а целый месяц он стал негоден даже для допросов.
(Мы смеем предположить, что эта ниша и капающее устройство было  сделано  не
для одного ж Чеботар„ва. В 1949-м мой днепропетровец сидел в похожем, правда
без капанья. Между Хабаровском и Днепропетровском да за 16  лет  допустим  и
другие точки?)
   26. [Голод] уже упоминался при описании комбинированного воздействия. Это
не такой редкий способ: признание из  заключ„нного  выголодить.  Собственно,
элемент голода, также как и использование ночи, вошел  во  всеобщую  систему
воздействия. Скудный тюремный па„к, в 1933 невоенном году --  300  грамм,  в
1945 на Лубянке -- 450, игра на разрешении и запрете передач или  ларька  --
это применяется сплошь ко  всем,  это  универсально.  Но  бывает  применение
голода обостренное: вот так, как продержали Чульпен„ва месяц на ста  граммах
-- и потом перед ним, привед„нным из ямы, следователь Сокол  ставил  котелок
наваристого  борща,  клал  полбуханки  белого  хлеба,  срезанного  наискосок
(кажется, какое значение имеет, как срезанного? -- но  Чульпен„в  и  сегодня
настаивает: уж очень заманчиво было срезано) -- однако, не накормил ни разу.
И как же это все  старо,  феодально,  пещерно!  Только  та  и  новинка,  что
применено в социалистическом обществе! -- о подобных приемах рассказывают  и
другие, это часто. Но мы опять передадим случаи с Чеботар„вым, потому что он
комбинированный очень. Посадили его на 72 часа в следовательском кабинете  и
единственное, что разрешали -- вывод в уборную. В остальном  не  давали:  ни
есть, ни пить (рядом вода в графине), ни спать. В  кабинете  находилось  вс„
время три следователя. Они работали в три смены. Один  постоянно  (и  молча,
ничуть не тревожа подследственного!) что-то писал, второй  спал  на  диване,
третий ходил по комнате и как только Чеботар„в  засыпал,  тут  же  бил  его.
Затем они менялись обязанностями. (Может их самих за  неуправность  перевели
на  казарменное  положение?)  И  вдруг  принесли  Чеботар„ву  обед:   жирный
украинский борщ, отбивную  с  жареной  картошкой  и  в  хрустальном  графине
красное вино. Но всю жизнь имея отвращение к  алкоголю,  Чеботар„в  не  стал
пить вина, как ни заставлял его следователь (а слишком  заставлять  не  мог,
это уже портило игру). После обеда ему сказали: "А теперь  подписывай,  что'
ты [показал при двух свидетелях]"! -- т.е.,  что  молча  было  сочинено  при
одном спавшем и одном бодрствующем следователе.  С  пер  страницы  Чеботар„в
увидел, что со всеми видными японскими генералами он был запросто и ото всех
получил шпионское задание. И он стал перечеркивать страницы.  Его  избили  и
выгнали. А взятый вместе с ним другой КВЖД-инец Благинин вс„ то  же  пройдя,
выпил вино, в приятном опьянении подписал --  и  был  расстрелян.  (Три  дня
голодному что' такое единая рюмка! а тут графин).
   27. [Бить„], не оставляющее следов. Бьют и резиной, бьют и колотушками  и
мешками  с  песком.  Очень  больно,  когда   бьют   по   костям,   например,
следовательским сапогом по голени, где кость почти на поверхности.  Комбрига
Карпунича-Бравена били 21 день подряд. (Сейчас говорит: "и через 30 лет  все
кости болят и голова"). Вспоминая сво„ и  по  рассказам  он  насчитывает  52
приема пытки. Или вот еще как: зажимают руки  в  специальном  устройстве  --
так, чтобы ладони подследственного лежали плашмя на столе --  и  тогда  бьют
ребром линейки по суставам -- можно взвопить! Выделять ли из битья особо  --
выбивание зубов? (Карпуничу выбили восемь). *(18) -- Как всякий знает,  удар
кулаком в солнечное сплетение перехватывая дыхание, не оставляет ни малейших
следов. Лефортовский полковник Сидоров же после войны применял вольный  удар
галошей по свисающим мужским придаткам (футболисты, получившие мячом в  пах,
могут этот удар оценить). С этой болью  нет  сравнения,  и  обычно  теряется
сознание. *(19)
   28. В Новоросиийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих
новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти.
   29. А [смирительная рубашка]?
   30. А [перелом позвоночника]? (Вс„ то же хабаровское ГПУ, 1933 год).
   31. А  [взнуздание]  ("[ласточка]")?  Это  --  метод  сухановский,  но  и
архангельская тюрьма знает его (следователь Ивков, 1940 г.). Длинное суровое
полотенце закладывается тебе через рот (взнуздание),  а  потом  через  спину
привязывается концами к пяткам. Вот так колесом на брюхе с хрустящей  спиной
без воды и еды полежи суточек двое. *(20)
   Надо ли перечислять дальше? Много ли еще перечислять? Чего  не  изобретут
праздные, сытые, бесчувственные?..
   Брат мой! Не осуди тех, кто так  попал,  кто  оказался  слаб  и  подписал
лишнее... Не кинь в них камень.



   Но вот что. Ни этих пыток, ни даже самых "легких" приемов не нужно, чтобы
получить показания  из  большинства,  чтобы  в  железные  зубы  взять  ягнят
неподготовленных  и  рвущихся  к  своему  теплому  очагу.  Слишком   неравно
соотношение сил и положений.
   О,  в  каком  новом  виде,   изобилующем   опасностями,   --   подлинными
африканскими джунглями представляется нам из следовательского кабинета  наша
прошлая прожитая жизнь! А мы считали е„ такой простой!
   Вы, [А], и друг ваш [Б], годами друг  друга  зная  и  вполне  друг  другу
доверяя, при встречах смело говорили о политике малой и большой. И никого не
было при этом. И никто не мог вас подслушать. И вы не донесли друг на друга,
отнюдь.
   Но вот вас, [А],  почему-то  наметили,  выхватили  из  стада  за  ушки  и
посадили. И почему-нибудь, ну может быть не без чьего-то доноса на вас, и не
без вашего перепуга за близких, и не без  маленькой  бессонницы,  и  не  без
карцерочка, вы решили на себя махнуть рукой, но уж других не выдавать ни  за
что! И в четырех протоколах вы признали и подписали,  что  вы,  --  заклятый
враг советской власти, потому что  рассказывали  анекдоты  о  вожде,  желали
вторых  кандидатов  на  выборах,  и  заходили  в  кабину,  чтобы  вычеркнуть
единственного, да не было чернил в чернильнице, а еще на вашем приемнике был
16-метровый диапазон и вы старались через глушение что-нибудь расслышать  из
западных передач. Вам [десятка] обеспечена, однако  р„бра  целы,  воспаления
легких пока нет, вы никого не продали и кажется  умно  выкрутились.  Уже  вы
высказываете в камере, что наверно следствие ваше подходите к концу.
   Но чу! Неторопливо любуясь своим почерком, следователь начинает заполнять
протокол N 5. Вопрос: были ли вы дружны  с  [Б]?  Да.  Откровенны  с  ним  в
политике? Нет, нет, я ему не доверял. Но вы часто встречались? Не очень. Ну,
как же не очень? По показаниям соседей он был  у  вас  только  за  последний
месяц -- такого-то, такого-то, и такого-то числа. Был? Ну, может  быть.  При
этом замечено, что, как всегда, вы не  выпивали,  не  шумели,  разговаривали
очень тихо, не слышно было в коридор. (Ах, выпивайте, друзья! бейте бутылки!
материтесь погромче! -- это делает вас благонадежными!) --  Ну,  так  что  ж
такого? -- И вы тоже у него были, вот  вы  по  телефону  сказали:  мы  тогда
провели с тобой такой содержательный вечер. Потом вас видели на  перекрестке
-- вы простояли с  ним  полчаса  на  холоде,  и  у  вас  были  хмурые  лица,
недовольные выражения, вот вы кстати даже  сфотографированы  во  время  этой
встречи. (Техника агентов, друзья мои, техника агентов!) Итак -- [о ч„м]  вы
разговаривали при этих встречах?
   О ч„м?!.. Это сильный вопрос!  Первая  мысль  --  вы  забыли,  о  ч„м  вы
разговаривали. Разве вы обязаны помнить? Хорошо, забыли первый  разговор.  И
второй тоже? И третий  тоже?  И  даже  --  содержательный  вечер?  И  --  на
перекрестке. И разговоры с [В].?  И  разговоры  с  [Г].?  Нет,  думаете  вы,
"забыл" -- это не выход, на этом не продержишься. И ваш сотрясенный арестом,
защемленный страхом, омутненный бессоницей  и  голодом  мозг  ищет:  как  бы
изловчиться поправдоподобней и перехитрить следователя.
   О ч„м?!.. Хорошо, если вы разговаривали о хоккее  (это  во  всех  случаях
самое спокойное, друзья!), о бабах, даже и о науке -- тогда можно  повторить
(наука -- недалека от хоккея, только в наше время в науке все засекречено, и
можно схватить по Указу о разглашении). А если на самом деле вы  говорили  о
новых арестах в городе? О колхозах? (и, конечно, плохо,  ибо  кто  ж  о  них
говорит хорошо?). О снижении производственных  расценок?  Вот  вы  хмурились
полчаса на перекрестке -- о ч„м вы там говорили?
   Может быть, [Б] арестован (следователь уверяет вас, что -- да, и уже  дал
на вас  показания,  и  сейчас  его  ведут  на  очную  ставку).  Может  быть,
преспокойно сидит дома, но на допрос его выдернут и оттуда и сличат у  него:
о ч„м вы тогда хмурились на перекрестке?
   Сейчас-то,  поздним  умом,  вы  поняли:  жизнь  такая,  что  всякий  раз,
расставаясь, вы должны были уговориться и четко запомнить: [о  ч„м  бишь  мы
сегодня говорили]? Тогда при любых допросах ваши показания сойдутся.  Но  вы
не договорились? Вы вс„-таки не представляли, какие это джунгли.
   Сказать, что вы договаривались поехать на рыбалку? А Б скажет, что  ни  о
какой рыбалке речи  не  было,  говорили  о  заочном  обучении.  Не  облегчив
следствия, вы только туже закрутите узел: о ч„м? о ч„м? о ч„м?
   У вас мелькает мысль -- удачная? или губительная? -- надо рассказать  как
можно ближе к тому, что на самом деле было (разумеется, сглаживая вс„ острое
и опуская вс„ опасное) -- ведь говорят же, что надо лгать всегда  поближе  к
правде. Авось, и [Б] так же догадается, расскажет  что-нибудь  около  этого,
показания в ч„м-то совпадут, и от вас отвяжутся.
   Через много лет вы поймете, что это была совсем неразумная  идея,  и  что
гораздо правильней играть неправдоподобного круглейшего дурака: не помню  ни
дня своей жизни, хоть убейте. Но вы не спали трое  суток.  Вы  еле  находите
силы следить за собственной мыслью  и  за  невозмутимостью  своего  лица.  И
времени вам на размышление -- ни минуты. И сразу два следователя (они  любят
друг к другу в гости ходить) уп„рлись в вас: о ч„м? о ч„м? о ч„м?
   И вы да„те показание: о колхозах говорили (что не вс„  еще  налажено,  но
скоро наладится). О понижении  расценок  говорили...  Что  именно  говорили?
Радовались, что понижают? Но нормальные люди так не  могут  говорить,  опять
неправдоподобно.  Значит,  чтобы  быть   вполне   правдоподобным:   немножко
жаловались, что немножко прижимают расценками.
   А следователь пишет протокол сам, он переводит на [свой] язык: в эту нашу
встречу мы клеветали на политику партии и правительства в области заработной
платы.
   И когда-нибудь [Б] упрекнет вас: эх, растяпа, а я сказал -- мы о  рыбалке
договаривались...
   Но вы хотели быть хитрее  и  умнее  вашего  следователя!  У  вас  быстрые
изощренные мысли! Вы интеллигенты! И вы перемудрили...
   В "Преступлении  и  наказании"  Порфирий  Петрович  делает  Раскольникову
удивительно тонкое замечание, его мог изыскать только тот, кто сам через эти
кошки-мышки прошел -- что, мол, с вами, интеллигентами, и версии  своей  мне
строить не надо, -- вы сами е„ построите и мне готовую  принесете.  Да,  это
так! Интеллигентный человек не может  отвечать  с  прелестной  бессвязностью
чеховского "злоумышленника".  Он  обязательно  постарается  всю  историю,  в
которой его обвиняют, построить как угодно лживо, но -- связно.
   А следователь-мясник не связности этой ловит, а только две-три  фразочки.
Он-то знает, что почем. А мы -- ни к чему не подготовлены!..
   Нас  просвещают  и  готовят  с  юности  --  к  нашей   специальности;   к
обязанностям гражданина; к воинской  службе;  к  уходу  за  своим  телом;  к
приличному поведению; даже и к пониманию изящного (ну, это не очень). Но  ни
образование, ни воспитание, ни опыт ничуть не  подводят  нас  к  величайшему
испытанию жизни: к аресту ни за что и к следствию ни о ч„м.  Романы,  пьесы,
кинофильмы (самим бы их авторам испить чашу ГУЛага!) изображают нам тех, кто
может встретиться в кабинете следователя, рыцарями истины  и  человеколюбия,
отцами родными. -- О ч„м только не читают нам лекций!  и  даже  загоняют  на
них! -- но никто не прочтет  лекции  об  истинном  и  расширительном  смысле
уголовных кодексов, да и  сами  кодексы  не  выставлены  в  библиотеках,  не
продаются в киосках, не попадаются в руки беспечной юности.
   Почти кажется сказкой, что где-то, за тремя морями, подследственный может
воспользоваться помощью адвоката. Это значит, в самую тяжелую минуту  борьбы
иметь подле себя светлый ум, владеющий всеми законами!
   Принцип нашего следствия еще и в том, чтобы лишить подследственного  даже
знания законов.
   Предъявляется обвинительное заключение... (кстати: "Распишитесь  на  н„м"
"Я с ним не согласен" "Распишитесь" "Но я  ни  в  ч„м  не  виноват!")...  вы
обвиняетесь по статьям 58-10 часть  2  и  58-11  уголовного  кодекса  РСФСР.
Рaспишитесь! -- Но что гласят эти статьи? Дайте прочесть кодекс! У меня  его
нет. -- Так  достаньте  у  начальника  отдела!  --  У  него  его  тоже  нет.
Расписывайтесь! --  Но  я  прошу  его  показать!  --  Вам  не  положено  его
показывать, он пишется не для вас, а для нас. Да он вам и не  нужен,  я  вам
так объясню: эти статьи -- как раз вс„ то, в ч„м вы  виноваты.  Да  ведь  вы
сейчас распишитесь не в том, что вы согласны,  а  в  том,  что  прочли,  что
обвинение предъявлено вам.
   В какой-то из бумажонок вдруг мелькает  новое  сочетание  букв:  УПК.  Вы
настораживаетесь: чем отличается УПК от УК? Если вы попали в минуту  доброго
расположения следователя, он объяснит вам:  Уголовно-Процессуальный  кодекс.
Как? Значит,  даже  не  один,  а  целых  два  полных  кодекса  остаются  вам
неизвестными в то самое время,  когда  по  их  правилам  над  вами  началась
расправа?!
   ...С тех пор прошло десять лет, потом пятнадцать. Поросла густая трава на
могиле моей юности. Отбыт был и срок, и даже бессрочная ссылка. И  нигде  --
ни в "культурно-воспитательных" частях лагерей, ни в  районных  библиотеках,
ни даже в средних городах, -- нигде я в глаза не видел, в руках  не  держал,
не мог купить, достать и даже СПРОСИТЬ кодекса  советского  права!  *(21)  И
сотни моих знакомых арестантов,  прошедшие  следствие,  суд,  да  еще  и  не
единожды, отбывшие лагеря и ссылку -- никто из них тоже кодекса не видел и в
руках не держал!
   И  только  когда  оба  кодекса   уже   кончали   последние   дни   своего
тридцатипятилетнего существования и должны были вот-вот  замениться  новыми,
-- только тогда я увидел их, двух братишек  беспереплетных:  УК  и  УПК,  на
прилавке в московском метро (решили спустить их за ненадобностью).
   И теперь я с умилением читаю. Например, УПК:
   статья 136  --  Следователь  не  имеет  права  домогаться  показания  или
сознания обвиняемого путем насилия и угроз. (Как в воду смотрели!)
   статья  111  --  Следователь  обязан  выяснить  обстоятельства,  также  и
оправдывающие обвиняемого, также и смягчающие его вину.

   ("Но  я  устанавливал  советскую  власть  в  Октябре!..  Я   расстреливал
Колчака!.. Я раскулачивал!..  Я  дал  государству  десять  миллионов  рублей
экономии!.. Я дважды ранен в последнюю войну!.. Я трижды орденоносец!..  -ЗА
ЭТО МЫ ВАС НЕ СУДИМ! -- оскаливается история зубами следователя. --  Что  вы
сделали хорошего -- это к делу не относится).
   статья 139 -- Обвиняемый имеет право писать показания собственноручно,  а
в протокол, написанный следователем, требовать внесения поправок.
   (Эх, если бы это вовремя знать! Верней: если бы  это  было  действительно
так! Но как милости и всегда тщетно просим мы следователя  не  писать:  "мои
гнусные клеветнические измышления" вместо "мои ошибочные высказывания", "наш
подпольный склад оружия" вместо "мой заржавленный финский нож").
   О, если бы подследственным преподавали бы сперва тюремную науку! Если  бы
сначала проводили  следствие  для  репетиции,  а  уж  потом  настоящее...  С
[повторниками] 1948-го года ведь не проводили же всей этой следственной игры
-- впустую было бы. Но у [первичных] опыта нет, знаний нет! И посоветоваться
не с кем.
   Одиночество подследственного! --  вот  еще  условие  успеха  неправедного
следствия! На одинокую стесненную волю должен  размозжающе  навалиться  весь
аппарат. От мгновения  ареста  и  весь  первый  [ударный]  период  следствия
арестант должен быть в идеале одинок: в камере, в коридоре, на лестницах,  в
кабинетах -- нигде он не должен столкнуться  с  подобным  себе,  не  в  чьей
улыбке, ни в чьем  взгляде  не  почерпнуть  сочувствия,  совета,  поддержки.
[Органы] делают все, чтобы затмить для него будущее  и  исказить  настоящее,
представить арестованными его друзей и родных,  найденными  --  вещественные
доказательства. Преувеличить  свои  возможности  расправы  с  ним  и  с  его
близкими, свои права на прощение (которых  у  Органов  вовсе  нет).  Связать
искренность "раскаяния" со смягчением приговора и  лагерного  режима  (такой
связи отроду не было). В коротку пору, пока  арестант  потряс„н,  измучен  и
невменяем, получить от него как можно больше ни  в  ч„м  не  виноватых  лиц,
(иные так падают духом, что даже просят не читать им вслух  протоколов,  нет
сил, а лишь давать подписывать, лишь давать подписывать) -- и  только  тогда
из одиночки отпустить его в большую  камеру,  где  он  с  поздним  отчаянием
обнаружит и перечтет свои ошибки.
   Как не ошибиться в этом поединке? Кто бы не ошибся?
   Мы сказали "в идеале должен быть одинок". Однако в тюремном  переполнении
37-го года (да и 45-го тоже) этот идеальный принцип одиночества свежевзятого
подследственного не мог быть соблюд„н. Почти  с  первых  же  часов  арестант
оказывался в густо-насел„нной общей камере.
   Но  тут  были  свои  достоинства,  перекрывавшие  недочет.   Избыточность
наполнения камеры не только заменяла сжатый одиночный бокс, она  проявлялась
как первоклассная [пытка], особенно  тем  драгоценная,  что  длилась  целыми
сутками и  неделями  --  и  безо  всяких  усилий  со  стороны  следователей:
арестанты  пытались  арестантами  же!   Наталкивалось   в   камеру   столько
арестантов, чтобы не каждому достался кусочек пола,  чтобы  люди  ходили  по
людям и даже вообще не могли передвигаться, чтобы сидели  друг  у  друга  на
ногах. Так,  в  кишеневских  КПЗ  в  1945  году  в  одиночку  вталкивали  по
ВОСЕМНАДЦАТЬ  человек,  в  Луганске  в  1937  --  по  ПЯТНАДЦАТЬ  *(22),   а
Иванов-Разумник в 1938 году в стандартной бутырской  камере  на  25  человек
сидел в составе СТА СОРОКА (уборные так перегружены, что оправка только  раз
в сутки и иногда даже ночью, как  и  прогулка!)  *(23)  Он  же  в  Лубянском
приемном "собачнике" подсчитал, что целыми  неделями  их  приходилось  на  1
квадратный метр пола по ТРИ человека  (прикиньте,  разместитесь!)  *(24),  в
собачнике не было окна или вентиляции, от тел  и  дыхания  температура  была
40-50 градусов (!), все сидели в одних кальсонах (зимние вещи  подложив  под
себя), голые тела их были спрессованы, и  от  чужого  пота  кожа  заболевала
экземой. Так сидели они НЕДЕЛЯМИ, им не давали ни воздуха,  ни  воды  (кроме
баланды и чая утром). *(25)
   Если при этом параша заменяла все виды оправки (или, наоборот, от оправки
до оправки не было в камере параши, как в некоторых сибирских тюрьмах); если
ели по четверо из одной миски -- и друг у друга на коленях; если то  и  дело
кого-то выдергивали на допрос, а кого-то вталкивали избитого,  бессонного  и
сломленного; если вид этих сломленных убеждал лучше  всяких  следовательских
угроз; а тому, кого месяцами не вызывали, уже любая смерть  и  любой  лагерь
казались легче их скорченного  положения,  --  так  может  быть  это  вполне
заменяло теоретически идеальное одиночество? И в этой каше людской не всегда
решишься, кому открыться, и не  всегда  найдешь,  с  кем  посоветоваться.  И
скорее поверишь пыткам и избиениям не тогда, когда следователь тебе  грозит,
а когда показывают сами люди.
   От самих пострадавших ты узнаешь, что дают