соленую клизму в горло и потом
на сутки в бокс мучится от жажды (Карпунич). Или  теркой  стирают  спину  до
крови и потом мочат скипидаром. (Комбригу Рудольфу Пинцову досталось и то, и
другое, и еще иголки загоняли под ногти, и водой наливали до  распирания  --
требовали, чтобы  подписал  протокол,  что  [хотел]  на  октябрьском  параде
двинуть бригаду танков на правительство.) *(26) А от  Александрова,  бывшего
заведующего  художественным  отделом  ВОЕС  --  с  перебитым  позвоночником,
клонящегося на бок, не могущего сдерживать сл„з, можно узнать, как  БЬіТ  (в
1948 году) сам Абакумов.
   Да, да, сам министр госбезопасности Абакумов  отнюдь  не  гнушается  этой
черной работы (Суворов на передовой!), он не прочь  иногда  взять  резиновую
палку в руки. Тем более охотно бь„т его заместитель Рюмин. Он делает это  на
Сухановке в "генеральском" следовательском кабинете. Кабинет имеет по стенам
панель под орех, шелковые портьеры  на  окнах  и  дверях,  на  полу  большой
персидский  ковер.  Чтобы  не  попортить  этой  красоты,   для   избиваемого
постилается сверх ковра грязная дорожка в пятнах крови. При побоях  помогает
Рюмину не простой надзиратель, а полковник. "Так, -- вежливо говорит  Рюмин,
поглаживая резиновую дубинку диаметром сантиметра  в  четыре,  --  испытание
бессоницей вы выдержали с честью -- (Ал-др Д. хитростью  сумел  продержаться
месяц без сна -- он спал стоя) -- Теперь попробуем  дубинку.  У  нас  больше
двух-трех сеансов не выдерживают.  Спустите  брюки,  ложитесь  на  дорожку".
Полковник садится избиваемому на спину. А. Д. собирается [считать] удары. Он
еще не знает что' такое удар резиновой палкой  по  седалищному  нерву,  если
ягодица  опала  от  долгого  голодания.  Отда„тся  не  в  место   удара   --
раскалывается голова. После первого же удара избиваемый  безумеет  от  боли,
ломает ногти о дорожку. Рюмин бьет, стараясь правильно  попадать.  Полковник
давит своей тушей  --  как  раз  работа  для  трех  больших  погонных  звезд
ассистировать всесильному Рюмину! (После сеанса избитый не может идти, его и
не несут, конечно, отволакивают по полу. Ягодица вскоре распухнет  так,  что
невозможно брюки застегнуть, а рубцов почти не осталось. Разыгрывается дикий
понос, и сидя на параше в своей одиночке Д. хохочет.  Ему  предстоит  еще  и
второй сеанс и третий, лопнет кожа, Рюмин остервенясь, примется бить  его  в
живот, пробьет брюшину, в виде огромной  грыжи  выкатятся  кишки,  арестанта
увезут в Бутырскую больницу  с  перитонитом  и  временно  прервутся  попытки
заставить его сделать подлость.)
   Вот как могут и  тебя  затязать!  После  этого  просто  лаской  отеческой
покажется, когда кишиневский следователь  Данилов  бьет  священника  Виктора
Шиповальникова кочергой по затылку и таскает за косы (священников удобно так
таскать; а мирских можно -- за  бороду,  и  проволакивать  из  угла  в  угол
кабинета. А Рихарда  Охолу  --  финского  красногвардейца,  участника  ловли
Сиднея Рейли  и  командира  роты  при  подавлении  Кронштадского  восстания,
поднимали щипцами то за один то за другой большой его ус и держали по десять
минут так, чтобы ноги не доставали пола.)
   Но самое страшное, что' с тобой могут сделать, это: раздеть  ниже  пояса,
положить на спину на полу, ноги развести, на них  сядут  подручные  (славный
сержантский состав), держа тебя за руки, а следователь -- не гнушаются тем и
женщины -- становятся между твоих разведенных ног и, носком  своего  ботинка
(своей туфли) постепенно, умеренно и вс„ сильней, прищемляя к полу  то,  что
делало тебя когда-то мужчиной, смотрит тебе в глаза и  повторяет,  повторяет
свои вопросы или предложения предательства. Если он не нажмет прежде времени
чуть сильней, у тебя будет еще  пятнадцать  секунд  вскричать,  что  ты  вс„
признаешь, что ты готов посадить и тех двадцать  человек,  которых  от  тебя
требуют, или оклеветать в печати свою любую святыню...
   И суди тебя Бог, а не люди...
   -- "Выхода нет! Надо во  всем  признаваться!"  --  шепчут  подсаженные  в
камеру наседки.
   -- Простой расчет: сохранить здоровье! -- говорят трезвые люди.
   -- Зубы потом не вставят, -- кивают тебе, у кого их уже нет.
   -- Осудят все равно, хоть признавайся, хоть не признавайся, --  заключают
постигшие суть.
   -- Тех, кто не подписывают -- расстреляют! -- еще кто-то пророчит в углу.
-- Чтоб отомстить. Чтоб концов не осталось: как следствие велось.
   --  А  умрешь  в  кабинете,  объявят  родственникам:  лагерь  без   права
переписки. И пусть ищут.
   А если ты оротодокс, то к тебе подберется другой  ортодокс,  и  враждебно
оглядываясь, чтоб не подслушали непосвященные, станет горячо толкать тебе  в
ухо:
   -- Наш долг -- поддерживать советское следствие. Обстановка -- боевая. Мы
сами виноваты: мы были слишком  мягкотелы,  и  вот  развелась  эта  гниль  в
стране. Идет жестокая тайная  война.  Вот  и  здесь  вокруг  нас  --  враги,
слышишь, как высказываются? Не обязана же партия отчитываться  перед  каждым
из нас -- зачем и почему. Раз требуют -- значит, надо подписывать.
   И еще один ортодокс подбирается:
   -- Я подписал на тридцать пять человек, на всех знакомых. И вам  советую:
как можно больше фамилий, как можно больше увлекайте за собой! Тогда  станет
очевидным, что это нелепость, и всех выпустят.
   А Органам именно это  и  нужно!  Сознательность  Ортодокса  и  цели  НКВД
естественно  совпали.  НКВД  и  нужен  этот  стрельчатый  веер   имен,   это
расширенное воспроизводство их. Это -- и признак качества их работы и  колки
для накидывания новых арканов. "Сообщников!  Сообщников!  Единомышленников!"
-- напорно вытряхивали из всех. (Говорят, P. Pалов назвал  своим  сообщником
кардинала Ришелье, внесли его в протоколы -- и до реабилитационного  допроса
1956 года никто не удивился.)
   Уж кстати об ортодоксах. Для такой ЧИСТКИ нужен  был  Сталин,  да,  но  и
партия же была нужна такая: большинство их, стоявших  у  власти,  до  самого
момента собственной посадки безжалостно сажали других,  послушно  уничтожали
себе подобных по тем же  самым  инструкциям,  отдавали  на  расправу  любого
вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенченные  теперь
ореолом мучеников, успели  побыть  и  палачами  других  большевиков  (уж  не
считая, как прежде того, они все были  палачами  беспартийных).  Может  быть
37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы  показать,  как  малого  стоит  все  их
МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они  так  бодро  хорохорились,  разворашивая  Россию,
громя е„ твердыни, топча е„ святыни,  --  Россию,  где  [[им  самим]]  ТАКАЯ
расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936  никогда  не
вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза  на  них.
Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов  1936-38  годов,
то  главное  отвращение  испытываешь  не  к  Сталину  с  подручными,   а   к
унизительно-гадким подсудимым --  омерзение  к  душевной  низости  их  после
прежней гордости и непримиримости. ... И как же? как  же  устоять  тебе?  --
чувствующему боль, слабому, с живыми привязанностями, неподготовленному?..
   Что надо, чтобы быть сильнее следователя и всего этого капкана?
   Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную теплую жизнь. Надо
на  пороге  сказать  себе:  жизнь  окончена,  немного  рано,  но  ничего  не
поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречен на  гибель  --  сейчас
или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества  у
меня больше нет. Близкие умерли для меня -- и я для них  умер.  Тело  мое  с
сегодняшнего дня для меня -- бесполезное, чужое тело. Только дух мой  и  моя
совесть остаются мне дороги и важны.
   И перед таким арестантом -- дрогнет следствие!
   Только тот победит, кто от всего отр„кся!
   Но как обратить свое тело в камень?
   Ведь вот из бердяевского кружка сделали марионеток для суда,  а  из  него
самого не сделали. Его хотели втащить в процесс, арестовывали дважды, водили
(1922 г.) на ночной допрос к Дзержинскому, там и Каменев сидел (значит  тоже
не чуждался идеологической борьбы посредством ЧК). Но Бердяев  не  унижался,
не умолял, а изложил им твердо те религиозные и  нравственные  принципы,  по
которым не принимает установившейся в России власти -- и не только  признали
его бесполезным для суда, но -- освободили.
   ТОЧКА ЗРЕНИЯ есть у человека!
   Н. Столярова вспоминает  свою  соседку  по  бутырским  нарам  в  1937  г.
старушку. Е„ допрашивали каждую ночь. Два года назад у не„ в Москве проездом
ночевал бежавший из ссылки  бывший  митрополит.  --  "Только  не  бывший,  а
настоящий! Верно, я удостоилась его принять".
   -- "Так, хорошо. А к кому он дальше поехал из Москвы?"
   -- "Знаю. Но не  скажу!"  (Митрополит  через  цепочку  верующих  бежал  в
Финляндию). Следователи менялись  и  собирались  группами,  кулаками  махали
перед лицом старушонки, она же им: "Ничего вам со мной не  сделать  хоть  на
куски режьте. Ведь вы начальства боитесь, друг друга боитесь,  даже  боитесь
меня убить. ("Цепочку потеряют".) А я -- не боюсь ничего! Я  хоть  сейчас  к
Господу на ответ!"
   Были, были такие в 37-м, кто с допроса не вернулся в камеру  за  узелком.
Кто избрал смерть, но не [подписал] ни на кого.
   Не сказать, чтоб история русских революционеров дала нам  лучшие  примеры
твердости. Но тут и сравнения нет, потому что наши революционеры никогда  не
знавали, что  такое  настоящее  [хорошее]  следствие  с  пятьюдесятью  двумя
приемами.
   Шешковский не  истязал  Радищева.  И  Радищев,  по  обычаю  того  времени
прекрасно знал, что сыновья  его  вс„  так  же  будут  служить  гвардейскими
офицерами, и никто не перешибет их жизни. И родового поместья Радищева никто
не конфискует. И все  же  в  своем  коротком  двухнедельном  следствии  этот
выдающийся человек отр„кся от убеждений своих, от книги -- и просил пощады.
   Николай I не имел догадки  арестовать  декабристских  жен,  заставить  их
кричать в соседнем кабинете или самих декабристов подвергнуть пыткам  --  но
он не имел на то и надобности. Даже Рылеев "отвечал пространно,  откровенно,
ничего не утаивая". Даже Пестель [раскололся] и назвал своих товарищей  (еще
[вольных]), кому поручил закопать "Русскую правду", и самое  место  закопки.
*(27) Редкие, как Лунин, блистали неуважением и  презрением  к  следственной
комиссии. Большинство же держалось бездарно, запутывали друг  друга,  многие
униженно  просили  о  прощении!  Завалишин  вс„  валил  на  Рылеева.  Е.  П.
Оболенский и С. П. Трубецкой поспешили даже оговорить Грибоедова, -- чему  и
Николай I не поверил.
   Бакунин в "Исповеди" униженно самооплевывался  перед  Николаем  I  и  тем
избежал смертной казни. Ничтожность духа? Или революционная хитрость?
   Казалось бы -- что' за избранные по самоотверженности  должны  были  быть
люди, взявшиеся убить Александра II? Они ведь знали,  на  что  шли!  Но  вот
Гриневицкий разделил участь царя, а Рысаков  остался  жив  и  попал  в  руки
следствия. И в ТОТ ЖЕ ДЕНЬ он уже [заваливал] явочные квартиры и  участников
заговора,  в  страхе  за  свою  молоденькую   жизнь   он   спешил   сообщить
правительству  больше  сведений,  чем  то  могло  в  н„м  предполагать!   Он
захл„бывался от раскаяния, он предлагал "разоблачить все тайны анархистов".
   В конце же прошлого века и в начале нынешнего жандармский  офицер  тотчас
брал  вопрос  НАЗАД,  если  подследственный  находил  его   неуместным   или
вторгающимся в область интимного. -- Когда в Крестах  в  1938  году  старого
политкаторжанина Зеленского выпороли шомполами, как мальчишке сняв штаны, он
расплакался в камере: "Царский следователь не смел мне даже ТЫ сказать!"  --
Или вот, например, из одного современного исследования *(28) мы узнаем,  что
жандармы захватили рукопись ленинской статьи "О ч„м думают  наши  министры?"
но [не сумели] через не„ добраться до автора:
   "На допросе жандармы, [как и следовало ожидать]  (курсив  здесь  и  далее
мой. --  А.  С.)  узнали  от  Ванеева  (студента)  немного.  Он  им  сообщил
[всего-навсего], что найденные у него рукописи были  принесены  к  нему  для
хранения за несколько дней до обыска в общем свертке одним  лицом,  [которое
он не желает назвать]. Следователю [ничего не оставалось]  (как?  а  ледяной
воды по щиколотки? а сол„ная клизма? а рюминская палочка?..) как подвергнуть
рукопись экспертизе. "Ну и ничего не нашли. -- Пересветов,  кажется,  и  сам
[оттянул]  сколько-то  годиков  и  легко  мог  бы   перечислить,   что   еще
[оставалось] следователю, если перед ним  сидел  хранитель  статьи  "[О  ч„м
думают наши министры]"!
   Как вспоминает С. П. Мельгунов: "то была царская тюрьма, блаженной памяти
тюрьма, о которой политическим заключ„нным теперь остается вспоминать  почти
с радостным чувством". *(29)
   Тут -- сдвиг представления, тут  --  совсем  другая  мерка.  Как  чумакам
догоголевского времени нельзя  внять  скоростям  реактивных  самолетов,  так
нельзя охватить истинных возможностей следствия тем, кто не прошел  приемную
мясорубку ГУЛага.
   В "Известиях" от 24.5.59 читатем:  Юлию  Румянцеву  берут  во  внутреннюю
тюрьму нацистского лагеря, чтобы узнать, где бежавший из того же  лагеря  е„
муж. Она знает, но -- отказывается ответить! Для читателя несведущего -- это
образец героизма. Для читателя с горьким гулаговским прошлым это --  образец
следовательской неповоротливости: Юлия не умерла  под  пытками,  и  не  была
доведена до сумасшествия, а просто через месяц живехонькая отпущена!



   Все эти мысли о  том,  что  надо  стать  каменным,  еще  были  совершенно
неизвестны мне тогда. Я не только не готов был  перерезать  теплые  связи  с
миром, но даже отнятие при аресте сотни трофейных фаберовских карандашей еще
долго меня  жгло.  Из  тюремной  протяженности  оглядываясь  потом  на  свое
следствие, я не имел основания  им  гордиться.  Я,  конечно,  мог  держаться
тверже и, вероятно, мог извернуться находчивей. Затемнение ума и упадок духа
сопутствовали мне в первые недели. Только потому воспоминания эти не  грызут
меня раскаянием, что, слава Богу, избежал я кого-нибудь посадить.  А  близко
было.
   Наше (с моим однодельцем Николаем В.) впадение в тюрьму  носило  характер
мальчишеский, хотя мы были уже фронтовые офицеры. Мы переписывались с ним во
время войны между двумя участками фронта и не могли,  при  военной  цензуре,
удержаться  от  почти  открытого  выражения  в  письмах  своих  политических
негодований и ругательств, которыми мы  поносили  Мудрейшего  из  Мудрейших,
прозрачно закодированного нами из Отца в [Пахана]. (Когда я потом в  тюрьмах
рассказывал о своем [деле],  то  нашей  наивностью  вызывал  только  смех  и
удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я  тоже  в
этом уверился. Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова,  узнал,
что они попались на том же самом -- на неосторожной переписке, и только  это
спасло жизнь Александру III 1 марта 1887 года *(30)
   Высок,  просторен,  светел,  с  пребольшим  окном   был   кабинет   моего
следователя И. И. Езепова (страховое  общество  "Россия"  строилось  не  для
пыток) -- и, используя его пятиметровую высоту, повешен был  четырехметровый
вертикальный, во весь рост, портрет могущественного Властителя, которому  я,
песчинка, отдал свою ненависть.  Следователь  иногда  вставал  перед  ним  и
театрально клялся: "Мы жизнь за него готовы отдать! Мы -- под танки за  него
готовы лечь!" Перед этим почти алтарным величием портрета казался жалким мой
бормот о каком-то очищенном ленинизме, и сам я, кощунственный хулитель,  был
достоин только смерти.
   Содержание наших писем давало по тому времени  полновесный  материал  для
осуждения  нас  обоих.  Следователю  моему  не  нужно  было  поэтому  ничего
изобретать для меня, а только старался он  накинуть  удавку  на  всех,  кому
когда-нибудь писал я или кто когда-нибудь писал  мне.  Своим  сверстникам  и
сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах  крамольные  мысли
-- а друзья почему-то  продолжали  со  мной  переписываться!  И  даже  в  их
встречных письмах тоже встречались какие-то подозрительные выражения.  *(31)
И теперь Езепов подобно Порфирию Петровичу требовал от меня вс„  это  связно
объяснить: если мы так выражались в подцензурных письмах, то что же мы могли
говорить с глазу на глаз?  Не  мог  же  я  его  уверить,  что  вся  резкость
высказываний приходилось только на письма...  И  вот  помутненным  мозгом  я
должен был сплести теперь что-то очень правдоподобное  о  наших  встречах  с
друзьями (встречи упоминались в письмах), чтоб  они  приходились  в  цвет  с
письмами, чтобы были на самой грани политики  --  и  вс„-таки  не  уголовный
кодекс. И еще чтоб эти объяснения как одно дыхание вышли из  моего  горла  и
убедили бы моего  матерого  следователя  в  моей  простоте,  прибедненности,
открытости до конца. Чтобы -- самое главное -- мой  ленивый  следователь  не
склонился бы разбирать и  тот  заклятый  груз,  который  я  привез  в  своем
заклятом  чемодане  --  многие  блокноты  "Военного  дневника",  написанного
бледным  твердым  карандашом,  игольчато-мелкие,  кое-где  уже   стирающиеся
записи. Эти дневники были -- моя претензия стать писателем.  Я  не  верил  в
силу нашей удивительной памяти, и все годы войны  старался  записывать  вс„,
что видел (это б еще полбеды) и вс„, что [слышал]  от  людей.  Но  мнения  и
рассказы, такие естественные  на  передовой,  --  здесь,  в  тылу  выглядели
мятежными, дышали тюрьмой для моих фронтовых товарищей.  --  И  чтоб  только
следователь не взялся попотеть над моим "Военным дневником" и не  вырвал  бы
оттуда  жилу  свободного  фронтового  племени  --  я,  сколько  надо   было,
раскаивался  и  сколько  надо  было,   прозревал   от   своих   политических
заблуждений. Я изнемогал от эт

дения по лезвию -- пока не увидел, что никого не ведут ко мне на очную ставку; пока не повеяло явными признаками окончания следствия; пока на четвертом месяце все блокноты моего "Военного дневника" не зашвырнуты были в адский зев лубянской печи, не брызнули там красной лузгой еще одного погибшего на Руси романа и черными бабочками копоти не взлетели из самой верхней трубы.
   Под этой трубой мы  гуляли  --  в  бетонной  коробке,  на  крыше  Большой
Лубянки, на уровне шестого этажа. Стены еще и над шестым этажом  возвышались
на  три  человеческих  роста.  Ушами  мы  слышали   Москву   --   перекличку
автомобильных сирен. А видели -- только эту  трубу,  часового  на  вышке  на
седьмом этаже да тот несчастливый клочок божьего  неба,  которому  досталось
простираться над Лубянкой.
   О, эта сажа! Она вс„ падала и падала в тот первый  послевоенный  май.  Е„
так много было нашу каждую прогулку, что мы  придумали  между  собой,  будто
Лубянка жжет свои архивы за тридевять лет. Мой погибший дневник  был  только
минутной струйкой той сажи. И я вспомнал морозное  утро  в  марте,  когда  я
как-то  сидел  у  следователя.  Он  задавал  свои  обычные  грубые  вопросы;
записывал, искажая  мои  слова.  Играло  солнце  в  тающих  морозных  узорах
просторного окна, через которое меня иногда очень  подмывало  выпрыгнуть  --
чтоб хоть смертью своей сверкнуть по Москве, размозжиться с пятого  этажа  о
мостовую, как в моем детстве  мой  неизвестный  предшественник  выпрыгнул  в
Ростове-на-Дону  (из  "Тридцать  третьего").  В  протайках  окна   виднелись
московские крыши, крыши -- и над ними вес„лые дымки. Но я смотрел не туда, а
на курган рукописей, загрудивший всю середину полупустого  тридцатиметрового
кабинета, только что вываленный, еще не разобранный. В тетрадях, в папках, в
самоделковых переплетах, скрепленными  и  нескрепленными  пачками  и  просто
отдельными листами -- надмогильным курганом погребенного человеческого  духа
лежали  рукописи,  и  курган  этот  конической  своей   высотой   был   выше
следовательского письменного стола, едва что  не  заслоняя  от  ме