ые  спрашивают,  что
это за толстая книга, и удивляются, на ч„рта я е„ читаю. -- Самое безопасное
чтение, -- отшучиваюсь я. -- Новой [статьи не схватишь]. *(7)
   Но много  интересных  знакомств  происходит  и  вокруг  этой  книги.  Вот
подходит ко мне маленький человек, похожий на петушка -- с  задорным  носом,
острым насмешливым взглядом и говорит, певуче окая:
   -- Разрешите п[о]интерес[о]ваться, чт[о] эт[о] у вас за книга?
   Слово за слова, а потом воскресенье за воскресеньем, месяц за месяцем,  в
этом человеке распахивается передо мной микромир, где густо собрана  история
моей страны за полстолетия. Сам Василий Григорьевич Власов  (тот  самый,  из
Кадыйского процесса, уже 14 лет оттянувший из своей двадцатки) считает  себя
экономистом и политическим деятелем и понятия не имеет, что он  --  художник
слова, только устного. Расскажет  ли  он  о  сенокосе,  о  купеческой  лавке
(мальчишкой работал), о красноармейской части,  старой  усадьбе,  палаче  из
Губдезертира или ненасытной бабе из пригорода -- и вс„ это вылепленное стало
передо мной и усвоено так прочно, как будто пережито  мной  самим.  Записать
хочется тут же -- да не запишешь! Вспомнить бы слово в  слово  через  десять
лет, да не вспомнишь!..
   Замечаю,  что  на  меня  и  мою  книгу  часто  поглядывает   искоса,   но
заговаривать не решается худощавый  долгоносый  вытянутый  молодой  человек,
какой-то не по-лагерному воспитанный, даже робкий. Знакомимся и  с  ним.  Он
говорит тихим застенчивым голосом, русские  слова  подыскивает  с  трудом  и
делает уморительные ошибки, тут же искупляемые улыбкой. Выясняется,  что  --
он венгр, зовут его Янош Рожаш. Показываю я ему словарь Даля,  и  он  кивает
высохшим от лагерного изнурения лицом: "Да-да, нужно внимание  отвлекать  на
посторонних вещей, не думать об одной еде". Ему только двадцать пять лет, но
нет молодого румянца на его щеках; сухая тонкая кожа, провяленная на ветрах,
натянута как будто прямо на продолговатые узкие кости черепа. У  него  болят
суставы, огненный ревматизм, полученный на северном лесоповале.
   Здесь, в лагере, есть два-три его соотечественника,  но  они  повседневно
уп„рты в одно: как прожить? как наесться? А Янош съедает безропотно, что ему
выписал бригадир и, полуголодный, не разрешает себе ничего  другого  искать.
Он всматривается, вслушивается, он хочет понять. Что же понять?..  [нас]  он
хочет понять, нас, русских!
   -- Моя личная судьба совсем осерел, когда я узнал тут  людей.  Я  вкрайне
удивлен. Вот они любили свой народ -- и за то им каторга. Но я думаю --  это
военная неразбериха, да? -- (Это он спрашивает в 1951-м году!  Если  до  сих
пор военная, так уж не от Первой ли Мировой?..)
   В 1944-м, когда [наши] схватили его в Венгрии, ему было 18 лет  (и  не  в
армии был). -- Я еще тогда не успел принести людям  ни  добро,  ни  зло,  --
улыбается он. -- От меня еще не был людям польза, не  был  вред."  Следствие
шло у Яноша так: следователь ни слова не понимал  по-венгерски,  а  Янош  --
по-русски. Иногда приходили  очень  плохие  переводчики,  из  гуцулов.  Янош
подписал 16 страниц протоколов, так и не поняв, о ч„м там. И так  же,  когда
ему незнакомый офицер что-то прочитал с бумажки, он долго  еще  не  понимал,
что это был -- приговор ОСО. *(8) -- И послали его на Север,  на  лесоповал,
где он [дош„л] и попал в больницу.
   До сих пор Россия поворачивалась к нему одной только стороной -- той,  на
которую садятся, а теперь повернулась другой. В лагерной больничке  Сымского
ОЛПа под  Соликамском  была  медсестра  Дуся,  сорока  пяти  лет.  Она  была
бытовичка, пропускница, с 5-летним сроком. Свою работу она видела не в  том,
чтобы для себя урвать да срок отбыть (как это очень у нас и  принято,  да  с
розовым взглядом своим Янош не знал), -- а в том, чтоб вот этих умирающих  и
никому уже не нужных, выхаживать. Но  тем,  что  давала  лагерная  больница,
спасти их было нельзя. И сестра Дуся свою утреннюю пайку 300 граммов  меняла
на деревне на поллитра молока, и этим молоком выпоила Яноша (а  до  него  --
еще кого-то) к жизни. *(9) За эту т„тю Дусю полюбил Янош  и  страну  нашу  и
всех нас. И стал усердно учить в лагере язык своих надзирателей и  конвоиров
-- великий могучий русский язык. Он 9 лет просидел в наших  лагерях,  Россию
только и видел, что из тюремных вагонов, на маленьких открытках-репродукциях
да в лагере. И -- полюбил.
   Янош был из тех, кого вс„ меньше раст„т в нашем веке: кто  в  детстве  не
знал другой страсти, как только читать. С этой  наклонностью  он  остался  и
взрослым -- и даже в лагере.  И  в  северных  лагерях,  а  теперь  в  Особом
экибастузском он не пропускал случая доставать  и  читать  новые  книги.  Ко
времени нашего знакомства он уже знал и любил Пушкина, Некрасова, Гоголя,  я
ему толковал Грибоедова, но больше всех, едва ли не ближе Пет„фи и Араня, он
полюбил Лермонтова,  которого  впервые  прочел  [в  плену],  недавно.  *(10)
Особенно слился Янош со Мцыри -- таким же пленным, таким же молодым и  таким
же обреч„нным. Он много оттуда взял наизусть, и, годами бредя  с  руками  за
спиной в иноземной колонне по чужой земле, он на языке чужбины бормотал  для
себя:

   И смутно понял я тогда,
   Что мне на родину следа
   Не проложить уж никогда.

   Приветливый, ласковый, с беззащитными бледно-голубыми  глазами  --  таков
был Янош Рожаш в нашем  бессердечном  лагере.  Он  присаживался  ко  мне  на
вагонку -- легко, на самый край, будто мой мешок с  опилками  мог  еще  быть
больше  испачкан  или  при   давлении   изменить   форму,   --   и   говорил
задушевно-тихо:
   -- Кому бы высказать тайных моих мечт?..
   И никогда ни на что не жаловался. *(11)

   Среди лагерников движешься как среди расставленных мин,  лучами  интуиции
делаешь с каждого снимок, чтобы не взорваться.  И  даже  при  этой  всеобщей
осторожности -- сколько поэтичных людей  открылось  мне  в  бритой  головной
коробке, под ч„рной курточкой зэка!
   А сколько -- удержались, чтобы не открыться?
   А скольких, тысячекратно! -- я вообще не встретил?
   А скольких удушил ты за эти десятилетия, проклятый Левиафан?!?



   Был в Экибастузе и официальный, хотя и очень опасный,  центр  культурного
общения -- КВЧ, где ставили ч„рные штампы на книги и подновляли наши номера.
   Важной и очень калоритной фигурой нашего КВЧ был художник,  а  в  прошлом
архидьякон и чуть ли не  личный  секретарь  патриарха  --  Владимир  Рудчук.
Где-то есть в лагерных правилах такой неистребл„нный  пункт:  лиц  духовного
звания не  остригать.  Конечно,  пункт  этот  нигде  не  оглашается,  и  тех
священников, которые о н„м не знают -- тех стригут.  Но  Рудчук  свои  права
знал, и у него остались волнистые русые волосы,  несколько  длиннее  обычных
мужских. Он их холил, как и вообще свою наружность.  Он  был  привлекателен,
высок, строен, с  приятным  басом,  вполне  можно  было  представить  его  в
торжественной службе в огромном соборе. Ктитор Дроздов, приехавший со  мной,
сразу же опознал архидьякона: служил он в одесском кафедральном.
   Но и выглядел и жил он здесь как человек не нашего,  зэческого  мира.  Он
принадлежал к тем сомнительным деятелям, кто примешался или кого примешали к
православию, едва с  него  снялась  опала;  они  изрядно  помогли  опорочить
церковь. И история попадания  в  тюрьму  у  Рудчука  была  какая-то  т„мная,
зачем-то показывал он свою (почему-то не отнятую) фотокаркточку -- на  улице
Нью-Йорка с зарубежным митрополитом Анастасием. В лагере он жил в  отдельной
[кабинке]. Вернувшись с развода, где брезгливо писал номера на наших шапках,
телогрейках и штанах, он лениво проводил день, иногда  пописывал  грубоватые
копии с пошленьких картин. У него невозбранно лежал толстый том  репродукций
Третьяковки, из-за которых я к нему и попал: хотелось посмотреть, может быть
последний раз в жизни. Он в лагере получал "Вестник московской патриархии" и
иногда с важностью рассуждал о великомучениках или деталях литургии, но  вс„
деланно, неискренне. Еще была у него гитара, и только это  искренне  у  него
получалось -- сам себе аккомпанируя, он приятно пел:

   "Бродяга Байкал переехал..."

еще покачиванием передавая, как он объят скорбным ореолом каторжника.
   Чем лучше человек в лагере жив„т, тем тоньше он страдает...
   Я был осторожен тогда в двадцать третьей степени,  больше  к  Рудчуку  не
пош„л, сам о себе ничего ему не рассказывал, и так миновал его острого глаза
как безвредный ничтожный червяк. А глаз Рудчука был глаз МГБ.
   Да вообще, кому из старых арестантов не понятно, что КВЧ всегда пронизано
стукачами и меньше всего бы, кажется, пригодно для встреч и общений? Ну, а в
ИТЛовских  общих  в  КВЧ  тянуло  потому,  что  там  встречались  мужчины  с
женщинами. А в каторжном зачем в него ходить?
   Оказалось, что и каторжное стукаческое КВЧ может  быть  использовано  для
свободы! Тому научили меня Георгий Тэнно, Петр Кишкин и Женя Никишин.
   В КВЧ мы и познакомились с Тэнно, я очень хорошо  запомнил  эту  короткую
единственную встречу, потому что запомнился сам  Тэнно.  Это  был  стройный,
высокий, спортивного склада мужчина. Почему-то еще не содрали с  него  тогда
морского  кителя  и  брюк  (еще  донашивали  у  нас  свою  одежду  последний
месячишка). И хотя вместо погонов капитана второго ранга на н„м были  там  и
сям номера СХ-520, ему и сейчас было  только  шагнуть  с  суши  на  корабль,
вылитый флотский офицер. При движениях открывались  выше  кистей  его  руки,
покрытые рыжеватой ш„рсткой, и  на  одной  было  татуировано  вокруг  якоря:
"Libеrtу!", а на другой -- "Dо оr diе". *(12) Еще  никак  не  мог  Тэнно  ни
закрыть, ни исказить своих глаз, чтобы спрятать гордость и зоркость.  И  еще
не мог он спрятать улыбки, которая освещала его большие губы. (Я еще не знал
тогда: улыбка эта значила -- план побега уже составлен!)
   Вот он лагерь! -- минированное поле! Мы с  Тэнно  оба  были  здесь  и  не
здесь: я -- на дорогах Восточной Пруссии, он -- в  сво„м  будущем  очередном
побеге, мы несли в себе потенциалы тайных замыслов, но ни искорка не  должна
была проскочить между нашими руками при пожатии, между  нашими  глазами  при
поверхностных словах! Так мы сказали незначащее, я уткнулся в газету,  а  он
стал   толковать    о    самодеятельности    с    Тумаренко,    каторжником,
пятнадцатилетником и вс„ же заведующим КВЧ,  довольно  сложным  многослойным
человеком, которого мне казалось,  что  я  разгадываю,  но  не  было  случая
проверить.
   Да смешно сказать! -- при каторжном КВЧ еще был и  кружок  художественной
самодеятельности, вернее только что создавался!  Кружок  этот  настолько  не
имел  ИТЛовских  льгот,  такой  ноль  поблажек,  что   только   неисправимые
восторженцы могли туда ходить заниматься. И таким оказался  Тэнно,  хотя  по
виду можно было о н„м лучше думать. Более того, с первого же дня  приезда  в
Экибастуз он сидел в режимке -- и вот оттуда напросился  в  КВЧ!  Начальство
истолковало  это  как  признак  начавшегося  исправления  и  разрешило   ему
ходить...
   А Петя Кишкин совсем не был деятель КВЧ, но  самый  знаменитый  в  лагере
человек. Весь экибастузский лагерь знал  его.  Горд  был  тот  [объект],  на
который он ходит -- там не соскучишься.  Кишкин  был  как  бы  юродивый,  но
совсем не юродивый; он притворялся дурачком, но говорилось  у  нас:  "Кишкин
умнее всех!" Дурачок он был  ровно  столько,  сколько  младший  Иванушка  из
сказки. Кишкин был явление наше русское, исконное: сильным и  злым  говорить
громогласно  правду,  народу  показывать,  какой  он  есть,  и  вс„  это   в
дураковатой безопасной форме.
   Одно из любимых его амплуа было  --  надеть  какой-то  клоунский  зеленый
жилет и собирать грязные миски со столов. Уже это было демонстрацией:  самый
популярный в лагере человек собирает миски, чтобы не подохнуть с  голоду.  А
второе, для чего это еще было ему нужно  --  собирая  миски,  пританцовывая,
гримасничая, вс„ время в центре внимания, он т„рся между работягами  и  сеял
мятежные мысли.
   То неожиданно д„рнет  со  стола  миску  с  еще  нетронутой  кашей,  когда
работяга только ест баланду.  Работяга  вздрогнет,  схватится  за  миску,  а
Кишкин разойд„тся в улыбке (у него было лунообразное лицо, но с ж„сткостью):
   -- Пока у вас [каши] не тронь, вы ни о ч„м не схватитесь.
   И поплыл с горой мисок, пританцовывая.
   Уж сегодня не только в этой бригаде  будут  ребята  передавать  очередную
шутку Кишкина.
   Другой раз он наклонился к столу, и все обернутся к нему от мисок. Вращая
глазами, как игрушечный кот, с совершенно дурацким видом Кишкин спросит:
   -- Ребята! Если отец -- дурак, а мать  --  проститутка,  так  дети  будут
сытые или голодные?
   И не дожидаясь ответа, слишком явного, тычет пальцем  в  стол  с  рыбьими
костями:
   -- Семь-восемь миллиардов пудов в год разделите на двести миллионов!
   И убежал. А мысль-то какая простая! -- отчего ж мы не делили до сих  пор?
Давно уже отрапортовано, что собираем восемь миллиардов пудов зерна  в  год,
значит, печ„ного хлеба в день даже на младенца  --  два  килограмма.  А  мы,
мужики здоровые, целый день долбим землю -- и где ж они?
   Кишкин разнообразит формы. Иногда эту же мысль начинает с  другого  конца
-- с "лекции о прип„ке". Такое  время,  когда  перед  лагерной  или  рабочей
вахтой стоит колонна и можно разговаривать, он использует для речей. Один из
его постоянных лозунгов: "Развивайте  лица!"  "Иду  я  по  зоне,  ребята,  и
смотрю: у всех такие неразвитые лица. Только о перловой бабке думают, больше
ни о ч„м."
   То  неожиданно,  без  связи  и  объяснений,  крикнет  при  толпе   зэков:
"Дарданел! Дичь!" Будто непонятно. Но крикнет один  раз,  другой  --  и  все
вдруг ясно начинают понимать, [кто] этот Дарданел, и уже кажется так забавно
и так метко, что и усы зловещие на этом лице видны: [Дарданел]!
   Пытаясь, со своей стороны, высмеять Кишкина, начальник громко  спрашивает
его близ вахты: "Что это ты, Кишкин, лысый такой? Наверно вс„ труха'ешь?" Не
задерживаясь минуты, Кишкин отвечает при всей толпе: "Что ж, Владимир  Ильич
тоже труха'л, да?"
   То ходит Кишкин по столовой и объявляет, что сегодня  после  сбора  мисок
будет учить доходяг чарльстону.
   Вдруг невидаль -- привезли кино! И вечером в той же столовой, без экрана,
прямо на белой стене его показывают. Народу набралось -- невместимо, сидят и
на лавках, и на столах, и между лавками, и  друг  на  друге.  Но  не  успели
показать часть -- останавливают. Пустой белый сноп света упирается в  стену,
и мы видим: пришло несколько надзирателей, выбирают  себе  место  поудобнее.
наметили лавку и приказывают всем заключ„нным, сидящим там,  освободить.  Те
решаются не встать -- ведь  несколько  лет  не  видели,  уж  так  посмотреть
хочется! Голоса надзирателей грозней, кто-то говорит:  "А  ну,  перепиши  их
номера!" Вс„ кончено, придется уступать. И  вдруг  на  весь  темный  зал  --
кошачье-резкий, насмешливый, всем знакомый голос Кишкина: --  Ну  правильно,
ребята, надзирателям же негде больше кино посмотреть, уйд„м!
   Общий взрыв смеха. О, смех, о, силища! Вся власть -- за надзирателями, но
они, не переписав номеров, отступают с позором.
   -- Где Кишкин? -- кричат они.
   Но и Кишкин больше голоса не пода„т, нет Кишкина!
   Надзиратели уходят, кино продолжается.
   На другой день Кишкина вызывают к  начальнику  режима.  Ну,  дадут  суток
пять! Нет, вернулся, улыбается. Написал такую  объяснительную  записку:  "Во
время [спора] надзирателей с заключ„нными  из-за  мест  в  кино,  я  призвал
заключ„нных уступить, как положено, и уйти". За что ж его сажать?
   Эту бессмысленную страсть заключ„нных  к  зрелищам,  когда  они  способны
забыть себя, сво„ горе, сво„ унижение -- за кусочек киноленты или спектакля,
где вс„ издевательски будет подаваться как благополучное, Кишкин тоже  умело
высмеивает. Перед таким концертом или кино собирается всегда стадо  желающих
попасть. Но вот дверь долго не открывают, ждут старшего надзирателя, который
будет по спискам запускать лучшие бригады -- ждут и уже полчаса рабски стоят
сплошняком, сжав друг другу р„бра. Кишкин позади толпы сбрасывает ботинки, с
помощью соседа вскакивает на плечи  задних  --  и  босиком  ловко  бежит  по
плечам, по плечам, по плечам всей толпы -- до самой заветной двери! Стучит в
не„, всем коротким своим телом Паташона извиваясь, показывая, как его  печ„т
туда попасть! -- и так  же  быстро  по  плечам,  по  плечам  бежит  назад  и
соскакивает.  --  Толпа  сперва  сме„тся.  Но  пронимает  е„  тут  же  стыд:
действительно, стоим как бараны. Добра! Не видели!
   И расходятся. Когда приходит надзиратель со  списком  --  впускать  почти
некого, не ломится никто, хоть ходи и загоняй палкой.
   Другой раз в просторной столовой начинается-таки концерт. Уже все  сидят.
Кишкин вовсе не бойкотирует концерта. Он тут же,  в  сво„м  зеленом  жилете,
приносит и уносит стулья, помогает раздвигать занавес. Всякое его  появление
вызывает аплодисменты и одобрение  зала.  Внезапно  пробежит  по  авансцене,
будто за ним гонятся, и предупредительно тряся рукой, прокричит:  "Дарданел!
Дичь!" Хохот. Но вот что-то замешкались:  занавес  открыт,  сцена  пуста,  и
никого нет. Кишкин сейчас же вылетает на  сцену.  Ему  смеются,  но  тут  же
смолкают: вид у него не только комический, а  обезумевший,  глаза  выкачены,
смотреть на него страшно. Он декламирует, дрожа, озираясь мутно:

   Як гляну -- шо менi сда„ться? -Жандармы бьють -- и кровь там ль„тся,
   И трупов сгрудилось богацько,
   И сын убитый -- там, дэ батько!

   Это он -- украинцам, которых в  зале  половина!  Недавно  привез„нным  из
кипящих областей -- это им как солью на свежую  рану!  Они  взывали!  Уже  к
Кишкину на сцену кинулся надзиратель.  Но  трагическое  лицо  Кишкина  вдруг
растворилось в клоунскую улыбку. Уже по-русски, он крикнул:
   --  Это  я  когда  в  четв„ртом  классе  был,  мы  про   Девятое   Января
стихотворение учили!
   И убежал со сцены, ковыляя смешно.
   А Женя Никишин  был  простой  приятный  компанейский  парень  с  открытым
веснущатым лицом. (Таких ребят много было прежде в деревне, до е„  разгрома.
Сейчас там преобладают выражения недоброжелательные.) У Жени  был  небольшой
голос, он охотно пел для друзей в секции барака и со сцены тоже.
   И вот однажды было объявлено:
   -- "Ж„нушка-жена"! Музыка Мокроусова, слова Исаковского.  Исполняет  Женя
Никишин в сопровождении гитары.
   От гитары потекла простая печальная мелодия. А Женя перед  большим  залом
запел  интимно,  выказывая  еще  недоочерствленную,  недовыхоложенную   нашу
теплоту:

   Ж„нушка-жена!
   Только ты одна,
   Только ты одна в душе моей!

   Только  ты  одна!  Померк  длинный  бездарный   лозунг   над   сценой   о
производственном плане. В  сизоватой  мгле  зала  пригасли  годы  лагеря  --
долгие, прожитые, долгие оставшиеся. Только ты одна! Не  мнимая  вина  перед
властью, не сч„ты с нею. И не волчьи наши заботы... Только ты одна!..

   Милая моя,
   Где бы ни был я -Всех ты мне дороже и родней!

   Песня была о нескончаемой разлуке. О безвестности.  О  потерянности.  Как
это подходило! Но ничего прямо о тюрьме. И вс„ это можно было  отнести  и  к
долгой войне.
   И мне, подпольному поэту, отказало чуть„: я не понял тогда, что со  сцены
звучать стихи еще одного подпольного поэта (да сколько  ж  их?!),  но  более
гибкого, чем я, более приспособленного к гласности.
   А что ж с него? -- ноты  требовать  в  лагере,  проверять  Исаковского  и
Мокроусова? Сказал, наверно, что помнит на память.
   В сизой мгле сидели и стояли человек тысячи две. Они  были  неподвижны  и
неслышны, как бы их не было. Отвердевшие,  жестокие,  каменные  --  схвачены
были за сердце. Сл„зы, оказывается, еще пробивались, еще знали путь.

   Ж„нушка-жена!
   Только ты одна!
   Только ты одна в душе моей!..


   1. Ведь какой меркой мерить! Пишут вот о Василии Курочкине, что