
тактику выталкивания, но уже  увеличенными  силами:  мобилизованы  были  все
офицеры, какие только служили в Кенгире или съехались туда  на  помощь  и  с
комиссиями. Офицеры  во  множестве  входили  в  намеченный  барак,  ослепляя
арестантов мельканием папах  и  блеском  погонов,  пробирались,  нагнувшись,
между вагонками и, не гнушаясь, садились своими чистыми брюками  на  грязные
арестантские подушки из стружек: "Ну, подвинься, подвинься, ты же видишь,  я
подполковник!"  И  дальше  так,  подбоченясь  и  пересаживаясь,  выталкивали
обладателя матраца в проход, а там его за рукава  подхватывали  надзиратели,
толкали к разводу, а тех, кто и  тут  еще  слишком  упирался  --  в  тюрьму.
(Ограниченный объ„м двух кенгирских тюрем очень стеснял командование -- туда
помешалось лишь около полутысячи человек.)
   Так забастовка была пересилена, не щадя офицерской  чести  и  привилегий.
Эта жертва вынуждалась двойственным временем. Непонятно было, что же надо? и
опасно  было  ошибиться!  Перестаравшись  и  расстреляв  толпу,  можно  было
оказаться подручным Берии. Но не достаравшись и не  вытолкнув  энергично  на
работу, можно было оказаться его же подручным.  *(3)  К  тому  же  личным  и
массовым своим участием в подавлении  забастовки  офицеры  МВД  как  никогда
доказали  и  нужность  своих  погонов  для   защиты   святого   порядка,   и
несокрушаемость штатов, и индивидуальную отвагу.
   Применены были и все проверенные ранее способы. В марте-апреле  несколько
этапов  отправили  в  другие  лагеря.  (Поползла  зараза  дальше!)   Человек
семьдесят  (среди  них  и  Тэнно)  были  отправлены  в  закрытые  тюрьмы   с
классической формулировкой: "все [меры  исправления]  исчерпаны,  разлагающе
влияет на заключ„нных, содержанию в лагере не подлежит". Списки отправленных
в закрытые тюрьмы были для устрашения вывешены в лагере. А для  того,  чтобы
[хозрасч„т], как некий лагерный НЭП, лучше бы заменял заключ„нным свободу  и
справедливость, -- в ларьки, до того времени скудные, навезли широкий  набор
продуктов. И даже -- о, невозможность! -- выдали заключ„нным [аванс],  чтобы
эти продукты брать. (ГУЛаг верил туземцу в долг! -- это небывало!)
   Так второй раз  нараставшее  здесь,  в  Кенгире,  не  дойдя  до  назреву,
рассасывалось.
   Но тут хозяева двинули лишку. Они потянулись за  своей  главной  дубинкой
против Пятьдесят Восьмой -- за блатными! (Ну, а в самом деле!  --  зачем  же
пачкать руки и погоны, когда есть социально-близкие?)
   Перед первомайскими  праздниками  в  3-й  мятежный  лагппункт,  уже  сами
отказываясь от принципов  Особлагов,  уже  сами  признавая,  что  невозможно
политических содержать беспримесно и  дать  им  себя  [понять],  --  хозяева
привезли и разместили 650 воров, частично и бытовиков  (в  том  числе  много
малолеток). "Прибывает [здоровый контингент]! -- злорадно предупреждали  они
Пятьдесят Восьмую. -- Теперь вы  не  шелохне„есь".  А  к  привез„нным  ворам
воззвали: "Вы у нас навед„те порядок!"
   И хорошо понятно было хозяевам, с чего  нужно  [порядок]  начинать:  чтоб
воровали,  чтоб  жили  за  сч„т  других,  и  так  бы   поселилась   всеобщая
разрозненность. И улыбаться только ворам, когда те, услышав, что есть  рядом
и женский лагпункт, уже канючили в развязной своей манере: "Покажи нам  баб,
начальничек!"
   Но  вот  он,  непредсказуемый  ход  человеческих  чувств  и  общественных
движений!  Впрыснув  в  Третий  кенгирский  лагпункт  лошадиную  дозу  этого
испытанного трупного яда, хозяева получили не  замир„нный  лагерь,  а  самый
крупный мятеж в истории Архипелага ГУЛага!



   Как ни огорожены, как ни разбросаны по видимости островки Архипелага, они
через пересылки живут одним воздухом, и общие протекают в них соки. И потому
резня стукачей, голодовки, забастовки, волнения в Особлагах не остались  для
воров неизвестными. И вот говорят, что к  54-му  году  на  пересылках  стало
заметно, что [воры зауважали каторжан].
   И если это так -- что же мешало нам  добиться  воровского  "уважения"  --
раньше?  Все  двадцатые,  все  тридцатые,  все  сороковые  годы  мы,  Укропы
Помидоровичи и Фан Фанычи, так  озабоченные  своей  собственной  общемировой
ценностью и содержимым своего [сидора], и своими еще не  отнятыми  ботинками
или брюками -- мы держали себя перед ворами  как  персонажи  юмористические:
когда они грабили наших соседей, таких  же  общемировых  интеллектуалов,  мы
отводили стыдливо глаза и жались в сво„м уголке;  а  когда  подчеловеки  эти
переходили расправляться с нами, мы также  разумеется  не  ждали  помощи  от
соседей, мы услужлииво отдавали этим образинам все, лишь бы нам не  откусили
голову. Да, наши умы были заняты не тем и сердца приготовлены не к этому! Мы
никак не ждали еще этого жестокого  низкого  врага!  Мы  терзались  извивами
русской истории, а к смерти готовы были только публичной, вкрасне, на виду у
целого мира и только спасая сразу вс„ человечество. А может быть на мудрость
нашу довольно было самой простой простоты. Может  быть  с  первого  шага  по
первой пересыльной камере мы должны были быть  готовы  все,  кто  тут  есть,
получить ножи между ребрами и слечь в  сыром  углу,  на  парашной  слизи,  в
презренной потасовке с этими крысо-людьми, которым на загрызание бросили нас
Голубые. И тогда-то, быть может, раньше, выше и даже с ворами этими об  руку
разнесли бы в щепки сталинские лагеря? В самом деле, за что было  ворам  нас
[уважать?]..
   Так вот, приехавшие в Кенгир воры уже слышали немного, уже  ожидали,  что
дух боевой на каторге есть. И  прежде  чем  они  осмотрелись  и  прежде  чем
слизались с начальством, --  пришли  к  [паханам]  выдержанные  широкоплечие
хлопцы, сели [поговорить о жизни] и сказали им так: "Мы --  [представители].
Какая в Особых лагерях ид„т [рубиловка] --  вы  слышали,  а  не  слышали  --
расскажем. Ножи теперь делать мы  умеем  не  хуже  ваших.  Вас  --  шестьсот
человек, нас -- две тысячи шестьсот. Вы -- думайте и выбирайте. Если  будете
нас давить -- мы вас перережем."
   Вот этот-то шаг и был мудр и  нужен  был  давно!  --  повернуться  против
блатных всем остри„м! увидеть в них -- [главных врагов]!
   Конечно, Голубым только и было надо,  чтобы  такая  свалка  началась.  Но
прикинули воры, что против осмелевшей Пятьдесят Восьмой один к четыр„м  идти
им не стоит. Покровители --  вс„-таки  за  зоной,  да  и  хрена  ли  в  этих
покровителях? Разве воры их когда-нибудь уважали? А союз, который предлагали
хлопцы -- был вес„лой небывалой авантюрой, да еще кажется открывал и дорожку
-- через забор в женскую зону.
   И ответили воры: "Нет, мы умнее стали. Мы будем с [мужиками] вместе!"
   Эта  конференция  не  записана  в  историю,  и  имена  участников  е„  не
сохранились в протоколах. А жаль. Ребята были умные.

   Еще в первых же карантинных бараках [здоровый  контингент]  отметил  сво„
новоселье тем, что из тумбочек и вагонок разв„л костры  на  цементном  полу,
выпуская дым в окна. Несогласие же сво„ с запиранием бараков  они  выразили,
забивая щепками скважины замков.
   Две недели воры вели себя как на курорте: выходили на  работу,  загорали,
не работали. О штрафном пайке начальство, конечно, и не  помышляло,  но  при
всех светлых ожиданиях и зарплату выписывать ворам было не  из  каких  сумм.
Однако  появились  у  воров  [боны],  они  приходили  в  лар„к  и  покупали.
Обнад„жилось начальство, что [здоровый элемент] начинает-таки воровать.  Но,
плохо осведомл„нное, оно ошиблось: среди политических прошел сбор на выручку
воров (это тоже было, наверно, частью конвенции, иначе  ворам  неинтересно),
оттуда у них были и боны! Случай слишком небывалый, чтоб хозяева могли о н„м
догадаться!
   Вероятно, новизна и необычность игры  очень  занимала  блатных,  особенно
малолеток: вдруг относиться к "фашистам" вежливо, не входить без  разрешения
в их секции, не садиться без приглашения на вагонки.
   Париж прошлого века называл своих блатных (а у него, видимо, их хватало),
сведенных в гвардию, -- [мобили]. Очень  верно  схвачено!  Это  племя  такое
мобильное, что оно разрывает оболочку повседневной косной жизни,  оно  никак
не может в ней заключаться в покое. Установлено было не  воровать,  неэтично
было [вкалывать] на каз„нной работе  --  но  что-то  же  надо  было  делать!
Воровской молодняк развлекался тем, что срывал с  надзирателей  фуражки,  во
время вечерней проверки джигитовал по крышам бараков и через  высокую  стену
из 3-го лагпункта во 2-й,  сбивал  сч„т,  свистел,  улюлюкал,  ночами  пугал
[вышки]. Они бы дальше и  на  женский  лагпункт  полезли,  но  по  пути  был
охраняемый хоздвор.
   Когда режимные офицеры, или воспитатели, или оперуполномоченные  заходили
на дружеское собеседование в барак блатных, воришки-малолетки оскорбляли  их
лучшие чувства тем, что в разговоре  вытаскивали  из  их  карманов  записные
книжки, кошельки,  или  с  верхних  нар  вдруг  оборачивали  [куму]  фуражку
козырьком на затылок -- небывалое для ГУЛага обращение! -- но  и  обстановка
сложилась невиданная! Воры и раньше всегда считали своих  гулаговских  отцов
-- дураками, они тем больше презирали их всегда, чем те индюшачее  верили  в
успехи [перековки], они до хохота презирали их, выходя на трибуну или  перед
микрофон рассказать о начале новой жизни с тачкою в руках. Но до сих пор  не
надо было с ними ссориться. А сейчас конвенция  с  политическими  направляла
освободившиеся силы блатных как раз против хозяев.
   Так,  имея  низкий  административный   рассудок   и   лишенные   высокого
человеческого разума, гулаговские власти сами подготовили кенгирский  взрыв:
сперва бессмысленными застрелами, потом -- вливом воровского горючего в этот
накал„нный воздух.
   События шли необратимо. [Нельзя] было политическим  не  предложить  ворам
войны или союза. [Нельзя] было ворам отказываться от союза. А установленному
союзу нельзя было коснеть -- он бы распался и открылась бы внутренняя война.
   Надо было начинать, что-нибудь, но начинать! А так как начинателей,  если
они из Пятьдесят Восьмой, подвешивают потом в вер„вочных петлях, а если  они
воры -- только журят на политбеседах, то воры и предложили: мы -- начн„м,  а
вы -- поддержите!
   Заметим, что вс„ кенгирское лагерное отделение представляло собой  единый
прямоугольник с общей внешней зоной, внутри которой, попер„к длины, нарезаны
были внутренние зоны: сперва 1-го лагпункта (женского),  потом  хоздвора  (о
его индустриальной мощи мы говорили), потом 2-го лагпункта,  потом  3-го,  а
потом -- тюремного, где стояли две тюрьмы -- старая и новая, и  куда  сажали
не только лагерников, но и вольных жителей поселка.
   Естественной  первой  целью  было  --  взять  хозяйственный   двор,   где
располагались также и все продовольственные склады лагеря.  Операцию  начали
дн„м в нерабочее воскресенье 16 мая 1954 года. Сперва все мобили  влезли  на
крыши своих бараков и усеяли стену между 3-м и  2-м  лагпунктами.  Потом  по
команде паханов, оставшихся на высотах, они с палками в руках спрыгивали  во
2-й лагпункт, там выстроились в колонну и так строем  пошли  по  линейке.  А
линейка вела по оси 2-го лагпункта -- к железным воротам хоздвора, в которые
и упирались.
   Все эти ничуть не скрываемые действия заняли какое-то время,  за  которое
надзор успел сорганизоваться и получить  инструкции.  И  вот  интересно!  --
надзиратели стали бегать по баракам Пятьдесят Восьмой и к ним, тридцать пять
лет давимым, как мразь, взывать: "Ребята! Смотрите! Воры идут ломать женскую
зону! Они идут насиловать ваших ж„н и дочерей! Выходите не  помощь!  Отобь„м
их!" Но уговор был уговор, и кто рванулся, о н„м не зная,  того  остановили.
Хотя очень вероятно,  что  при  виде  котлет  коты  не  выдерживают  условий
конвенции, -- надзор не наш„л себе помощников из Пятьдесят Восьмой.
   Уж  как  там  защищал  бы  надзор  от  своих  любимцев  женскую  зону  --
неизвестно, но прежде предстояло ему  защитить  склады  хоздвора.  И  ворота
хоздвора  распахнулись,  и  навстречу  наступающим  вышел  взвод  безоружных
солдат, а сзади ими руководил Бородавка-Беляев, который  то  ли  от  усердия
оказался в воскресенье в зоне, то  ли  потому  что  дежурил.  Солдаты  стали
отталкивать мобилей, нарушили их  строй.  Не  применяя  дрынов,  воры  стали
отступать к своему 3-му лагпункту и карабкаться снова на стену, а  со  стены
их резерв бросал в солдат камнями и саманами, прикрывая отступление.
   Разумеется, никаких арестов среди воров не последовало. Вс„  еще  видя  в
этом лишь резвую шалость, начальство  дало  лагерному  воскресенью  спокойно
течь к отбою. Без приключений был роздан обед, а  вечером  с  темнотою  близ
столовой 2-го лагпункта стали, как в  летнем  кинотеатре,  показывать  фильм
"Римский-Корсаков".
   Но отважный композитор не успел еще уволиться из консерватории, протестуя
против гонений на свободу, как зазвенели от камней фонари  на  зоне:  мобили
били по ним из рогаток, гася освещение зоны. Уже  их  полно  тут  сновало  в
темноте по 2-му лагпункту, и заливчатые их разбойничьи свисты резали воздух.
Бревном они рассадили  ворота  хоздвора,  хлынули  туда,  а  оттуда  рельсом
сделали пролом и в женскую  зону.  (Были  с  ними  и  молодые  из  Пятьдесят
Восьмой).
   При свете боевых ракет, запускаемых с вышек,  вс„  тот  же  опер  капитан
Беляев ворвался в хоздвор извне, через его вахту, со взводом автоматчиков  и
-- впервые в истории ГУЛага! -- открыл огонь  по  [социально-близким]!  Были
убитые и несколько десятков раненых. А еще -- бежали  сзади  краснопогонники
со штыками и докалывали раненых. А еще  сзади,  по  разделению  карательного
труда, принятому уже в Экибастузе, и  в  Норильске,  и  на  Воркуте,  бежали
надзиратели с железными ломами и этими ломами досмерти добивали раненых.  (В
ту ночь в больнице второго лагпункта засветилась операционная, и заключ„нный
хирург испанец Фустер оперировал.)
   Хоздвор теперь был прочно занят карателями, пулем„тчики там расставились.
А 2-й лагпункт (мобили сыграли свою увертюру, теперь вступили  политические)
соорудил против хозворот барикаду. 2-й и 3-й лагпункты соединились проломом,
и больше не было в них надзирателей, не было власти МВД.
   Но что случилось с тем, кто успел прорваться на женский лагпункт и теперь
отрезан был там? События перемахнули через развязное  презрение,  с  которым
блатные  оценивают  [баб].  Когда  в   хоздворе   загремели   выстрелы,   то
проломившиеся сюда, к женщинам, были уже не жадные добытчики, а --  товарищи
по судьбе. Женщины спрятали их. На поимку вошли безоружные солдаты, потом --
и вооруж„нные. Женщины мешали им искать и отбивались.  Солдаты  били  женщин
кулаками и прикладами, таскали и в тюрьму (в жензоне была  предусмотрительно
своя тюрьма), а в иных мужчин стреляли.
   Испытывая недостаток карательного состава, командование ввело  в  женскую
зону  "чернопогонников"  --  солдат  строительного  батальона,  стоявшего  в
Кенгире. Однако солдаты стройбата [отказались от несолдатского дела]!  --  и
пришлось их увести.
   А между тем именно здесь,  в  женской  зоне,  было  главное  политическое
оправдание, которым перед своими  высшими  могли  защититься  каратели!  Они
вовсе не были простаками! Прочли ли они где-нибудь такое или придумали, но в
понедельник впустили в женскую зону фотографов  и  двух-тр„х  своих  верзил,
переодетых в заключ„нных. Подставные морды стали терзать женщин, а фотографы
фотографировать. Вот от какого  произвола  защищая  слабых  женщин,  капитан
Беляев вынужден был открыть огонь!
   В утренние часы понедельника напряж„нность сгустилась  над  баррикадой  и
проломленными  воротами  хоздвора.  В  хоздворе  лежали  неубранные   трупы.
Пулем„тчики лежали за пулем„тами, направленными на те же вс„ ворота.
   В освобожденных мужских зонах ломали вагонки на оружие,  делали  щиты  из
досок, из матрацев. Через баррикаду кричали палачам, а те  отвечали.  Что-то
должно  было  сдвинуться,  положение  было  неустойчиво  слишком.  Зэки   на
баррикаде готовы были и с