вязаны, но  не  в  тот  огород  перелетал  камень,  и
покинули.)
   Отсюда уже совсем недалеко до обвинения шестого: эсеры  в  1918  г.  были
[шпионами] Антанты! Вчера революционеры -- сегодня  шпионы!  --  тогда  это,
наверно, звучало взрывно. С тех-то пор за много процессов набило оскомину до
мордоворота.
   Ну, и седьмое, десятое -- это сотрудничество с Савинковым, или Филоненко,
или  кадетами,  или  "Союзом  Возрождения"  (еще  был  ли  он...),  и   даже
белоподкладчиками или даже белогвардейцами.
   Вот эта цепь обвинений хорошо протянута прокурором. *(20)  Кабинетным  ли
высиживанием или  внезапным  озарением  за  кафедрою  он  находит  здесь  ту
сердечно-сострадательную,  обвинительно-дружескую   ноту,   на   которой   в
последующих процессах будет вытягивать вс„ увереннее и  гуще,  и  которая  в
37-м году даст ошеломляющий успех. Нота эта -- найти единство между судящими
и судимыми -- и против всего остального мира. Мелодия эта играется на  самой
любимой струне подсудимого. С обвинительной кафедры эсерам говорят: [ведь мы
же с вами -- революционеры!] (Мы! Вы и мы -- это мы!) И как же вы могли  так
пасть, чтоб объединиться с кадетами? (да наверно сердце ваше разрывается!) с
офицерами? Учить белоподкладочников вашей  разработанной  блестящей  технике
конспирации?
   Нет у нас ответов подсудимых. Указал  ли  кто-нибудь  из  них  на  особый
характер октябрьского переворота: объявить войну всем партиям сразу и тут же
запретить им объединяться между собой ("тебя не гребут --  не  подмахивай")?
Но ощущение почему-то такое, что потупились иные подсудимые, и действительно
разнялось у кого-то сердце: ну, как они могли  так  низко  пасть?  Ведь  это
сочувствие  прокурора  в  светлом  зале  --  оно  очень  пробирает   узника,
привезенного из темной камеры.
   И еще такую,  такую  логическую  тропочку  находит  Крыленко  (очень  она
пригодится Вышинскому против Каменева и  Бухарина):  входя  с  буржуазией  в
союзы, вы принимали от не„ денежную помощь. Сперва  вы  брали  [[на  дело]],
только [[на дело]], ни в коем случае не для партийных целей -- [а где грань?
Кто  это  разделит]?  Ведь  [[дело]]  --  тоже  партийная  цель?  Итак,   вы
докатились: вас, партию социалистов-революционеров, содержит буржуазия?!  Да
где же ваша революционная гордость?
   Набралась обвинений мера полная и с присыпочкой -- и уж мог  бы  Трибунал
уходить на совещание, отклепывать каждому заслуженную казнь, -- да вот  ведь
неурядица:
   -- вс„, в ч„м здесь обвинена партия эсеров, -- относится к 1919 году;
   -- с тех пор, 27 февраля 1919 г., исключительно для  эсеров  была  издана
амнистия, прощающая им всю прошлую борбу против большевиков, если только они
не будут впредь;
   -- И ОНИ С ТЕХ ПОР НЕ БОРОЛИСЬ!
   -- и на дворе 1922 год!
   И как же выйти из положения?
   Думано  было  об  этом.  Когда  социалистический   Интернационал   просил
советское  правительство  остановиться,  не  судить  своих  социалистических
собратьев, -- думано.
   Действительно, в начале 1919 г., в виду угрозы Колчака и Деникина,  эсеры
сняли задачу восстания и с  тех  пор  не  ведут  вооруженной  борьбы  против
большевиков. (И даже  самарские  эсеры  [открыли]  коммунистическим  братьям
кусок колчаковского фронта, из-за чего и амнистия-то пошла.) И даже  тут  на
процессе, подсудимый Гендельман, член ЦК,  сказал:  "Дайте  нам  возможность
пользоваться всей гаммой так называемых гражданских свобод -- и мы не  будем
нарушать законов". (Дайте им, да еще "всей гаммой"! Вот краснобаи!..)
   Мало того, что они не ведут борьбы -- они признали  власть  Советов!  (то
есть, отреклись от своего бывшего Временного, да и от Учредительного  тоже).
И только просят произвести [перевыборы] этих советов со свободной  агитацией
партий.
   Слышите? слышите? Вот оно! Вот оно где прорвалось  враждебное  буржуазное
звериное рыло! Да нешто можно? Да ведь [серьезный момент]! Да ведь [окружены
врагами]! (И через двадцать, и через пятьдесят, и через сто лет так  будет.)
А вам -- свободную агитацию партий, сукины дети?!
   Люди  политически  трезвые,  говорит  Крыленко,  могли  в  ответ   только
рассмеяться только плечами  пожать.  Справедливо  было  решено:  "немедленно
всеми мерами государственной  репрессии  пресечь  этим  группам  возможность
агитировать против власти". *(21) А именно:  в  ответ  на  отказ  эсеров  от
вооруженной борьбы и на мирные  их  предложения  --  ВЕСЬ  ЦК  ЭСЕРОВ  (кого
ухватили) ПОСАДИЛИ В ТЮРЬМУ!
   Вот это по-нашему!
   Но держа их (не три ли уже года?) в тюрьме, -- надо было судить, что  ли.
А в ч„м обвинять? "Этот  период  не  является  в  такой  мере  обследованным
судебным следствием" -- сетует наш прокурор.
   Впрочем, одно-то обвинение было верное: в том  же  феврале  19  г.  эсеры
вынесли резолюцию (но не проводили в жизнь, -- однако по  новому  уголовному
кодексу  это  вс„  равно):  тайно  агитировать  в   Красной   армии,   чтобы
красноармейцы [отказывались участвовать в  карательных  экспедициях]  против
крестьян.
   Это было низкое коварное  предательство  революции!  --  отговаривать  от
карательных экспедиций.
   Еще можно было обвинить их во вс„м том, что  говорила,  писала  и  делала
(больше говорила и писала) так называемая "Заграничная делегация ЦК"  эсеров
-- те главные эсеры, которые унесли ноги в Европу.
   Но этого всего было маловато. И вот что было удумано: "многие из  сидящих
здесь подсудимых не подлежали бы обвинению в данном  процессе,  если  бы  не
обвинения  их  в  организации  [террористических  актов]!.."   Когда,   мол,
издавалась амнистия 1919 года, "никому  из  деятелей  советской  юстиции  не
приходило в голову", что эсеры организовали еще  и  террор  против  деятелей
советского государства! (Ну, кому, в самом  деле,  в  голову  могло  прийти,
чтоб: эсеры -- и вдруг террор? Да приди в голову --  пришлось  бы  заодно  и
амнистировать! Или не принимать  дыры  в  колчаковском  фронте.  Это  просто
счастье, что тогда -- в голову не  приходило.  Лишь  когда  понадобилось  --
тогда  пришло.)  А  теперь  [[это]]  обвинение  [не]   амнистировано   (ведь
амнистирована только [борьба]) -- и вот Крыленко предъявляет его!
   А сколько, наверно, раскрылось! Сколько раскрылось!
   Да прежде всего: что [[сказали]] вожди эсеров  *(22)  еще  в  первые  дни
после Октябрьского переворота? Чернов (на 4 съезде с-р): что партия все свои
силы "противопоставит всякому покушению на права народа, как она это делала"
при царизме. (А все помнят, как она делала.) Гоц: "Если Смольные  самодержцы
посягнут и на <Учр. Собр.>... партия с-р вспомнит о своей старой  испытанной
тактике".
   Может быть и вспомнила, да не решилась. А судить уже как будто и можно.
   "В этой области исследования", -- жалуется Крыленко, -- из-за конспирации
"свидетельских показаний... будет мало". "Этим до чрезвычайности  затруднена
моя задача... В этой области <т. е. террора> приходится в некоторых моментах
бродить в потемках". *(23)
   Задача Крыленки  тем  затруднена,  что  террор  против  Советской  власти
[обсуждался] на ЦК с-р в 1918 г. и [был отвергнут]. И теперь,  спустя  годы,
надо доказать, что эсеры сами себя обманывали.
   Эсеры тогда  говорили:  не  раньше,  чем  большевики  перейдут  к  казням
социалистов.   Или   в   1920-м:   если   большевики   посягнут   на   жизнь
заложников-эсеров, то партия возьмется за оружие. *(24)
   Так вот: почему с оговорками? Почему  не  абсолютно  отказались?  Да  как
смели [думать] взяться за оружие! "Почему не  было  высказываний  [абсолютно
отрицательного] характера?" (Товарищ Крыленко, а может террор -- их  "вторая
натура"?)
   Никакого террора партия не проводила, это ясно даже из обвинительной речи
Крыленки. Но натягиваются такие  факты:  в  голове  одного  подсудимого  был
проект взорвать паровоз совнаркомовского поезда при  переезде  в  Москву  --
значит,  ЦК  виноват  в  терроре.  А   исполнительница   Иванова   с   ОДНОЙ
пироксилиноваой шашкой дежурила одну ночь близ станции -- значит,  покушение
на поезд Троцкого и значит, ЦК виноват  в  терроре.  Или:  член  ЦК  Донской
предупредил Ф. Каплан, что она будет исключена из партии, если  выстрелит  в
Ленина. Так мало! Почему не -- категорически  запретили?  (Или  может  быть:
почему не донесли на не„ в ЧК?)
   Только то и нащипал Крыленко с мертвого петуха, что эсеры не приняли  мер
по  прекращению  индивидуальных  террористических  актов  своих  безработных
томящихся боевиков. Вот и весь их  террор.  (Да  и  те  боевики  не  сделали
ничего. Двое из  них,  Конопл„ва  и  Сем„нов  с  подозрительной  готовностью
обогатили в 1922 г. своими добровольными показаниями ГПУ и теперь  Трибунал,
но не лепятся их показания к эсеровскому ЦК --  и  вдруг  также  необъяснимо
этих заядлых террористов полностью освобождают.)
   Все показания таковы,  что  их  надо  подкреплять  подпорками.  Об  одном
свидетеле  Крыленко  разъясняет  так:  "если  бы  человек  хотел  бы  вообще
выдумывать, то вряд ли этот человек выдумал бы так, чтобы  случайно  попасть
как раз в  точку".  *(25)  (Очень  сильно!  Это  можно  сказать  обо  всяком
подделанном показании.) Или (о Донском): неужели "заподозрить в н„м  сугубую
проницательность  --  показать  то,  что  нужно  обвинению?"  О   Коноплевой
наоборот: достоверность е„ показания именно в том, что она не вс„ показывает
то, что необходимо обвинению.  (Но  достаточно  для  расстрела  подсудимых).
"Если мы поставим вопрос, что  Конопл„ва  выдумывает  вс„  это...  то  ясно:
выдумывать так выдумывать (он знает! -- А. С.), уличать так  уличать"  *(26)
-- а она вишь не до конца. А есть и так: "Подводить Конопл„ву ни с того ни с
сего под расстрел -- едва ли Ефимову было  нужно".  *(27)  Опять  правильно,
опять сильно. Или еще  сильней:  "Могла  ли  произойти  эта  встреча?  Такая
возможность не исключена". [Не исключена]? -- значит, [была]! Катай-валяй!
   Потом -- "подрывная группа". Долго о ней толкуют,  вдруг:  "распущена  за
бездеятельностью".  Так  что'  ж  уши  забиваете?  Было  несколько  денежных
экспроприаций из советских учреждений (оборачиваться-то не  на  что  эсерам,
квартиры снимать, из города в город ездить).  Но  раньше  это  были  изящные
благородные  [эксы],  как  выражались  все  революционеры.  А  теперь  перед
советским судом? -- "грабеж и укрывательство краденого".
   В обвинительных материалах процесса освещается мутным  желтым  немигающим
фонарем закона вся неуверенная, заколебленная,  запетлившаяся  история  этой
пафосно-говорливой, а по сути растерявшейся беспомощной и даже бездеятельной
партии,  никогда  не  возглавленной  достойно.  И  каждое  е„  решение   или
нерешение, и каждое е„ метание, порыв или отступление -- теперь обращаются и
вменяются ей только в вину, в вину, в вину.
   И если в сентябре 1921  г.,  за  10  месяцев  до  процесса,  уже  сидя  в
Бутырках, арестованный ЦК  писал  новоизбранному  ЦК,  что  [не  на  всякое]
свержение большевистской диктатуры он согласен, а только -- через  сплочение
трудящихся масс и агитационную работу (то есть, и сидя в тюрьме, не согласен
он освободиться ни террором, ни заговором!) так и это  выворачивается  им  в
первейшую вину: ага, значит, на свержение согласны!
   Ну, а если вс„-таки в  свержении  не  виноваты,  в  терроре  не  виновны,
экспроприаций почти  нет,  за  вс„  остальное  давно  прощены?  Наш  любимый
прокурор вытягивает заветный запасец: "В  крайнем  случае  недонесение  есть
состав преступления, который по отношению ко всем без исключения  подсудимым
имеет место и должен считаться установленным". *(28)
   Партия эсеров уже в том виновна, что НЕ ДОНЕСЛА  НА  СЕБЯ!  Вот  это  без
промаха! Это -- открытие юридической мысли в новом кодексе, это  --  мощеная
дорога, по которой покатят и покатят в Сибирь благородных потомков.
   Да и просто, в  сердцах  выпаливает  Крыленко,  --  "ожесточенные  вечные
противники" -- вот кто такие подсудимые! А тогда и без процесса ясно, что  с
ними надо делать.
   Кодекс так еще нов, что даже главные контрреволюционные  статьи  Крыленко
не успел запомнить по номерам  --  но  как  он  сечет  этими  номерами!  как
глубокомысленно приводит и истолковывает их! -- будто  десятилетиями  только
на тех статьях и качается нож гильотины. И вот что особенно  ново  и  важно:
различения [методов] и [средств], которые проводил старый царский кодекс, [у
нас нет]! Ни на квалификацию обвинения, ни на  карательную  санкцию  они  не
влияют! Для нас намерение или действие -- [вс„  равно]!  Вот  была  вынесена
резолюция -- за не„ и судим. А там "проводилась она или  не  проводилась  --
это никакого существенного значения не  имеет".  *(29)  Жене  ли  в  постели
шептал, что хорошо бы свергнуть советскую власть, или агитировал на выборах,
или бомбы бросал -- вс„ едино! [Наказание -- одинаково]!!!
   Как у провидчивого художника из нескольких  резких  угольных  черт  вдруг
восста„т желанный портрет -- так и нам все больше выступает в набросках 1922
года -- вся панорама 37-го, 45-го, 49-го.
   Но -- нет, еще не то -- ПОВЕДЕНИЕ ПОДСУДИМЫХ. Они еще  --  не  подученные
бараны, они еще -- люди! Мало, очень  мало  сказано  нам,  а  понять  можно.
Иногда Крыленко по оплошности приводит их слова, произнесенные уже здесь, на
суде. Вот подсудимый Берг "обвинял большевиков в жертвах 5 января" (расстрел
демонстрантов в  защиту  Учредительного  Собрания).  А  вот  и  прямехонько,
Либеров: "я признаю себя виновным в  том,  что  в  1918  г.  я  недостаточно
работал для свержения власти большевиков". *(30) И Евгения Ратнер о том  же,
и опять Берг: "считаю себя виновным перед рабочей Россией в том, что не смог
со всей силой бороться с так называемой рабоче-крестьянской  властью,  но  я
надеюсь, что мое время еще не ушло". (Ушло, голубчик, ушло.)
   Есть тут и старая страсть к звучанию фразы -- но есть же и твердость!
   Аргументирует прокурор: обвиняемые опасны Советской России, ибо  [считают
благом вс„, что делали]. "Быть может некоторые из  подсудимых  находят  свое
утешение в том, что когда-нибудь летописец будет о них или об [их  поведении
на суде] отзываться с похвалой".
   И постановление ВЦИК уже после суда: они "на самом процессе  оставили  за
собой право продолжать" прежнюю деятельность.
   А подсудимый Гендельман --  Грабовский  (сам  юрист)  выделился  на  суде
спорами с Крыленко о подтасовке свидетельских показаний, об "особых  методах
обращения со свидетелями до процесса" -- читай: о  явности  обработки  их  в
ГПУ. (Это уже вс„ есть! вс„ есть! -- немного  осталось  дожать  до  идеала.)
Оказывается: предварительное  следствие  велось  под  наблюдением  прокурора
(Крыленки   же)   и   при   этом    сознательно    сглаживались    отдельные
несогласованности в показаниях. Есть показания, [впервые] заявленные  только
перед Трибуналом.
   Ну что ж, ну есть шероховатости. Ну, недоработки есть. Но в конце  концов
"нам надлежит с совершенной ясностью и хладнокровностью сказать...  занимает
нас не вопрос о том, [как суд истории будет оценивать творимое нами  дело]".
*(31)
   А шероховатости -- учтем, исправим.
   А пока, выворачиваясь, Крыленко -- должно быть, первый и последний раз  в
советской юриспруденции -- вспоминает о [дознании]!  о  первичном  дознании,
еще до следствия! И вот как это у него ловко выкладывается: то, что было без
наблюдения прокурора и вы считали следствием -- то было  [дознание].  А  то,
что вы считаете переследствием под оком прокурора, когда увязываются концы и
заворачиваются болты -- так это и есть [следствие]!  Хаотические  "материалы
органов дознания,  не  [проверенные]  следствием,  имеют  [гораздо  меньшую]
судебную [доказательную ценность], чем  материалы  следствия",  *(32)  когда
направляют его умело.
   Ловок, в ступе не утолч„шь.
   По-деловому говоря, обидно Крыленке полгода к этому процессу  готовиться,
да два месяца на  н„м  гавкаться,  да  часиков  пятнадцать  вытягивать  свою
обвинительную речь, тогда как все эти подсудимые "не раз и  не  два  были  в
руках  чрезвычайных  органов  в  такие  моменты,  когда  эти  органы   имели
чрезвычайные полномочия:  но  благодаря  тем  или  иным  обстоятельствам  им
удалось уцелеть" *(33) -- и вот теперь на Крыленке работа --  тянуть  их  на
законный расстрел.
   Конечно, "приговор должен быть один -- расстрел всех  до  одного!"  *(34)
Но, великодушно оговаривается Крыленко, поскольку дело вс„-таки  у  мира  на
виду, сказанное прокурором "не является указанием для суда", которое бы  тот
был "обязан непосредственно принять к сведению или исполнению". *(35)
   И хорош же тот суд, которому это надо объяснять!..
   И Трибунал в своем приговоре проявляет  дерзость:  он  изрекает  расстрел
действительно  не  "всем  до  одного",  а  только  четырнадцати   человекам.
Остальным  --  тюрьмы,  лагеря,  да  еще  на  дополнительную  сотню  человек
"выделяется дело производством".
   И -- помните, помните,  читатель:  На  Верховный  Трубунал  "смотрят  все
остальные  суды  Республики,  <он>  да„т  им  руководящие  указания"  *(36),
приговор Верхтриба используется  "в  качестве  указующей  директивы".  *(37)
Скольких еще по провинции закатают -- это уж вы смекайте сами.
   А пожалуй всего этого процесса стоит кассация Президиума ВЦИК:  утвердить
расстрельный приговор, но исполнением  приостановить.  И  дальнейшая  судьба
осужд„нных  будет  зависеть  от  поведения  эсеров,  оставшихся  на  свободе
(очевидно -- и заграничных). Если будут [против] нас -- хлопнем этих.
   На полях России уже жали второй мирный урожай. Нигде,  кроме  дворов  ЧК,
уже' не стреляли (в Ярославле  --  Перухова,  в  Петрограде  --  митрополита
Вениамина. И присно, и присно, и присно). Под лазурным небом, синими  водами
плыли  за  границу  наши  первые   дипломаты   и   журналисты.   Центральный
Исполнительный Комитет Рабочих и Крестьянских депутатов оставлял за  пазухой
вечных [[заложников]].
   Члены правящей партии прочли шестьдесят номеров "Правды" о процессе  (они
все читали газеты) -- и все говорили ДА, ДА, ДА. Никто не вымолвил НЕТ.
   И чему они потом удивлялись в 37-м? На что жаловались?..  Разве  не  были
заложены все основы бессудия -- сперва внесудебной расправой ЧК,  потом  вот
этими ранними процессами и этим юным Кодексом?  Разве  1937-й  не  был  тоже
ЦЕЛЕСООБРАЗЕН (сообразен целям Сталина, а может быть и Истории)?
   Пророчески же сорвалось у Крыленки, что не прошлое они судят, а будущее.
   Лихо косою только первый взмах сделать.



   Около 20 августа 1924  г.  перешел  советскую  границу  Борис  Викторович
Савинков. Он тут же был арестован и отвезен на Лубянку. *(38)
   Следствие состояло из одного допроса -- только добровольные  показания  и
оценка деятельности. 23 августа уже было вручено  обвинительное  заключение.
(Скорость невероятная, но это  произвело  эффект.  Кто-то  верно  рассчитал:
вымучивать из Савинкова жалкие  ложные  показания  --  только  бы  разрушило
картину достоверности).
   В обвинительном заключении, уже отработанною выворотной терминологией,  в
ч„м только  Савинков  не  обвинялся:  "и  последовательный  враг  беднейшего
крестьянства";    и    "помогал    российской     буржуазии     осуществлять
империалистические  стремления"  (то  есть  был  за  продолжение   войны   с
Германией); и "сносился с представителями союзного командования" (это  когда
был  управляющим  военного  министерства!);  и   "провокационно   входил   в
солдатские комитеты" (то есть, избирался солдатскими депутатами); и уж вовсе
курам насмех -- имел "монархические симпатии".
   Но это вс„ -- старое. А были и новые -- дежурные обвинения  всех  будущих
процессов:   деньги   от   империалистов;   шпионаж   для   Польши   (Японию
пропустили!..) и -- цианистым калием хотел перетравить Красную армию (но  ни
одного красноармейца не отравил).
   26  августа  начался  процесс.  Председателем  был  Ульрих  (впервые  его
встречаем), а обвинителя не было вовсе, как и защиты.
   Сав