ываемого  доныне
многотомного дела о насильственной репатриации в Советский Союз.  "Прожив  2
года в руках британских властей, в ложном чувстве безопасности, русские были
застигнуты врасплох, они даже не поняли, что их  репатриируют...  Это  были,
главным  образом,  простые  крестьяне  с  горькой   личной   обидой   против
большевиков".  Английские  же  власти  поступили  с  ними  "как  с  военными
преступниками: помимо их воли передали в руки  тех,  от  кого  нельзя  ждать
правого суда". Они и были все отправлены на Архипелаг уничтожаться.

   44. В протоколе писалось "двести метров пошивочного материала".  Все-таки
стыдно было писать "катушка ниток".

   45. А сама казнь лишь на время закрывала лицо паранджой,  чтобы  сбросить
е„ с оскалом через два с половиной года (январь 1950).

   46. Достоверно у нас ничего не узнать, ни даже сейчас, ни долго  еще.  Но
по  московским  слухам  замысел  Сталина   был   такой:   в   начале   марта
"врачей-убийц"  должны  были  на  Красной  Площади  повесить.   Всколыхнутые
патриоты естественно (под руководством инструкторов) должны были кинуться  в
еврейский погром. И тогда-то правительство  (узна„тся  сталинский  характер,
правда?) великодушно спасая евреев от народного гнева, в ту же ночь выселяло
их из Москвы на Дальний Восток и в Сибирь (где бараки уже готовились).


   Глава 3. Следствие

   Если  бы  чеховским  интеллигентам,  вс„  гадавшим,   что   будет   через
двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси  будет
пыточное следствие, будут сжимать  череп  железным  кольцом,  *(1)  опускать
человека в ванну с кислотами, *(2) голого и привязанного  пытать  муравьями,
клопами, загонять  раскаленный  на  примусе  шомпол  в  аннальное  отверстие
("секретное тавро"), медленно раздавливать сапогом половые части, а  в  виде
самого л„гкого -- пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое
мясо, -- ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы  в
сумасшедший дом.
   Да не только чеховские герои,  но  какой  нормальный  русский  человек  в
начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог  бы  вынести
такую  клевету  на  светлое  будущее?  То,  что  еще  вязалось  при  Алексее
Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что  при  Бироне  могло
быть  применено  к  10-20  человекам,  что  совершенно  невозможно  стало  у
Екатерины, -- то в расцвете великого двадцатого века в обществе,  задуманном
по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты,  появилось
звуковое кино и радио --  было  совершено  не  одним  злодеем,  не  в  одном
потаенном месте, но десятками тысяч специально  обученных  людей-зверей  над
беззащитными миллионами жертв.
   И только ли  ужасен  этот  взрыв  атавизма,  теперь  ув„ртливо  названный
"культом личности"?  Или  страшно,  что  в  те  самые  годы  мы  праздновали
пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые  чеховские  пьесы,  хотя
ответ на них уже был получен? Или страшней еще то, что и тридцать лет спустя
нам говорят: не надо об этом! если вспоминать о  страданиях  миллионов,  это
искажает историческую перспективу! если доискиваться до сути  наших  нравов,
это затемняет материальный прогресс! Вспоминайте лучше о задутых  домнах,  о
прокатных станах, о прорытых каналах... нет, о каналах не  надо...  тогда  о
колымском золоте, нет и о н„м не надо... Да обо всем можно, но -- умеючи, но
прославляя...
   Непонятно, за что мы клян„м инквизицию? Разве  кроме  костров  не  бывало
торжественных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное
право? Ведь  крестьянину  не  запрещалось  ежедневно  трудиться.  И  он  мог
колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки...



   Исключительность, которую теперь письменная и устная легенда  приписывает
37-му году, видят в создании придуманных вин и в пытках.
   Но это неверно, неточно. В разные годы и десятилетия  следствие  по  58-й
статье ПОЧТИ НИКОГДА и не было выяснением истины,  а  только  и  состояло  в
неизбежной грязной процедуре: недавнего  вольного,  иногда  гордого,  всегда
неподготовленного человека -- согнуть, протащить через узкую  трубу,  где  б
ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было  нельзя,  так  чтобы
взмолился он о другом конце -- а другой-то конец вышвыривал его уже  готовым
туземцем  Архипелага  и  уже  на  обетованную  землю.   (Несмышл„ныш   вечно
упирается, он думает, что из трубы есть выход и назад.)
   Чем больше миновало бесписьменных лет,  тем  труднее  собрать  рассеянные
свидетельства уцелевших.  А  они  говорят  нам,  что  создание  [дутых  дел]
началось еще в ранние годы [органов], -- чтоб  ощутима  была  их  постоянная
спасительная незаменимая деятельность, а то ведь  со  спадом  врагов  в  час
недобрый не пришлось бы Органам [отмирать]. Как видно из дела Косырева, *(3)
положение ЧК пошатывалось даже в начале 1919 г. Читая  газеты  1918  года  я
наткнулся на официальное сообщение о раскрытии страшного заговора  группы  в
10  человек,  которые  хотели  (только  ХОТЕЛИ  еще!)   втащить   на   крышу
Воспитального дома (посмотрите,  какая  там  высота)  [пушки]  --  и  оттуда
обстреливать Кремль. Их  было  [десять]  человек  (средь  того  может  быть,
женщины и подростки), неизвестно сколько пушек -- и откуда же пушки? калибра
какого? и как поднимать их по лестнице на чердак? И как на  наклонной  крыше
устанавливать? -- да чтоб не откатывались при стрельбе! Почему петербургские
полицейские, борясь с февральской революцией,  брали  на  крышу  не  тяжелее
пулемета?.. А между тем эта фантазия, предвосхищающая построения 1937  года,
ведь читалась же! и верили!.. Очевидно, нам еще  докажут  со  временем,  что
дутым было "гумилевское" дело 1921 года. *(4) В том же году в  рязанском  ЧК
вздули  ложное  дело  о  "заговоре"  местной  интеллигенции   (но   протесты
смельчаков еще смогли достигнуть Москвы, и дело остановили). В том  же  1921
году  был  расстрелян  весь  Сапропелиевый  комитет,  входивший  в  Комиссию
Содействия Природным Силам.  Достаточно  зная  склад  и  настроение  русских
ученых кругов того времени, и не загороженные от  тех  лет  дымовой  завесой
фанатизма, мы, пожалуй, и без раскопок сообразим, какова тому ДЕЛУ цена.
   Вот вспоминает о 1921 годе Е. Дояренко:  лубянская  приемная  арестантов,
40-50 топчанов, всю ночь ведут и ведут женщин. Никто не  знает  своей  вины,
общее ощущение: хватают ни за что. Во всей камере одна единственная знает --
эсерка. Первый вопрос Ягоды: "итак [за что] вы сюда попали?" т.е. сам скажи,
помоги накручивать! И АБСОЛЮТНО ТО ЖЕ рассказывают о рязанском  ГПУ  1930-го
года! Сплошное ощущение, что все  сидят  ни  за  что.  Настолько  не  в  чем
обвинять, что И. Д. Т-ва обвинили... в ложности его фамилии.  (И  хотя  была
она самая доподлинная, а врезали ему по ОСО 58-10, 3 года.) Не зная, к  чему
бы  придраться,  следователь  спрашивал:  "Кем  работали?"  "Плановиком"  --
"Пишите  объяснительную  записку:  "Планирование  на  заводе   и   как   оно
осуществляется". Потом узнаете, за что арестовали".  (Он  в  записке  найдет
какой-нибудь конец.)
   Это как с Ковенской крепостью в 1912 году: решено было упразднить  е„  за
ненадобностью -- она перестала выполнять боевую задачу. Тогда  встревоженное
командование подстроило  "ночную  стрельбу"  по  крепости  --  чтобы  только
доказать свою пользу и остаться на местах!..
   Впрочем и теоретический взгляд на  ВИНУ  подследственного  был  с  самого
начала очень свободный. В инструкции по красному террору чекист М. Я.  Лацис
писал: "...не  ищите  на  следствии  материала  и  доказательств  того,  что
обвиняемый действовал словом  или  делом  против  советской  власти.  Первый
вопрос: к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования
(вот он, Сапропелиевый комитет! -- А. С.), воспитания. Эти вопросы и  должны
определить судьбу обвиняемого". -- 13 ноября 1920 года Дзержинский в  письме
в ВЧК упоминает, что в ЧК "часто да„тся ход клеветническим заявлениям".
   Да не приучили ли нас за столько десятилетий, что ОТТУДА не возвращаются?
Кроме короткого сознательного попятного движения 1939 года,  лишь  редчайшие
одиночные рассказы можно услышать  об  освобождении  человека  в  результате
следствия. Да  и  то:  либо  этого  человека  вскоре  посадили  снова,  либо
выпускали для слежки. Так создалась традиция, что у [Органов] нет  [брака  в
работе]. А как же тогда с невинными?..
   В "Толковом словаре" Даля проводится такое различие: "[дознание] разнится
от [следствия] тем, что делается для предварительного удостоверения, есть ли
основание приступить к следствию".
   О, святая простота! Вот уж [Органы] никогда не знали никакого [дознания]!
Присланные сверху списки, или первое  подозрение,  донос  сексота  или  даже
анонимный донос *(5) влекли за собой арест  и  затем  неминуемое  обвинение.
Отпущенное же для следствия время шло не на распутывание преступления,  а  в
девяносто  пяти  случаях  на  то,  чтобы   утомить,   изнурить,   обессилить
подследственного и хотелось бы ему хоть топором отрубить, только бы поскорее
конец.
   Уже в девятнадцатом году главный следовательский  прием  был:  [наган  на
стол].
   Так шло не  только  политическое,  так  шло  и  "бытовое"  следствие.  На
процессе Главтопа (1921)  подсудимая  Махровская  пожаловалась,  что  е„  на
следствии  подпаивали  кокаином.  Обвинитель  *(6)  парирует:  "если  б  она
заявила, что с ней грубо обращались, [грозили  расстрелом],  всему  этому  с
грехом пополам [еще можно было бы поверить]". Наган  пугающе  лежит,  иногда
наставляется на тебя, и следователь не утомляет себя придумыванием, в ч„м ты
виноват, но: "рассказывай, сам знаешь!" Так и в 1927 году следователь Хайкин
требовал от Скрипниковой, так в 1929 году требовали от  Витковского.  Ничего
не изменилось и через четверть  столетия.  В  1952  году  вс„  той  же  Анне
Скрипниковой,  уже  в  е„  пятую  посадку,  начальник  следственного  отдела
орджоникидзевского МГБ Сиваков говорит: "Тюремный врач да„т нам сводки,  что
у тебя давление 240/120. Этого мало, сволочь (ей  шестой  десяток  лет),  мы
доведем тебя до трехсот сорока, чтобы ты сдохла, гадина, без всяких синяков,
без побоев, без  переломов.  Нам  только  спать  тебе  не  давать!"  И  если
Скрипникова после ночи допроса  закрывала  днем  в  камере  глаза,  врывался
надзиратель и орал: "Открой глаза, а то стащу за ноги с  койки,  прикручу  к
стенке стоймя!"
   И ночные допросы  были  главными  в  1921  г.  И  тогда  же  наставлялись
автомобильные фары в лицо (рязанское ЧК, Стельмах). И на Лубянке в  1926  г.
(свидетельство Берты Гандаль) использовалось амосовское отопление для подачи
в камеру то холодного, то вонючего воздуха. И была пробковая камера,  где  и
так нет воздуха и еще поджаривают. Кажется,  поэт  Клюев  побывал  в  такой,
сидела и Берта Гандаль. Участник  Ярославского  восстания  1918  г.  Василий
Александрович Касьянов рассказывал, что такую камеру раскаляли, пока из  пор
тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на  носилки  и
несли  подписывать  протокол.  Известны  "жаркие"   (и   "соленые")   приемы
"золотого" периода. А в Грузии в  1926  г.  подследственным  прижигали  руки
папиросами;  в  Метехской  тюрьме  сталкивали  их  в  темноте  в  бассейн  с
нечистотами.
   Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы  то  ни  стало  --
значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем
жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И  раз  дутые  дела
были всегда -- то насилия и пытки тоже были всегда,  это  не  принадлежность
1937 года, это длительный  признак  общего  характера.  Вот  почему  странно
сейчас в  воспоминаниях  бывших  зеков  иногда  прочесть,  что  "пытки  были
разрешены с весны 1938 года".  *(7)  Духовно-нравственных  преград,  которые
могли  бы  удержать  Органы   от   пыток   не   было   никогда.   В   первые
послереволюционные годы в "Еженедельнике ВЧК",  "Красном  мече"  и  "Красном
терроре"  открыто  дискутировалась  применимость  пыток   с   точки   зрения
марксизма. И, судя по последствиям, ответ был извлеч„н положительный, хотя и
не всеобщий.
   Вернее сказать о 1938 годе так: если до этого года для  применения  пыток
требовалось какое-то оформление, разрешение для каждого  следственного  дела
(пусть и получалось оно легко),  --  то  в  1937-38-м  в  виду  чрезвычайной
ситуации  (заданные  миллионные  поступления  на  Архипелаг  требовалось   в
заданный сжатый срок прокрутить  через  аппарат  индивидуального  следствия,
чего не знали массовые потоки, "кулаческий" и национальные) насилия и  пытки
были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение,  как  требовала
их работа и заданный срок. Не регламентировались  при  этом  и  виды  пыток,
допускалась любая изобретательность.
   В 1939-м  году  такое  всеобщее  широкое  разрешение  было  снято,  снова
требовалось бумажное оформление на  пытку  и  может  быть  не  такое  легкое
(впрочем, простые угрозы, шантаж, обман, выматывание бессонницей и  карцером
не запрещались никогда). Но уже с конца войны и  в  послевоенные  годы  были
декретированы определенные [[категории]] арестантов, по отношению к  которым
заранее  разрешался  широкий  диапазон  пыток.  Сюда  попали   националисты,
особенно -- украинцы и литовцы, и особенно  в  тех  случаях,  где  была  или
мнилась подпольная цепочка и надо было е„ всю вымотать, все  фамилии  добыть
из уже арестованных. Например, в группе Скирюса Ромуальдаса Прано было около
пятидесяти литовцев. Они обвинялись в  1945  году  в  том,  что  расклеивали
антисоветские листовки. Из-за  недостатка  в  то  время  тюрем  в  Литве  их
отправили в лагерь близ Вельска Архангельской  области.  Одних  там  пытали,
другие не выдерживали двойного  следственно-рабочего  режима,  но  результат
таков: все пятьдесят человек до единого [признались]. Прошло некоторое время
и из Литвы сообщили, что найдены настоящие виновники листовок, А ЭТИ ВСЕ  НЕ
ПРИ ЧЕМ! -- В 1950 г. я  встретил  на  Куйбышевской  пересылке  украинца  из
Днепропетровска, которого в поисках "связи" и лиц пытали многими  способами,
включая стоячий карцер с жердочкой, просовываемой для опоры (поспать)  на  4
часа в сутки. После войны же истязали членкора Академии наук Левину -- из-за
того, что у не„ были общие знакомые с Аллилуевыми.
   И еще было бы неверно приписывать 37-му году то  "открытие",  что  личное
признание обвиняемого важнее всяких доказательств и фактов. Это уже  в  20-х
годах сложилось. А к 1937-му лишь приспело блистательное учение следователям
и прокурорам для их моральной твердости, мы же, все прочие, узнали о н„м еще
двадцатью годами позже -- узнали, когда оно стало обругиваться в придаточных
предложениях и второстепенных абзацах газетных статей  как  широко  и  давно
всем известное.
   Оказывается,  в  тот  грознопамятный  год  в  своем  докладе,  ставшем  в
специальных кругах знаменитым, Андрей Януарьевич (так и хочется  обмолвиться
Ягуарьевич) Вышинский в духе гибчайшей диалектики (которой мы  не  разрешаем
ни государственным подданным, ни теперь электронным  машинам,  ибо  для  них
[да] есть [да], а [нет] есть [нет]), напомнил, что для человечества  никогда
не возможно установить абсолютную истину, а лишь относительную. И отсюда  он
сделал шаг, на который юристы не решались две тысячи лет, что, стало быть, и
истина, устанавливаемая следствием и судом, не может быть абсолютной, а лишь
относительной. Поэтому,  подписывая  приговор  о  расстреле,  мы  все  равно
никогда не можем быть абсолютно уверены, что казним [виновного],  а  лишь  с
некоторой степенью приближения,  в  некоторых  предположениях,  в  известном
смысле. *(8) Отсюда -- самый деловой вывод:  что  напрасной  тратой  времени
были бы поиски абсолютных улик (улики относительны), несомненных  свидетелей
(они могут и разноречить).  Доказательства  же  виновности  [относительные],
приблизительные, следователь может найти и без улик  и  без  свидетелей,  не
выходя из кабинета, "опираясь не только на свой ум, но и на  свое  партийное
чуть„, свои [нравственные силы]"  (то  есть  на  преимущества  выспавшегося,
сытого и неизбиваемого человека) "и на свой [харакатер]" (то  есть,  волю  к
жестокости)!
   Конечно, это оформление было куда изящнее, чем инструкция Лациса. Но суть
та же.
   И только в одном Вышинский не дотянул, отступил от диалектической логики:
почему-то ПУЛЮ он оставил АБСОЛЮТНОЙ...
   Так, развиваясь по  спирали,  выводы  передовой  юрисдикции  вернулись  к
доантичным или средневековым взглядам. Как средневековые заплечные  мастера,
наши   следователи,   прокуроры   и   судьи   согласились   видеть   главное
доказательство виновности в признании е„ подследственным. *(9)
   Однако, простодушное Средневековье, чтобы  вынудить  желаемое  признание,
шло на  драматические  картинные  средства:  дыбу,  колесо,  жаровню,  ерша,
посадку на кол. В двадцатом же веке, используя и развитую медицину и немалый
тюремный опыт (кто-нибудь пресерьезно защитил на этом диссертации), признали
такое  сгущение  сильных  средств  излишним,  при  массовом  применении   --
громоздким. И кроме того...
   И кроме того, очевидно еще было одно обстоятельство: как  всегда,  Сталин
не выговаривал последнего слова, подчин„нные сами должны были догадаться,  а
он оставлял себе шакалью лазейку отступить  и  написать  "Головокружение  от
успехов". Планомерное истязание миллионов предпринималось вс„-таки впервые в
человеческой истории и при  всей  силе  своей  власти  Сталин  не  мог  быть
абсолютно уверен в успехе. На огромном материале опыт мог пройти иначе,  чем
на малом. Мог произойти непредвиденный взрыв, геологический сброс  или  хотя
бы всемирное разглашение. Во всех  случаях  Сталин  должен  был  остаться  в
ангельски-чистых ризах.
   Поэтому  надо  думать,   не   существовало   такого   перечня   пыток   и
издевательств,  который  в  типографски  отпечатанном   виде   вручался   бы
следователям. А  просто  требовалось,  чтобы  каждый  следственный  отдел  в
заданный  срок  поставлял  трибуналу  заданное  число  во  вс„м  сознавшихся
кроликов. А [просто говорилось] (устно, но часто), что все меры  и  средства
хороши, раз  они  направлены  к  высокой  цели;  что  никто  не  спросит  со
следователя за смерть подследственного; что тюремный врач должен  как  можно
меньше вмешиваться в ход следствия. Вероятно, устраивали товарищеский  обмен
опытом,   "учились   у   передовых";   ну,   и   объявлялась   "материальная
заинтересованность" -- повышенная оплата  за  ночные  часы,  премиальные  за
сжатие сроков следствия; ну, и предупреждалось, что следователи,  которые  с
заданием не справятся... А теперь если бы в каком-нибудь  ОблНКВД  произошел
бы провал, то и его начальник был бы чист перед Сталиным: он не давал прямых
указаний пытать! И вместе с тем обеспечил пытки!
   Понимая, что старшие страхуются, часть рядовых следователей (не  те,  кто
остервенело упиваются) тоже старались начинать с методов более слабых,  а  в
наращивании избегать тех, которые оставляют  слишком  явные  следы:  выбитый
глаз, оторванное ухо, перебитый позвоночник, да даже и сплошную синь тела.
   Вот почему в 1937 году мы не наблюдаем -- кроме бессонницы  --  сплошного
единства приемов в  разных  областных  управлениях,  у  разных  следователей
одного управления. *(10) Общее было вс„ же то, что  преимущество  отдавалось
средствам так сказать [легким]  (мы  сейчас  их  увидим),  и  это  был  путь
безошибочный. Ведь истинные пределы человеческого равновесия  очень  узки  и
совсем  не  нужна  дыба  или  жаровня,  чтобы  среднего   человека   сделать
невменяемым.
   Попробуем перечесть некоторые простейшие приемы, которые сламывают волю и
личность арестанта, не оставляя следов на его теле.
   Начнем с методов [психических]. Для  кроликов,  никогда  не  у