андашом. *(5)
   А на ногах -- испытанные русские лапти, только онучей хороших к ним  нет.
Или  кусок  автопокрышки,  привязанный  прямо  к  босой   ноге   проволокой,
электрическим шнуром. (У горя и догадки...) Или "бурки",  сшитые  из  кусков
разорванных старых телогреек, а подошвы у них -- слой войлока и слой резины.
*(6) Утром на вахте, слыша жалобы на холод, начальник  ОЛПа  отвечает  им  с
гулаговским остроумием:
   -- У меня вон гусь всю зиму  босой  ходит  и  не  жалуется,  правда  ноги
красные. А вы все в чунях.
   Ко всему тому выйдут на экран бронзово-серые  лагерные  лица.  Слезящиеся
глаза, покраснелые веки. Белые истресканные губы,  обм„танные  сыпью.  Пегая
небритая щетина. По зиме -- летняя кепка с пришитыми наушниками.
   Узнаю вас! -- это вы, жители моего Архипелага!

   Но сколько б ни был часов рабочий день -- когда-то приходят же работяги и
в барак.
   Барак? А где и землянка, врытая в землю. А на Севере чаще  --  [палатка],
правда  обсыпанная  землей,  кой-как  обложенная   т„сом.   Нередко   вместо
электричества -- керосиновые лампы, но и лучины бывают, но и фитили из ваты,
обмакнутые в рыбий жир. (В Усть-Выми два года не видели керосина  и  даже  в
штабном бараке освещались  маслом  с  продсклада.)  Вот  в  этом  сиротливом
освещении и разглядим погубленный мир.
   Нары в два этажа, нары в три этажа, признак  роскоши  --  вагонки.  Доски
чаще всего голые, нет на них ничего: на иных командировках воруют  настолько
подчистую (а потом проматывают через вольных), что уже и каз„нного ничего не
выдают и своего в бараках ничего не держат: носят  на  работу  и  котелки  и
кружки (даже вещмешки за спиной -- и так  землю  копают),  надевают  на  шею
одеяла, у кого есть, (кадр!), либо относят к знакомым придуркам в охраняемый
барак. На день барак пустеет как необитаемый. На ночь  бы  сдать  в  сушилку
мокрое рабочее (и сушилка есть!) -- так раздетый ведь зам„рзнешь  на  голом!
Так и сушат на себе. Ночью примерзает к стене палатки -- шапка, у женщин  --
волосы. Даже лапти прячут под головы, чтоб не украли их  с  ног  (Буреполом,
война). -- Посреди барака -- бензиновая бочка, пробитая под печку, и хорошо,
если раскалена -- тогда парной портяночный дух застилает весь барак, -- а то
не горят в ней сырые дрова. -- Иные бараки так заражены насекомыми,  что  не
помогают четырехдневные серные окуривания, и если летом уходят зэки спать  в
зоне на земле -- клопы ползут за ними и настигают их там.  А  вшей  с  белья
зэки вываривают в своих обеденных котелках.
   Вс„ это  стало  возможно  только  в  XX  веке,  и  сравнить  с  тюремными
летописцами прошлого века здесь не удается ничего: они не писали о таком.
   Ко всему этому еще пририсовать, как из хлеборезки  в  столовую  несут  на
подносе бригадный хлеб под охраною самых здоровых бригадников с  дрынами  --
иначе вырвут, собьют, расхватают. Пририсовать, как посылки выбивают  из  рук
на самом выходе из посылочного отделения. Добавить  постоянную  тревогу,  не
отнимет ли начальство выходного дня (что говорить о войне, если  в  "совхозе
Ухта" уже за год до войны не стало ни одного выходного, а в  Карлаге  их  не
помнят с 37-го по  45-й  год.)  Наложить  на  это  вс„  --  вечное  лагерное
непостоянство жизни, судорогу перемен:  то  слухи  об  этапе,  то  сам  этап
(каторга Достоевского не знала этапов, и по десять и по  двадцать  лет  люди
отбывали в одном остроге, это совсем другая жизнь);  то  какую-то  темную  и
внезапную тасовку "контингентов"; то переброски "в интересах  производства";
то [комиссовки]; то инвентаризация имущества; то внезапные ночные  обыски  с
раздеванием  и  переклочиванием  всего  скудного  барахла;   еще   отдельные
доскональные обыски к 1 мая и 7 ноября (Рождество и Пасха  каторги  прошлого
века не знали подобного). И три  раза  в  месяц  губительные,  разорительные
бани. (Чтобы не повторять, я не стану писать о них здесь: есть обстоятельный
рассказ-исследование у Шаламова, есть рассказ у Домбровского.)
   И еще потом -- твою постоянную цепкую (для интеллигента  --  мучительную)
[неотдельность], не состояние личности, а  члена  бригады,  и  необходимость
круглые сутки, круглый год и весь  протяжный  срок  действовать  не  как  ты
решил, а как надо бригаде.
   И вспомнить еще, что вс„  сказанное  относится  к  лагерю  стационарному,
стоящему не первый год. А ведь когда-то  и  кому-то  (кому,  как  не  нашему
несчастному  брату)  эти  лагеря  надо  [начинать]:  приходить  в   морозный
заснеженный лес, обтягиваться проволокой  по  деревьям,  а  кто  дожив„т  до
первых бараков -- бараки те будут  для  охраны.  В  ноябре  1941  года  близ
станции Реш„ты открывался 1-й ОЛП Краслага (за 10 лет их стало  семнадцать).
Пригнали 250 вояк, изъятых из армии для  е„  морального  укрепления.  Валили
лес, строили срубы, но крыши крыть было  нечем,  и  так  под  небом  жили  с
чугунными печками. Хлеб  привозили  мороженный,  его  разрубливали  топором,
выдавали пригоршнями -- колотый, крошеный, мятый. Другая еда была  --  круто
соленая горбуша. Во рту пылало, и пылание заедали снегом.
   (Поминая героев отечественной войны, не забудьте этих!..)
   Вот это и есть -- быт моего Архипелага.



   Философы, психологи, медики и писатели могли  бы  в  наших  лагерях,  как
нигде,  наблюдать   подробно   и   множественно   особый   процесс   сужения
интеллектуального и  духовного  кругозора  человека,  снижения  человека  до
животного и процесс умирания заживо. Но  психологам,  попадавшим  в  лагеря,
большей частью было не до наблюдений:  они  сами  угожали  в  ту  же  струю,
смывающую личность в кал и прах.
   Как ничто, в ч„м держится  жизнь,  не  может  существовать,  не  извергая
отработанного, так и Архипелаг не мог бы копошиться иначе,  как  отделяя  на
дно свой главный отброс -- [доходяг]. И вс„, что построено Архипелагом  *(7)
-- выжато из мускулов доходяг (перед тем, как им  стать  доходягами).  А  те
уцелевшие, кто укоряет, что [доходяги виноваты сами] --  принимает  на  себя
позор за свою сохраненную жизнь.
   Из этих уцелевших ортодоксы шлют мне теперь возвышенные  возражения:  как
низко чувствуют  и  думают  герои  "Одного  дня"!  где  ж  их  страдательные
размышления о ходе истории? вс„ пайка да баланда, а ведь есть гораздо  более
тяжкие муки, чем голод!
   Ах -- есть? Ах -- гораздо более тяжкие муки (муки ортодоксальной  мысли)?
Не знали ж вы голода, при  санчастях  да  капт„рках,  господа  благомыслящие
ортодоксы!
   Столетиями открыто, что Голод -- правит миром! (И на Голоде, на том,  что
голодные  неминуемо  будто  бы  восстанут  против  сытых,  построена  и  вся
Передовая Теория, кстати.) Голод правит каждым  голодающим  человеком,  если
только тот не решил сам сознательно  умереть.  Голод,  понуждающий  честного
человека тянуться украсть ("брюхо  вытрясло  --  совесть  вынесло").  Голод,
заставляющий самого бескорыстного  человека  с  завистью  смотреть  в  чужую
миску, со страданием оценивать, сколько тянет пайка соседа.  Голод,  который
затмевает мозг и не разрешает ни на что отвлечься, ни о ч„м подумать,  ни  о
ч„м заговорить, кроме как о еде, еде, еде. Голод,  от  которого  уже  нельзя
уйти в сон: сны -- о еде, и бессонница -- о еде. И скоро -- одна бессонница.
Голод, от которого с опозданием нельзя уже и наесться: человек  превращается
в прямоточную трубу, и вс„ выходит  из  него  в  том  самом  виде,  в  каком
заглотано.
   И еще э'то должен увидеть русский экран: как доходяги, ревниво косясь  на
соперников, дежурят у кухонного крыльца,  ожидая,  когда  понесут  отходы  в
помойку. Как они бросаются,  дерутся,  ищут  рыбью  голову,  кость,  овощные
очистки. И как один доходяга гибнет в этой свалке убитый. И  как  потом  эти
отбросы они моют, варят  и  едят.  (А  любознательные  операторы  могут  еще
продолжить съ„мку и показать, как в 1947 году в Долинке привез„нные с [воли]
бессарабские крестьянки бросаются с тем же  замыслом  на  уже  [проверенную]
доходягами помойку.) Экран покажет, как под одеялами  стационара  лежат  еще
сочлен„нные кости и почти без движения умирают -- и их  выносят.  Вообще  --
как просто умирает человек: говорил -- и замолк; шел по дороге  --  и  упал.
"Бырк -- и готов". Как (лагпункты Унжа,  Нукша)  мордатый  социально-близкий
нарядчик за ноги сдергивает с нар на развод, а тот  уже  м„ртв,  головою  об
пол. "Подох, падло!" И еще его весело пинает ногой. (На  тех  лагпунктах  во
время войны не было ни лекпома, ни даже санитара, оттого не было и  больных,
а кто притворялся больным -- выводили под руки товарищи в лес и еще несли  с
собой доску и веревку, чтобы трупы легче волочить назад.  На  работе  сажали
больного близ костра, и все --  заключ„нные  и  конвоиры  --  заинтересованы
были, чтоб скорее он умер.)
   Чего не схватит экран, то опишет нам медленная  внимательная  проза,  она
различит эти оттенки смертного пути, называемые то цынгой, то пеллагрой,  то
алиментарной дистрофией. Вот после укуса осталась  кровь  на  хлебе  --  это
цынга. Дальше начнут вываливаться зубы, гнить д„сны, появятся язвы на  ногах
и будут отпадать ткани целыми кусками, от человека завоняет  трупом,  сведет
ноги от толстых шишек, в станционар  таких  не  кладут,  и  они  ползают  на
карачках по зоне. --  Темнеет  лицо,  как  от  загара,  шелушится,  а  всего
человека проносит понос -- это пеллагра. Как-то надо остановить понос -- там
принимают мел по три ложки  в  день,  здесь  говорят,  что  если  достать  и
наесться селедки -- пища  начн„т  держаться.  Но  где  же  достать  сел„дки?
Человек слабеет, слабеет, и тем быстрей, чем он крупнее ростом. Он  уже  так
слаб, что не может подняться на вторые нары, что не может перешагнуть  через
лежащее  бревно:  надо  ногу  поднять  двумя  руками  или  на   четвереньках
переползти. Поносом выносит из человека и силы и всякий интерес -- к  другим
людям, к жизни, к самому  себе.  Он  глохнет,  глупеет,  теряет  способность
плакать, даже когда его волоком тащат по земле за санями. Его уже не  пугает
смерть, им овладевает податливое розовое состояние. Он перешел  все  рубежи,
забыл, как зовут его жену и детей, забыл, как звали его  самого.  --  Иногда
вс„ тело умирающего от голода  покрывают  сине-ч„рные  горошины  с  гнойными
головками меньше  булавочной  --  по  лицу,  рукам,  ногам,  туловищу,  даже
мошонке. К ним не прикоснуться, так больно. Нарывчики  созревают,  лопаются,
из них выдавливается густой  червеобразный  жгутик  гноя.  Человек  сгнивает
заживо.
   Если по лицу соседа твоего на нарах с  недоумением  расползлись  головные
черные вши -- это верный признак смерти.
   Фи, какой натурализм. Зачем еще об этом рассказывать?
   И вообще, говорят теперь нам те, что сами не  страдали,  кто  казнил  или
умывал руки, или  делал  невинный  вид:  зачем  это  вс„  вспоминать?  Зачем
бередить старые раны? (ИХ раны!! )
   На это ответил еще Лев Толстой Бирюкову: "Как зачем поминать? Если у меня
была лихая болезнь, и я излечился и стал чистым от нее, я всегда с  радостью
буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею вс„ так  же  и
еще хуже, и мне хочется обмануть себя.  Если  мы  вспомним  старое  и  прямо
взглянем ему в лицо, тогда и наше новое теперешнее насилие откроется." *(8)
   Эти страницы о доходягах я хочу закончить рассказом Н. К. Г. об  инженере
Льве  Николаевиче   (!   ведь   наверняка   в   честь   Толстого!)   Е.   --
доходяге-теоретике, нашедшем форму существования доходяги  наиболее  удобной
формой сохранения своей жизни.
   Вот занятие инженера Е. в глуховатом  углу  зоны  в  жаркое  воскресенье:
человекоподобное существо сидит в лощинке  над  ямой,  в  которой  собралась
коричневая торфяная вода. Вокруг ямы  разложены  селедочные  головы,  рыбные
кости, хрящи, корки хлеба, комочки каши, сырые вымытые картофельные  очистки
и еще что-то, что трудно даже назвать. На  куске  жести  разложен  маленький
костер, над ним висит солдатский  дочерна  закопченный  котелок  с  варевом.
Кажется, готово! Деревянной ложкой доходяга начинает черпать темную бурду из
котелка и поочередно заедает е„ то  картофельным  очистком,  то  хрящем,  то
селедочной головой. Он очень долго, очень намеренно внимательно жует  (общая
беда доходяг --  глотают  поспешно,  не  жуя).  Его  нос  едва  виден  среди
темносерой  шерсти,  покрывшей  шею,  подбородок,  щеки.  Нос   и   лоб   --
буро-воскового цвета, местами шелушатся. Глаза слезятся, часто мигают.
   Заметив подход постороннего, доходяга быстро  собирает  вс„  разложенное,
чего не успел съесть,  прижимает  котелок  к  груди,  припадает  к  земле  и
сворачивается как „ж. Теперь его можно  бить,  толкать  --  он  устойчив  на
земле, не стронется и не выдаст котелка.
   Н. К. Г. дружелюбно разговаривает с ним -- „ж  немного  раскрывается.  Он
видит, что ни бить, ни отнимать котелка не будут.  Беседа  дальше.  Они  оба
инженеры (Н. Г. -- геолог, Е. -- химик), и вот Е. раскрывает перед  Г.  свою
веру. Оперируя незабытыми цифрами химических составов,  он  доказывает,  что
вс„ нужное питание можно получить и  из  отбросов,  надо  только  преодолеть
брезгливость и направить все усилия, чтоб это питание оттуда взять.
   Несмотря на жару Е. одет в несколько од„жек, притом грязных.  (И  на  это
обоснование: Е. экспериментально установил, что в [очень] грязной одежде вши
и блохи уже не размножаются, как бы брезгуют. Одну исподнюю  одежду  поэтому
он даже выбрал из обтирочного материала, использованного в мастерской.)
   Вот его вид: шлем-буденовка с черным огарком вместо шишака;  подпалины  и
по всему шлему. К засаленным слоновьим ушам шлема прилипло,  где  сено,  где
пакля. Из верхней одежки на спине и на  боках  языками  болтаются  вырванные
куски. Заплаты, заплаты. Слой смолы на одном боку. Вата  подкладки  бахромой
вывисает по подолу изнутри. Оба внешних рукава разорваны до локтей, и  когда
доходяга поднимает руки -- он как бы взмахивает крыльями летучей мыши. А  на
ногах его -- лодкоподобные чуни, склеенные из красных автопокрышек.
   Зачем же так жарко он одет? Во-первых, лето короткое, а зима долга,  надо
вс„ это сберечь на зиму, где ж, как не на себе? Во-вторых, и главное, он тем
создает мягкость, воздушные подушки -- не чувствует боли ударов. Его бьют  и
ногами и палками, а синяков нет. Это -- одна его защита. Надо только  всегда
успеть увидеть, кто хочет ударить, успеть упасть, колени подтянуть к  животу
и тем его прикрыть, голову пригнуть к груди и обнять толсто-ватными  руками.
И тогда его могут бить только по мягкому. А  чтоб  не  били  долго  --  надо
быстро доставить бьющему чувство победы, для этого Е. научился с первого  же
удара неистово кричать, как поросенок, хотя ему совсем не больно. (В  лагере
ведь очень любят бить слабых, и не только нарядчики и бригадиры, а и простые
зэки, чтобы почувствовать себя еще не совсем слабым. Что делать,  если  люди
не могут поверить в свою силу, не причинив жестокости?)
   И Е. кажется вполне посильным и разумным избранный образ жизни -- к  тому
же не требующим запятнания совести! Он никому не делает зла.
   Он надеется выжить срок.
   Интервью доходяги окончено.



   В нашем славном отечестве, которое способно [долее ста лет]  не  печатать
работ Чаадаева из-за его, видите ли, реакционных  взглядов,  уже  никого  не
удивишь, что самые  важные  и  смелые  книги  никогда  не  бывают  прочитаны
современниками, никогда не влияют во время на народную мысль. И эту книгу  я
пишу из одного сознания долга -- потому что в моих руках  скопилось  слишком
много рассказов и воспоминаний, и нельзя дать им погибнуть. Я не чаю  своими
глазами видеть е„ напечатанной где либо; мало надеюсь, что  прочтут  е„  те,
кто унес свои кости с Архипелага; совсем не верю, что  она  объяснит  правду
нашей истории тогда, когда еще можно будет что-то исправить. В самом разгаре
работы над этой книгой меня постигло  сильнейшее  потрясение  жизни:  дракон
вылез на минуту, шершавым красным язычищем слизнул мой роман, еще  несколько
старых вещей -- и ушел пока за занавеску. Но я слышу его дыхание и знаю, что
зубы его намечены на мою шею, только еще не отмерены все сроки.  И  с  душой
разоренной я силюсь кончить это  исследование,  чтоб  хоть  оно-то  избежало
драконовых зубов. В дни, когда Шолохов, давно уже  не  писатель,  из  страны
писателей растерзанных и арестованных поехал получать Нобелевскую премию, --
я искал, как уйти от шпиков в укрывище и выиграть время для моего  потайного
запыхавшегося пера, для окончания вот этой книги.
   Это я отвлекся,  а  сказать  хотел,  что  у  нас  лучшие  книги  остаются
неизвестны современникам, и очень может быть, что кого-то  я  зря  повторяю,
что, зная чей-то тайный труд, мог бы сократить свой. Но за  семь  лет  хилой
блеклой свободы кое-что вс„-таки всплыло, одна голова  пловца  в  рассветном
море увидела другую и крикнула  хрипло.  Так  я  узнал  шестьдесят  лагерных
рассказов Шаламова и его исследование о блатных.
   Я хочу здесь заявить, что кроме нескольких  частных  пунктов  между  нами
никогда не возникало разнотолка в изъяснении Архипелага. Всю туземную  жизнь
мы оценили в общем одинаково. Лагерный опыт  Шаламова  был  горше  и  дольше
моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться
того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт.
   Это однако не запрещает мне возразить ему в  точках  нашего  расхождения.
Одна из этих точек -- лагерная  санчасть.  О  каждом  лагерном  установлении
говорит Шаламов с ненавистью и желчью (и прав!) -- и только для санчасти  он
делает всегда пристрастное исключение. Он  поддерживает,  если  не  создает,
легенду о благодетельной лагерной санчасти. Он утверждает, что все в  лагере
против лагерника, а вот врач -- один может ему помочь.
   Но [может] помочь еще не значит: помогает. [Может] помочь, если  захочет,
и прораб, и нормировщик, и бухгалтер, и каптер, и  повар,  и  дневальный,  и
нарядчик -- да много ли помогают?
   Может  быть  до  1932  года,  пока  лагерная  санитария  еще  подчинялась
Наркомздраву, врачи могли быть  врачами.  Но  в  1932-м  они  были  переданы
полностью в ГУЛаг -- и стала их цель помогать угнетению и быть могильщиками.
Так не говоря о добрых случаях у добрых врачей -- кто держал бы эту санчасть
на Архипелаге, если б она не служила общей цели?
   Когда комендант и бригадир избивают доходягу за отказ от работы  --  так,
что он зализывает раны как п„с,  двое  суток  без  памяти  лежит  в  карцере
(Бабич), два месяца потом не может сползти с нар -- не санчасть ли (1-й  ОЛП
Джидинских лагерей) отказывается составить акт, что было избиение,  а  потом
отказывается и лечить?
   А кто, как не санчасть, подписывает каждое  постановление  на  посадку  в
карцер? (Впрочем не упустим, что не  так  уж  начальство  в  этой  врачебной
подписи нуждается. В лагере близ  Индигирки  был  вольнона„мным  "[лепилой]"
(фельдшером, -- а не случайно лагерное  словцо!)  С.  А.  Чеботарев.  Он  не
подписал ни одного постановления начальника ОЛПА на посадку, так как считал,
что в такой карцер и собак сажать нельзя, не то что людей:  печь  обогревала
только надзирателя в коридоре. Ничего, посадки шли и без его подписи.)
   Когда по вине прораба или мастера из-за отсутствия ограждения или  защиты
погибает на производстве зэк, -- кто как не лекпом  и  санчасть  подписывают
акт, что  он  умер  от  разрыва  сердца?  (И,  значит,  пусть  оста„тся  вс„
по-старому и завтра погибают другие. А иначе ведь и лекпома завтра в  забой!
А там и врача.)
   Когда  происходит  квартальная  [комиссовка]  --   эта   комедия   общего
медицинского осмотра лагерного населения с квалификацией на ТФТ, СФТ, ЛФТ  и
ИФТ (тяжелый-средний-легкий-индивидуальный физический  труд),  --  много  ли
возражают добрые врачи злому начальнику санчасти, который сам только  тем  и
держится, что поставляет колонны тяжелого труда?
   Или может быть санчасть была милосердна хоть к те