каторги  бы
не отказался, пока под ним стул бы не загорелся).  Напротив,  для  новой  ли
войны, он намечал в 1953 году большую новую волну арестов, а для того в 1952
расширял систему Особлагов. И так постановлено было экибастузский лагерь  из
лаготделения то Степлага, то Песчанлага обратить в головное отделение нового
крупного прииртышского Особого лагеря (пока условно названного Дальлагом). И
вот сверх уже имевшихся многочисленных рабовладельцев, приехало в  Экибастуз
целое новое Управление дармоедов, которых мы тоже должны были  всех  окупить
своим трудом.
   Обещали не заставить себя ждать и новые заключ„нные.



   А зараза свободы тем временем передавалась --  куда  ж  было  деть  е„  с
Архипелага? Как когда-то дубовские привезли е„ нам, так теперь наши  повезли
е„ дальше. В ту весну во всех уборных казахстанских пересылок было написано,
выскреблено, выдолблено: "Привет борцам Экибастуза!"
   И первое изъятие "центровых  мятежников",  человек  около  сорока,  и  из
большого февральского этапа 250 самых "отъявленных" были довезены до Кенгира
(поселок Кенгир, а станция Джезказган --  3-го  лаготделения  Степлага,  где
было и  Управление  Степлага  и  сам  брюхатый  полковник  Чечев.  Остальных
штрафных  экибастузцев  разделили  между  1-м  и  2-м  отделениями  Степлага
(Рудник).
   Для  устрашения  восьми  тысяч  кенгирских  зэков  объявлено  было,   что
привезены [бандиты]. От самой станции до нового здания кенгирской тюрьмы  их
повели в наручниках. Так закованною легендой вошло наше движение  в  рабский
еще Кенгир, чтоб разбудить и его. Как в  Экибастузе  год  назад,  здесь  еще
господствовали кулак и донос.
   До апреля продержав четверть тысячи наших в тюрьме, начальник Кенгирского
лаготделения подполковник Федотов решил, что  достаточно  они  устрашены,  и
распорядился выводить на работу. По централизованному снабжению было  у  них
125 пар новеньких никелированных наручников последнего  фашистского  образца
-- а, сковывая двоих по одной руке, как раз на 250 человек (этим,  наверное,
и определилась принятая Кенгиром порция).
   Одна рука свободна -- это можно жить! В колонне было уже немало  ребят  с
опытом лагерных тюрьм, тут и т„ртые беглецы (тут и Тэнно,  присоединенный  к
этапу), знакомые со всеми особенностями наручников, и они разъяснили соседям
по колонне, что при одной свободной руке ни черта  не  стоит  эти  наручники
снять -- иголкой и даже без иголки.
   Когда подошли к рабочей зоне, надзиратели стали снимать наручники сразу в
разных местах колонны, чтоб не умедля начать рабочий день.  Тут-то  и  стали
умельцы проворно снимать наручники с себя и с других и прятать под полу:  "А
у нас уже другой надзиратель снял!" Надзору и в голову не  пришло  посчитать
наручники прежде чем запустить колонну, а при входе на рабочий объект е„  не
обыскивают никогда.
   Так в первое же утро наши ребята унесли 23 пары наручников  из  125  пар!
Здесь, в рабочей зоне, их стали разбивать  камнями  и  молотками,  но  скоро
догадались  острей:  стали  заворачивать  их  в  промасленную  бумагу,  чтоб
сохранились лучше, и вмуровали в стены и фундаменты домов, которые  клали  в
тот день (20-й жилой квартал против Дворца Культуры Кенгира), сопровождая их
идеологически несдержанными записками: "Потомки! Эти дома строили  советские
рабы! Вот такие наручники они носили!"
   Надзор клял, ругал [бандитов], а на обратную дорогу вс„ же подн„с ржавых,
старых. Но как ни стер„гся он -- у входа в жилую  зону  ребята  стащили  еще
шесть. В два следующих выхода на работу -- еще по несколько. А  каждая  пара
их стоила 93 рубля.
   И -- отказались кенгирские хозяева водить ребят в наручниках.
   В борьбе обрет„шь ты право сво„!
   К маю стали экибастузцев постепенно переводить из тюрьмы в общую зону.
   Теперь надо было обучать кенгирцев уму-разуму. Для начала  учинили  такой
показ: придурка, по праву сунувшегося в ларек без очереди, придушили  не  до
смерти. Довольно было для слуха: что-то новое будет! не такие приехали,  как
мы. (Нельзя сказать, чтоб до того в джезказганском лагерном гнезде совсем не
трогали стукачей, но это не стало направлением. В 1951 г. в  тюрьме  Рудчика
как-то вырвали ключи у надзирателя, открыли нужную  камеру  и  зарезали  там
Козлаускаса.)
   Теперь  создались  и  в  Кенгире  подпольные  [Центры]  --  украинский  и
"всероссийский". Приготовлены были ножи, маски  для  [рубиловки]  --  и  вся
сказка началась с начала.
   "Повесился" на реш„тке в камере Войнилович. Убиты были бригадир Белокопыт
и благонамеренный стукач Лифшиц, член реввоенсовета в гражданскую  войну  на
фронте  против  Дутова.  (Лифшиц  был  благополучным  библиотекарем  КВЧ  на
лаготделении Рудник, но слава его шла впереди, и в Кенгире он был зарезан  в
первый же  день  по  прибытии.)  Венгр-комендант  зарублен  был  около  бани
топорами. И, открывая дорожку  в  "камеру  хранения",  побежал  туда  первым
Сауер, бывший министр советской Эстонии.
   Но и лагерные  хозяева  уже  знали,  что  делать.  Стены  между  четырьмя
лагпунктами здесь были давно.  А  теперь  придумали  окружить  своей  стеной
каждый барак -- и восемь тысяч человек в свободное  время  начали  над  этим
работать. И разгородили каждый барак на четыре несообщающихся секции. И  все
маленькие зонки и каждая секция брались под замки. Вс„-таки  в  идеале  надо
было разделить весь мир на одиночки!
   Старшина, начальник кенгирской тюрьмы, был  профессиональный  бокс„р.  Он
упражнялся на заключ„нных, как на грушах. Еще у него в тюрьме изобрели  бить
молотом через фанеру, чтобы не оставлять следов.  ([Практические]  работники
МВД, они знали, что без побоев и убийств перевоспитание невозможно: и  любой
[практический] прокурор был с ними согласен. Но ведь мог наехать и теоретик!
-- вот из-за этого маловероятного приезда теоретика приходилось подкладывать
фанеру.) Один западный украинец, измученный пытками и боясь  выдать  друзей,
повесился. Другие вели себя хуже. И прогорели оба [Центра].
   К тому же среди "боевиков" нашлись жадные проходимцы, желавшие не  успеха
движению, а добра себе. Они требовали, чтобы им дополнительно носили с кухни
и еще выделяли "от посылок".  *(3)  Это  тоже  помогло  очернить  и  пресечь
движение.
   Как будто пресекли. Но присмирели от первой репетиции и стукачи.  Вс„  же
кенгирская обстановка очистилась.
   Семя было брошено. Однако произрасти ему предстояло не сразу и -- иначе.



   Хоть и толкуют нам, что личность, мол, истории не ку„т, особенно если она
сопротивляется передовому развитию, но вот четверть столетия такая  личность
крутила нам овечьи хвосты как хотела, и мы даже повизгивать не смели. Теперь
говорят: никто ничего не понимал -- ни хвост  не  понимал,  ни  авангард  не
понимал, а самая старая гвардия только понимала,  но  избрала  отравиться  в
углу, застрелиться в дому, на пенсии тихо дожить, только бы не крикнуть  нам
с трибуны.
   И  вот  освободительный  жребий  достался  самим  нам,  малюткам.  Вот  в
Экибастузе, пять тысяч плечей подведя  под  эти  своды  и  поднапрягшись  --
трещинку мы вс„-таки вызвали. Пусть маленькую,  пусть  издали  не  заметную,
пусть сами больше надорвались -- а с трещинок разваливаются пещеры.
   Были волнения и кроме нас, кроме Особлагов, но вс„ кровавое  прошлое  так
заглажено, замазано, замыто швабрами, что  даже  скудный  перечень  лагерных
волнений мне сейчас невозможно установить. Вот узнал случайно, что в 1951 г.
в сахалинском ИТЛовском лагере Вахрушево была пятидневная голодовка  пятисот
человек с большим возбуждением и арестными изъятиями -- после того как  трое
беглецов были исколоты штыками у вахты. Известно сильное волнение в Озерлаге
после убийства в строю у вахты 8 сентября 1952 года.
   Видно, в начале 50-х годов подошла к кризису сталинская лагерная  система
и особенно в Особлагах. Еще при жизни Всемогущего стали туземцы  рвать  свои
цепи.
   Не предсказать, как бы это пошло при н„м самом. Да вдруг -- не по законам
экономики, или общества -- остановилась медленная  старая  грязная  кровь  в
жилах низкорослой рябой [личности].
   И хотя по Передовой Теории ничто и нисколько  от  этого  не  должно  было
измениться, и не боялись этого те голубые фуражки, хоть и плакали 5 марта за
вахтами, и не смели надеяться те ч„рные  телогрейки,  хоть  и  тренькали  на
балалайках, доведавшись (их за зону в тот день не выпустили),  что  траурные
марши передают и вывесили флаги с каймой, -- а что-то неведомое в подземельи
стало сотрясаться, сдвигаться.
   Правда,  концемартовская  амнистия  1953  года,  прозванная   в   лагерях
"ворошиловской", своим духом вполне была верна  покойнику:  холить  воров  и
душить политических. Ища популярности у шпаны, она, как крыс, распустила  на
всю страну, предлагая жителям пострадать, реш„тки ставить  себе  на  вольные
окна, а милиции -- заново вылавливать всех, прежде выловленных. Пятьдесят же
Восьмую она освободила в привычной пропорции: на 2-м  лагпункте  Кенгира  из
тр„х тысяч человек освободилось... трое.
   Такая амнистия могла убедить  каторгу  только  в  одном:  смерть  Сталина
ничего не меняет. Пощады им как не было, так и не будет. И  если  они  хотят
жить на земле, то надо бороться!
   И в 1953 году лагерные волнения продолжались в разных местах -- заварушки
помельче, вроде 12-го лагпункта  Карлага:  и  крупное  восстание  в  Горлаге
(Норильск),  о  котором  сейчас  была  бы  отдельная  глава,  если  бы  хоть
какой-нибудь был у нас материал. Но никакого.
   Однако, не впустую прошла смерть тирана. Неведомо отчего  что-то  скрытое
где-то сдвигалось, сдвигалось -- и вдруг с  жестяным  грохотом,  как  пустое
ведро, покатила кубарем еще одна [личность] -- с самой верхушки лестницы  да
в самое навозное болото.
   И все теперь -- и авангард, и хвост, и  даже  гиблые  туземцы  Архипелага
поняли: наступила новая пора.
   Здесь, на Архипелаге, падение Берии было особенно громовым: ведь  он  был
высший Патрон и Наместник Архипелага! Офицеры МВД были  озадачены,  смущены,
растеряны. Когда уже объявили по радио, и нельзя было заткнуть  этого  ужаса
назад в репродуктор, а надо  было  посягнуть  снять  портреты  этого  милого
ласкового Покровителя со стен Управления Степлага,  полковник  Чечев  сказал
дрожащими губами: "Вс„ кончено". (Но он ошибся. Он  думал  --  на  следующий
день будут судить их  всех).  *(4)  В  офицерах  и  надзирателях  проявилась
неуверенность, даже растерянность, остро замечаемая  арестантами.  Начальник
режима 3-го кенгирского лагпункта, от которого зэки взгляда доброго  никогда
не видели, вдруг приш„л на работу к [режимной] бригаде, сел и  стал  угощать
режимников папиросами. (Ему надо было рассмотреть, что за искры пробегают  в
этой мутной стихии и какой опасности от них ждать.) "Ну, что? --  насмешливо
спросили  его.  --  Ваш  главный-то  начальник  --  враг  народа?"  --  "Да,
получилось", -- сокрушился режимный офицер. -- "Да ведь правая рука Сталина!
-- скалились режимники. -- Выходит -- и  Сталин  проглядел?"  "Да-а-а...  --
дружески калякал офицер. -- Ну что  ж,  ребята,  может,  освобождать  будут,
подождите..."
   Берия пал, а  пятно  берианцев  он  оставил  в  наследство  своим  верным
[Органам]. Если до сих пор ни один заключ„нный, ни один  [вольный]  не  смел
без риска смерти даже помыслом усомниться  в  кристальности  любого  офицера
МВД, то теперь достаточно было налепить гаду "берианца"  --  и  он  уже  был
беззащитен!
   В Речлаге (Воркута) в  июне  1953  г.  совпало:  большое  возбуждение  от
смещения Берии и приход из Караганды и Тайшета эшелонов мятежников  (большей
частью западных украинцев). К этому времени еще была Воркута  рабски-забита,
и приехавшие зэки изумили местных своей непримиримостью и смелостью.
   И весь тот путь, который долгими месяцами проходили мы, здесь был пройден
в месяц. 22 июля забастовали цем-завод, строительство ТЭЦ-2, шахты 7-я, 29-я
и 6-я. Объекты видели друг друга -- как прекращаются работы, останавливаются
кол„са шахтных копров. Уже не повторяли экибастузской ошибки -- не голодали.
Надзор сразу весь сбежал из зон, однако -- [отдай  пайку,  начальничек!]  --
каждый день подвозили к зонам продукты и  вталкивали  в  ворота.  (Я  думаю,
из-за падения Берии они стали такие исполнительные, а то бы  вымаривали.)  В
бастующих зонах создались забастовочные комитеты, установился "революционный
порядок", столовая сразу перестала воровать и на том же пайке  пища  заметно
улучшилась. На 7-й шахте вывесили красный флаг, на 29-й, в  сторону  близкой
железной дороги... портреты членов Политбюро.. А что' было им  вывешивать?..
А что' требовать?.. Требовали снять номера, реш„тки и замки --  но  сами  не
снимали, сами не срывали. Требовали переписки, свиданий, пересмотра дел.
   Уговаривали бастующих только первый день. Потом неделю никто не приходил,
но на  вышках  установили  пулем„ты  и  оцепили  бастующие  зоны  сторожевым
охранением. Надо думать, сновали чины в Москву и из  Москвы  назад,  нелегко
было в новой обстановке понять, что'  правильно.  Через  неделю  зоны  стали
обходить  генерал  Масленников,   начальник   Речлага   генерал   Деревянко,
генеральный прокурор Руденко в сопровождении множества офицеров (до сорока).
К этой блестящей свите всех собирали на лагерный плац. Заключенные сидели на
земле, генералы стояли и ругали их  за  саботаж,  за  "безобразия".  Тут  же
оговаривались, что "некоторые требования имеют  основания"  ("номера  можете
снять", о реш„тках "дана команда"). Но -- немедленно  приступить  к  работе:
"стране нужен уголь!" На 7-й шахте кто-то крикнул сзади:  "а  нам  нужна  --
свобода, пош„л ты на ...!" -- и стали  заключ„нные  подниматься  с  земли  и
расходиться, оставив генералитет. *(5)
   Тут же срывали номера, начали выламывать и реш„тки.  Однако,  уже  возник
раскол, и дух упал: может, хватит? бо'льшего не добь„мся. Ночной развод  уже
частично вышел, утренний полностью. Завертелись кол„са копров, и, глядя друг
на друга, объекты возобновляли работу.
   А 29-я шахта -- за горой, и она не видела остальных. Ей объявили, что все
уже приступили к работе  --  29-я  не  поверила  и  не  пошла.  Конечно,  не
составляло труда взять от не„ делегатов, свозить на  другие  шахты.  Но  это
было бы унизительное цацканье с заключ„нными, да и жаждали генералы  пролить
кровь: без крови не победа, без крови не будет этим скотам науки.
   1 августа 11 грузовиков с солдатами проехали к  29-й  шахте.  Заключенных
вызвали на плац, к воротам.  С  другой  стороны  ворот  сгустились  солдаты.
"Выходите на работу -- или примем жестокие меры!"
   Без пояснений -- какие. Смотрите на автоматы. Молчание. Движение  людских
молекул в толпе. Зачем же погибать? Особенно --  краткосрочникам...  У  кого
остался год-два, те толкаются вперед. Но решительнее их  пробиваются  другие
--  и  в  первом  ряду,   схватясь   руками,   сплетают   оцепление   против
штрейкбрехеров. Толпа в нерешительности. Офицер пытается разорвать цепь, его
ударяют железным прутом. Генерал Деревянко отходит в сторону и дает  команду
"огонь!". По толпе.
   Три залпа, между ними -- пулеметные очереди. Убито  66  человек.  (Кто  ж
убитые? -- передние: самые бесстрашные да прежде  всех  дрогнувшие.  Это  --
закон широкого применения, он и в пословицах.)  Остальные  бегут.  Охрана  с
палками и прутьями бросается вслед, бь„т зэков и выгоняет из зоны.
   Три дня (1-3 августа) -- аресты по всем бастовавшим лагпунктам. Но что  с
ними делать? Притупели Органы от потери  кормильца,  не  разворачиваются  на
следствие. Опять в эшелоны, опять везти куда-то,  развозить  заразу  дальше.
Архипелаг становиться тесен.
   Для оставшихся -- штрафной режим.
   На крышах бараков 29-й шахты  появилось  много  латок  из  драни  --  это
залатаны дыры  от  солдатских  пуль,  направленных  выше  толпы.  Безымянные
солдаты, не хотевшие стать убийцами.
   Но довольно и тех, что били в мишень.
   Близ терриконика 29-й  шахты  кто-то  в  хрущ„вские  времена  поставил  у
братской могилы крест -- с высоким стволом, как телеграфный столб. Потом его
валили. И кто-то ставил вновь.
   Не знаю, стоит ли сейчас.


   1. Его вс„-таки зарубили, но уже  не  мы,  а  блатные,  сменившие  нас  в
Экибастузе в 1954 году. Резок он был, но и смел, этого не отнимешь.

   2.  Впрочем  почти  с  тех  лет  перестали  календари  отмечать  кровавое
воскресенье -- как случай в общем-то заурядный и не достойный напоминания.

   3. Среди тех, кто ид„т путем насилия, вероятно, это неизбежно. Думаю, что
налетчики Камо, сделав банковские деньги в  партийную  кассу,  не  оставляли
свои карманы пустыми. И чтобы руководящий ими  Коба  остался  без  денег  на
вино? Когда в военный коммунизм по  всей  Советской  России  запрещено  было
употребленние  вина,  держал  же  он  себе  в  Кремле  винный  погреб,  мало
стесняясь.

   4. Как приметил Ключевский,  [[на  следующий  день]]  после  освобождения
(Указ о вольностях 18 февраля 1762 г.) освободили  и  крестьян  (19  февраля
1861 г.) -- да только через 99 лет!

   5. По другим рассказам где-то так и вывесили: "Нам -- свободу, Родине  --
угля!"  Ведь  "нам  свободу!"  --  это   уже   крамола,   скорей   добавляют
извинительно: "родине -- угля".


   Глава 12. Сорок дней Кенгира

   Но в падении Берии была для Особлагов и другая сторона: оно обнад„жило  и
тем сбило, смутило, ослабило каторгу. Зазеленели надежды на скорые  перемены
-- и отпала у каторжан охота  гоняться  за  стукачами,  садиться  за  них  в
тюрьму, бастовать, бунтовать. Злость прошла. Все и без того, кажется, шло  к
лучшему, надо было только подождать.
   И еще такая сторона:  погоны  с  голубой  ока„мкой  (но  без  авиационной
птички), до сей поры самые поч„тные, самые несомненные во  всех  Вооруж„нных
Силах, -- вдруг понесли на себе как бы печать порока и не  только  в  глазах
заключ„нных или их родственников (шут бы с ними) -- но  не  в  глазах  ли  и
правительства?
   В том роковом 1953  году  с  офицеров  МВД  сняли  вторую  зарплату  ("за
зв„здочки"), то есть они стали получать только  один  оклад  со  стажными  и
полярными надбавками, ну и премиальные, конечно. Это  был  большой  удар  по
карману, но еще бо'льший по будущему: значит, мы становимся [не нужны?]
   Именно из-за того, что  пал  Берия,  охранное  министерство  должно  было
срочно и въявь доказать свою преданность и нужность. Но как?
   Те мятежи,  которые  до  сих  пор  казались  охранникам  угрозой,  теперь
замерцали спасением: побольше  бы  волнений,  беспорядков,  чтоб  надо  было
[принимать меры]. И не будет сокращения ни штатов, ни зарплат.
   Меньше чем за год несколько раз кенгирский конвой  стрелял  по  невинным.
Шел случай за случаем; и не могло это быть непреднамеренным. *(1)
   Застрелили ту девушку Лиду  с  растворомешалки,  которая  повесила  чулки
сушить на предзоннике.
   Подстрелили старого китайца -- в Кенгире не помнили его имени,  по-русски
китаец почти не говорил, все знали его переваливающуюся фигуру -- с  трубкой
в зубах и лицо старого лешего. Конвоир подозвал  его  к  вышке,  бросил  ему
пачку махорки у самого  предзонника,  а  когда  китаец  потянулся  взять  --
выстрелил, ранил.
   Такой же случай, но конвоир с вышки бросил  патроны,  велел  заключ„нному
собрать и застрелил его.
   Затем известный случай стрельбы разрывными пулями по колонне, пришедшей с
обогатительнлой фабрики, когда вынесли 16 раненых. (А еще десятка два скрыли
свои легкие ранения от регистрации и возможного наказания.)
   Тут зэки не смолчали --  повторилась  история  Экибастуза:  3-й  лагпункт
Кенгира три дня не выходил  на  работу  (но  еду  принимал),  требуя  судить
виновных.
   Приехала комиссия и уговорила, что виновных будут судить (как будто зэков
позовут на суд, и они проверят!..) Вышли на работу.
   Но в феврале 1954 года  на  Деревообделочном  застрелили  еще  одного  --
"евангелиста", как запомнил весь Кенгир (кажется:  Александр  Сысоев).