осадки  есть  просто  спектакль,  проверка
верных сталинцев. Надо  делать  вс„,  что  от  тебя  требуют,  и  кто  будет
подписывать вс„ и не озлится -- тот будет потом сильно возвышен.

   3. Ну, может быть, "Союзное бюро меньшевиков" опередило  их,  но  они  по
убеждениям были почти большевиками.

   4. Приводит Е.  Гинзбург  совсем  противоположную  сцену.  Спрашивает  е„
тюремная сестра: "Правда ли,  что  вы  пошли  за  бедный  народ,  сидите  за
колхозников?" Вопрос почти невероятный. Может, тюремная сестра за  решетками
ничего не видит, так и спросила такую  глупость.  Но  колхозники  и  простые
лагерники имеют глаза, они сразу же узнают этих людей, как раз и совершавших
чудовищный сгон "коллективизации".

   5. "Октябрь", 1964, No. 7.

   6. Ведь еще нескоро обнародует Хрущев, что  в  1952  году  собрали  хлеба
меньше, чем в 1913-м.

   7. В 1957 году завкадрами рязанского ОблОНО спросила меня: "А за  что  вы
были в 45-м году арестованы?" -- "За высказывание против  культа  личности",
-- ответил я. "Как это может быть? -- изумилась она. -- Разве [[тогда]]  был
культ личности?" (Она искренне так поняла, что  культ  личности  объявили  в
1956 г., откуда ж он в 1945?)

   8. 8.12.62

   9. Возразят нам: принципиальность-то принципиальность,  но  иногда  нужно
быть и гибким. Был же период, когда Ульбрихт и Димитров инструктировали свои
компартии о мире с нацистами и даже поддержке их. Ну, тут нам  крыть  нечем,
диалектика!

   10. "Знамя", 1&64, No. 9.

   11. "Забайкальский рабочий"

   12. "Звезда", 1963, No. 3

   13. "Новый мир", 1964, No. 1, Лакшин.

   14. Ну, да в лагере бывало и иное  соотношение  сил.  Некоему  прокурору,
сидевшему в Унжлаге, пришлось не один год притворяться юродивым. Только  тем
и спасся от расправы (сидели с ним "крестники" его).

   15. Виктор Вяткин -- "Человек рождается дважды" -- Ч. II, Магадан, 1964.

   16. Иванов-Разумник вспоминает: в их бутырской камере  разоблачили  троих
стукачей -- и все трое оказались коммунисты.

   17. Я написал это в начале 1966 года, а к концу его  прочел  в  "Октябре"
No. 9 статью К. Буковского. Так и есть -- уже открыто гордятся.

   18. Теперь можно добавить и Густава Гусака (Примечание 1972 г.)


   Глава 12. Стук -- стук -- стук...

   ЧК-ГБ (вот так  пожалуй  и  звучно,  и  удобно,  и  кратко  называть  это
учреждение, вместе с тем  не  упуская  его  движения  во  времени)  было  бы
бесчувственным чурбаном, не способным досматривать свой  народ,  если  б  не
было у него постоянного взгляда и постоянного наслуха.  В  наши  технические
годы за глаза отчасти  работают  фотоаппараты  и  фотоэлементы,  за  уши  --
микрофоны, магнитофоны, лазерные подслушиватели. Но всю  ту  эпоху,  которую
охватывает эта книга, почти  единственными  глазами  и  почти  единственными
ушами ЧКГБ были [стукачи].
   В первые годы ЧК они названы были по-деловому:  секретные  сотрудники  (в
отличие  от  штатных,  открытых).  В  манере  тех  лет  это  сократилось  --
[сексоты], и так перешло в общее употребление. Кто придумывал это слово  (не
предполагая, что оно так распространится -- не уберегли)  --  не  имел  дара
воспринимать его непредвзятым слухом и в одном только звучании  услышать  то
омерзительное, что в  н„м  сплелось  --  нечто  более  даже  постыдное,  чем
содомский  грех.  А  еще  с  годами  оно  налилось  желтовато-бурой   кровью
предательства -- и не стало в русском языке слова гаже.
   Но применялось это слово только на воле. На Архипелаге были свои слова: в
тюрьме --  "наседка",  в  лагере  --  "стукач".  Однако,  как  многие  слова
Архипелага вышли на простор русского языка и захватили  всю  страну,  так  и
стукач со временем стало  понятием  общим.  В  этом  отразилось  единство  и
общность самого явления стукачества.
   Не  имея  опыта  и  недостаточно  над  этим  размышляв,  трудно  оценить,
насколько мы пронизаны  и  охвачены  стукачеством.  Как,  не  имея  в  руках
транзистора, мы не ощущаем в поле, в лесу и на озере, что постоянно струится
сквозь нас множество радиоволн.
   Трудно приучить себя к этому постоянному вопросу: а [кто у нас стучит?] У
нас в квартире, у нас во дворе, у нас в часовой мастерской, у нас в школе, у
нас в редакции, у нас в цеху, у нас в конструкторском бюро и даже  у  нас  в
милиции. Трудно приучить и противно приучаться -- а  для  безопасности  надо
бы. Невозможно стукачей изгнать, уволить --  навербуют  новых.  Но  надо  их
[знать]: иногда --  чтоб  остеречься  при  них;  иногда  --  чтобы  при  них
[развести чернуху], выдать себя не за то,  что  ты  есть;  иногда  --  чтобы
открыто поссориться со стукачом и тем обесценить его показания против тебя.
   О густоте сети сексотов мы скажем в особой главе о  [воле].  Эту  густоту
многие ощущают, но не силятся представить каждого сексота в лицо  --  в  его
простое человеческое лицо, и оттого сеть кажется загадочней и страшней,  чем
она на самом деле есть.  А  между  тем  сексотка  --  та  самая  милая  Анна
Федоровна, которая по соседству зашла попросить у  вас  дрожжей  и  побежала
сообщить в условный пункт (может быть в лар„к, может быть в аптеку),  что  у
вас сидит  непрописанный  приезжий.  Это  тот  самый  свойский  парень  Иван
Никифорович, с  которым  вы  выпили  по  200  грамм,  и  он  дон„с,  как  вы
матерились, что в магазинах ничего не  купишь,  а  начальству  отпускают  по
блату. Вы не знаете сексотов в  лицо,  и  потом  удивлены,  откуда  известно
вездесущим органам, что при массовом пении "Песни о Сталине" вы  только  рот
раскрывали, а голоса не тратили? или  о  том,  что  вы  не  были  веселы  на
демонстрации 7 ноября? Да где ж они, эти пронизывающие жгучие глаза сексота?
А глаза сексота могут быть и с голубой поволокой, и со старческой слезой. Им
совсем не обязательно светиться  угрюмым  злодейством.  Не  ждите,  что  это
обязательно негодяй с отталкивающей наружностью. Это -- обычный человек, как
ты и я, с мерой добрых чувств, мерой злобы и зависти и со всеми  слабостями,
делающими нас уязвимыми для пауков. Если бы набор  сексотов  был  совершенно
добровольный, на энтузиазме -- их не набралось бы много (разве в 20-е годы).
Но набор ид„т опутыванием  и  захватом,  и  слабости  отдают  человека  этой
позорной службе. И даже те,  кто  искренне  хотят  сбросить  с  себя  липкую
паутину, эту вторую кожу -- не могут, не могут.
   Вербовка -- в самом воздухе нашей страны. В том, что государственное выше
личного. В том, что Павлик Морозов -- герой. В том, что донос не есть донос,
а [помощь] тому, на кого доносим. Вербовка кружевно сплетается с идеологией:
ведь и Органы хотят, ведь и вербуемый должен хотеть только одного: успешного
движения нашей страны к социализму.
   Техническая сторона  вербовки  --  выше  похвал.  Увы,  наши  детективные
комиксы не описывают этих при„мов. Вербовщики работают в  агитпунктах  перед
выборами. Вербовщики работают на кафедре марксизма-ленинизма.  Вас  вызывают
-- "там какая-то комиссия, зайдите". Вербовщики работают в армейской  части,
едва отведенной с переднего края: приезжает смершевец и по очереди [д„ргает]
половину вашей роты; с кем-то из солдат он разговаривает просто о  погоде  и
каше, а кому-то да„т задание следить друг за другом  и  за  командирами.  --
Сидит в конурке мастер и чинит кожгалантерею.  Входит  симпатичный  мужчина:
"вот эту пряжку вы не могли бы мне починить?" И тихо:  "сейчас  вы  закроете
мастерскую, выйдете на улицу,  там  стоит  машина  37-48,  прямо  открывайте
дверцу и садитесь, она отвез„т вас, куда надо". (А там дальше известно:  "Вы
советский человек?  так  вы  должны  нам  [помочь]".)  Такая  мастерская  --
чудесный  пункт  сбора  донесений  граждан!   А   для   личной   встречи   с
оперуполномоченным -- квартира Сидоровых, 2-й этаж, три звонка, от шести  до
восьми вечера.
   Поэзия вербовки сексотов еще ждет своего художника. Есть жизнь видимая --
и есть невидимая.  Везде  натянуты  паучьи  нити,  и  мы  при  движениях  не
замечаем, как они нас опетливают.
   Набор инструментов для вербовки -- как набор отмычек: No. 1, No.2,  No.3.
No.1: "вы -- советский человек?" No. 2: пообещать то, чего  вербуемый  много
лет бесплодно добивается в законном  порядке;  No.  3:  надавить  на  слабое
место, пригрозить тем, чего вербуемый больше всего боится; No. 4...
   Да ведь чуть-чуть только бывает надо и придавить. Вызывается такой А. Г.,
известно, что по характеру он -- размазня. И  сразу  ему:  "Напишите  список
антисоветски-настроенных людей из ваших знакомых". Он растерян,  мнется:  "Я
не уверен..." Не вскочил, не ударил кулаком: "Да как вы смеете?" (Да кто там
вскочит у нас? Что'  фантазировать?..)  Ах,  вы  не  уверены?  Тогда  пишите
список, за  кого  вы  ручаетесь,  что  они  вполне  советские  люди.  Но  --
[ручаетесь], учтите! Если хоть одного аттестуете ложно, [сядете] сразу сами!
Что ж вы не пишете?" "Я... не могу ручаться." "Ах,  не  можете?  Значит,  вы
[знаете], что они -- антисоветские.  Вот  и  пишите,  про  кого  знаете!"  И
потеет, и ерзает, и мучается честный хороший кролик А. Г.  с  душою  слишком
мягкой,  лепленной  еще  до  революции.  Он  искренне  принял  этот   напор,
врезавшийся в него: или писать, что советские или писать, что антисоветские.
Он не видит третьего выхода.
   Камень -- не человек, а и тот рушат.
   На воле отмычек больше, потому что и жизнь  разнообразнее.  В  лагере  --
самые простые, жизнь упрощена, обнажена, и резьба винтов и  диаметр  головки
известны. No.  1,  конечно,  оста„тся:  "вы  --  советский  человек?"  Очень
применимо к благонамеренным,  отв„ртка  никогда  не  соскальзывает,  головка
сразу подалась и пошла. No. 2 тоже отлично работает: обещание взять с  общих
работ, устроить в зоне, дать дополнительную кашу, приплатить, сбросить срок.
Вс„ это -- жизнь, каждая эта ступенька -- сохранение жизни!  (В  годы  войны
[стук] особенно измельчал: предметы дорожали, а люди дешевели. [Закладывали]
даже за пачку махорки). А No. 3 работает  еще  лучше:  снимем  с  придурков!
пошлем на общие! перевед„м на штрафной лагпункт!  Каждая  эта  ступенька  --
ступенька к смерти. И тот, кто не выманивается кусочком хлеба наверх,  может
дрогнуть и взмолиться, если его сталкивают в пропасть.
   Это не значит, что в лагере не  бывает  уж  никогда  нужна  более  тонкая
работа. Иногда приходится-таки исхитриться. Майору Шикину надо было  собрать
обвинение против заключ„нного Герценберга, еврея. Он имел основание  думать,
что обвинительный материал  может  дать  Антон,  семнадцатилетний  неопытный
немчик. Шикин вызвал молодого Антона и  стал  возбуждать  в  н„м  нацистские
посевы: как гнусна еврейская  нация  и  как  она  погубила  Германию.  Антон
раскалился и предал Герценберга. (И почему бы в переменчивых обстоятельствах
коммунист-чекист Шикин не стал бы исполнительным следователем Гестапо?)
   Или вот Александр Филиппович Стеновой. До посадки  он  был  солдат  войск
МВД, посажен -- по 58-й. *(1) Он  совсем  не  ортодокс,  он  вообще  простой
парень, он в лагере начал стыдиться своей прошлой службы и тщательно скрывал
е„, понимая, что это опасно, если узнается. Так как его вербовать? Вот  этим
и вербовать: разгласим, что ты  --  "чекист".  И  собственным  знаменем  они
подотрутся, чтоб только завербовать! (Уверяет, что вс„ же устоял.)
   Иной, как говорится, и не плотник, да стучать охотник -- этот бер„тся без
затруднения. На другого приходится  удочку  забрасывать  по  несколько  раз:
сглатывает наживу. Кто будет  извиваться,  что  трудно  ему  собрать  точную
информацию, тому объясняют: "Давайте, какая есть, мы будем  проверять!"  "Но
если я совсем не уверен?" "Так что ж -- вы  истинный  враг?"  Да  наконец  и
честно ему объяснить: "Нам нужно  пять  процентов  правды,  остальное  пусть
будет ваша фантазия". (Джидинские о'перы).
   Но иногда выбивается из  сил  и  [кум]  *(2),  не  бер„тся  добыта  ни  с
третьего, ни с пятого раза. Это -- редко, но  бывает.  Тогда  оста„тся  куму
затянуть  запасную  петельку:  подписку  о  неразглашении.  Нигде  --  ни  в
конституции,  ни  в  кодексе  --  не  сказано,  что  такие  подписки  вообще
существуют, что мы обязаны их давать, но -- мы ко  всему  привыкли.  Как  же
можно еще и тут отказаться? Уж это мы непременно все  да„м.  (А  между  тем,
если бы мы их не давали, если бы выйдя за порог, мы тут же бы всем и каждому
разглашали свою беседу с  кумом  --  вот  и  развеялась  бы  бесовская  сила
Третьего Отдела, на нашей трусости и держится их секретность и сами они!)  И
ставится в лагерном деле освобождающая счастливая пометка:  "не  вербовать!"
Это -- проба "96" или по крайней мере "84", но мы не  скоро  о  ней  узнаем,
если вообще дожив„м. Мы догадаемся по тому, что схлынет с нас эта нечисть  и
никогда больше не будет к нам липнуть.
   Однако чаще всего вербовка уда„тся. Просто и грубо давят, давят, так, что
ни отмолиться, ни отлаяться.
   И вскоре завербованный приносит донос.
   И по доносу чаще всего затягивают на чьей-то шее удавку второго срока.
   И получается лагерное  стукачество  сильнейшей  формой  лагерной  борьбы:
"подохни ты сегодня, а я завтра!"

   На  [воле]  все  полвека  или  сорок  лет  стукачество  было   совершенно
безопасным занятием: никакой ответной угрозы от общества, или  разоблачения,
ни кары, быть не могло.
   В лагерях несколько иначе. Читатель помнит, как  стукачей  разоблачала  и
ссылала на Кондостров соловецкая Адмчасть. Потом десятилетиями стукачам было
как будто вольготно и расцветно. Но редкими временами и местами сплачивалась
группка волевых энергичных зэков и в  скрытой  форме  продолжала  соловецкую
традицию. Иногда прибивали (убивали) стукача под видом самосуда  разъяренной
толпы над пойманным вором (самосуд по  лагерным  понятиям  почти  законный).
Иногда  (1-й  ОЛП  Вятлага  во  время   войны)   производственные   придурки
административно списывали со  своего  объекта  самых  вредных  стукачей  "по
деловым соображениям". Тут оперу трудно было помочь. Другие стукачи понимали
и стихали.
   Много было в лагерях надежды на приходящих  фронтовиков  --  вот  кто  за
стукачей возьм„тся! Увы, военные пополнения разочаровывали лагерных  борцов:
вне своей армии эти вояки, мином„тчики  и  разведчики,  совсем  скисали,  не
годились никуда.
   Нужны были еще качания колокольного била, еще откладки временно'го метра,
пока откроется на Архипелаге мор на стукачей.



   В этой главе мне не хватает материала. Что-то неохотно  рассказывают  мне
лагерники, как их вербовали. Расскажу ж о себе.
   Лишь поздним лагерным опытом, наторевший, я оглянулся и понял, как мелко,
как  ничтожно  я  начинал  свой  срок.  В  офицерской  шкуре   привыкнув   к
незаслуженно-высокому положению среди окружающих, я и в лагере  вс„  лез  на
какие-то должности, и тотчас же падал с них. И очень держался за  эту  шкуру
-- гимнаст„рку, галифе, шинель, уж так старался не  менять  е„  на  защитную
лагерную чернедь! В новых условиях я делал ошибку новобранца: я выделялся на
местности.
   И снайперский  глаз  первого  же  кума,  новоиерусалимского,  сразу  меня
заметил. А на Калужской заставе, как только я из маляров выбился в помощники
нормировщика, опять я вытащил эту форму -- ах, как хочется быть мужественным
и красивым! К тому ж  я  жил  в  комнате  уродов,  там  генералы  и  не  так
одевались.
   Забыл я и думать, как и зачем писал  в  Новом  Иерусалиме  автобиографию.
Полулежа на своей  кровати  как-то  вечером,  почитывал  я  учебник  физики,
Зиновьев что-то жарил и рассказывал, Орачевский и Прохоров лежали,  выставив
сапоги на перильца кровати,  --  и  вошел  старший  надзиратель  Сенин  (это
очевидно была не настоящая его фамилия, а  псевдоним  для  лагеря.)  Он  как
будто не заметил ни этой плитки, ни этих выставленных сапог -- сел на чью-то
кровать и принял участие в общем разговоре.
   Лицом и манерами мне он не нравился, этот Сенин,  слишком  играл  мягкими
глазами, но уж какой был окультуренный! какой воспитанный! уж как  отличался
он среди наших надзирателей -- хамов, недотеп и неграмотных.  Сенин  был  не
много, не мало -- [студент!] -- студент 4-го  курса,  вот  только  не  помню
какого факультета. Он, видно, очень  стыдился  эмвэдистской  формы,  боялся,
чтобы сокурсники не увидели его  в  голубых  погонах  в  городе,  и  потому,
приезжая на дежурство, надевал форму на вахте,  а  уезжая  --  снимал.  (Вот
современный герой для романистов!  Вообразить  по  царским  временам,  чтобы
прогрессивный  студент  подрабатывал  в   тюрьме   надзирателем!)   Впрочем,
культурный-культурный, а послать старика побегушками или назначить  работяге
трое суток карцера ему ничего не стоило.
   Но у нас в комнате он любил вести интеллигентный разговор: показать,  что
понимает наши тонкие души, и чтоб мы оценили тонкость его души. Так и сейчас
-- он свежо рассказал нам что-то о городской жизни, что-то о новом фильме  и
вдруг незаметно для всех, сделал мне явное движение -- выйти в коридор.
   Я вышел,  недоумевая.  Через  сколько-то  вежливых  фраз,  чтоб  не  было
заметно, Сенин тоже поднялся и нагнал меня. И велел тотчас же идти в кабинет
оперуполномоченного -- туда вела глухая лестница,  где  никого  нельзя  было
встретить. Там и сидел сыч.
   Я его еще и в глаза не видел. Я пошел с  замиранием  сердца.  Я  --  чего
боюсь? Я боюсь, чего каждый  лагерник  боится:  чтоб  не  стали  мне  мотать
второго срока. Еще года не прошло от моего следствия, еще болит во  мне  вс„
от одного вида следователя  за  письменным  столом.  Вдруг  опять  переворох
прежнего [дела]: еще какие-нибудь странички из  дневника,  еще  какие-нибудь
письма...
   Тук-тук-тук.
   -- Войдите.
   Открываю дверь. Маленькая, уютно обставленная комната, как будто она не в
ГУЛаге совсем. Нашлось место и для маленького дивана (может  быть,  сюда  он
таскает наших женщин) и для "Филлипса" на этажерке. В н„м  светится  цветной
глазочек и негромко ль„тся мягкая какая-то, очень  приятная  мелодия.  Я  от
такой чистоты звука и от такой музыки совсем отвык, я размягчаюсь  с  первой
минуты: где-то ид„т жизнь! Боже мой, мы уже привыкли считать нашу  жизнь  --
за жизнь, а она где-то там ид„т, где-то [там]...
   -- Садитесь.
   На столе -- лампа под успокаивающим абажуром. За столом в кресле -- опер,
как и Сенин -- такой же интеллигентный, чернявый, малопроницаемого вида. Мой
стул -- тоже полумягкий. Как вс„ приятно, если он не начн„т меня  ни  в  ч„м
обвинять, не начн„т опять вытаскивать старые погремушки.
   Но нет, его голос совсем не враждебен. Он спрашивает вообще  о  жизни,  о
самочувствии, как я привыкаю к лагерю, удобно ли мне  в  комнате  придурков.
Нет,  так  не  вступают  в  следствие.  (Да  где  я   слышал   эту   мелодию
прелестную?..)
   А теперь вполне естественный вопрос, да из любознательности даже:
   -- Ну, и как после  всего  происшедшего  с  вами,  всего  пережитого,  --
оста„тесь вы советским человеком? Или нет?
   А? Что ответишь? Вы, потомки,  вам  этого  не  понять:  что'  вот  сейчас
ответишь? Я слышу, я слышу, нормальные свободные люди,  вы  кричите  мне  из
1990 года: "Да пошли его на ...! (Или,  может,  потомки  уже  не  будут  так
выражаться? Я думаю, в России -- будут!) Посадили, зарезали  --  и  еще  ему
советский человек!"
   В самом деле, после всех  тюрем,  всех  встреч,  когда  на  меня  хлынула
информация со всего света -- ну, какой же я могу  остаться  советский?  Где,
когда выстаивало что-нибудь советское против полноты информации?
   И если б я столько был уже [перевоспитан]  тюрьмой,  сколько  [образован]
ею, я конечно, должен был бы сразу отрезать: "Нет!  И  шли  бы  вы  на  ...!
Надоело мне на вас мозги тратить! Дайте отдохнуть после работы!"
   Но ведь мы же выросли в послушании, ребята! Ведь если "кто против?..  кто
воздержался?.." -- рука никак не поднимается, никак. Даже  осужденному,  как
это можно выговорить языком: я -- не советский...?
   -- В постановле