т как бы в  его  присутствии.  При  отъявленно
восточном характере Сталине я очень верю, что он  наблюдал  за  комедиями  в
Октябрьском зале. Я допустить не могу, чтоб он отказал себе в этом  зрелище,
в этом наслаждении.)
   А ведь вс„ наше недоумение только и связано с  верой  в  необыкновенность
этих людей. Ведь по поводу рядовых  протоколов  рядовых  граждан  мы  же  не
зада„мся загадкою: почему там столько наговорено на себя и на других? --  мы
принимаем это как понятное: человек слаб, человек уступает. А вот  Бухарина,
Зиновьева, Каменева, Пятакова, И. Н. Смирнова мы заранее считаем сверхлюдьми
-- и только из-за этого, по сути, наше недоумение.
   Правда,  режиссерам  спектакля  здесь   как   будто   трудней   подобрать
исполнителей, чем в прежних инженерных процессах:  там  выбирали  из  сорока
бочек, а здесь труппа  мала,  главных  исполнителей  все  знают,  и  публика
желает, чтоб играли непременно они.
   Но вс„-таки был же отбор! Самые дальновидные и решительные из  обреч„нных
-- те и в руки не дались, те покончили с собою до ареста (Скрыпник, Томский,
Гамарник). А дали себя арестовать те, кто [хотели жить]. А из хотящего  жить
можно вить вер„вки!.. Но и из них некоторые как-то же  иначе  вели  себя  на
следствии, опомнились, уп„рлись, погибли в глухости,  но  хоть  без  позора.
Ведь почему-то же  не  вывели  на  гласные  процессы  Рудзутака,  Постышева,
Енукидзе, Чубаря, Косиора, да того же и Крыленко, хотя их  имена  вполне  бы
украсили те процессы.
   Самых податливых и вывели!
   Отбор вс„-таки был. Отбор был из  меньшего  ряда,  зато  усатый  Режисс„р
хорошо знал каждого. Он знал и вообще, что они [слабаки'] и слабости каждого
порознь  знал.  В  этом  и   была   его   мрачная   незаурядность,   главное
психологическое направление и достижение его жизни: видеть слабости людей на
нижнем уровне бытия.
   И того, кто представляется из дали времен самым  высшим  и  светлым  умом
среди опозоренных и расстрелянных вождей (и кому очевидно  посвятил  К„стлер
сво„ талантливое исследование) -- Н. И. Бухарина, его тоже на нижнем уровне,
где соединяется человек с землею, Сталин видел  насквозь  и  долгою  м„ртвою
хваткою держал и даже, как с мышонком, поигрывал, чуть приотпуская.  Бухарин
от слова до слова  написал  всю  нашу  действующую  (бездействующую),  такую
прекрасную на слух конституцию --  там  в  подоблачном  уровне  он  свободно
порхал и думал, что обыграл Кобу: подсунул ему конституцию, которая заставит
того смягчить диктатуру. А сам уже был -- в пасти. Бухарин не любил Каменева
и Зиновьева и еще когда судили их  в  первый  раз,  после  убийства  Кирова,
высказал близким: "А  что'?  Это  тако'й  народ.  Что-нибудь  может  быть  и
было..." (Классическая формула  обывателя  тех  лет:  "Что-нибудь,  наверно,
было... Ґ нас зря не посадят". Это  в  1935  году  говорит  первый  теоретик
партии!..) Второй же процесс Каменева-Зиновьева, летом 1936-го, он пров„л на
Тяньшане, охотясь, ничего не знал. Спустился с гор во  Фрунзе  --  и  проч„л
приговор обоих к расстрелу и газетные статьи, из которых было  видно,  какие
уничтожающие показания они дали на Бухарина. И кинулся он задержать всю  эту
расправу? И воззвал к партии, что  творится  чудовищное?  Нет,  лишь  послал
телеграмму Кобе:  приостановить  расстрел  Каменева  и  Зиновьева,  чтобы...
Бухарин мог приехать на очную ставку и оправдаться.
   Поздно! Кобе было достаточно именно протоколов,  зачем  ему  живые  очные
ставки?
   Однако, еще долго  Бухарина  не  брали.  Он  потерял  "Известия",  всякую
деятельность, всякое место в партии -- и в своей кремл„вской квартире  --  в
Потешном дворце Петра, полгода жил как в тюрьме.  (Впрочем,  на  дачу  ездил
осенью -- и кремл„вские часовые как ни в ч„м не бывало приветствовали  его.)
К ним уже никто не ходил и не звонил. И все эти месяцы он  бесконечно  писал
письма: "Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!.. Дорогой  Коба!..",  оставшиеся  без
единого ответа.
   Он еще искал сердечного контакта со Сталиным!
   А [дорогой Коба], прищурясь, уже репетировал... Коба уже много  лет,  как
сделал пробы на роли, и знал, что [Бухарчик] свою сыграет отлично.  Ведь  он
уже  отрекся  от  своих  посаженных  и  сосланных  учеников  и   сторонников
(малочисленных, впрочем), он стерпел их разгром. (36) Он стерпел  разгром  и
поношение  своего  направления  мысли,  еще  как  следует   нерожденного   и
недоношенного.  А  теперь,  еще  главный  редактор  "Известий",   еще   член
Политбюро, вот он также сн„с как законное расстрел Каменева и Зиновьева.  Он
не возмутился ни громогласно, ни даже шепотом. Так это вс„ и были  пробы  на
роль!
   А еще прежде, давно, когда Сталин грозил исключить его (их всех в  разное
время!) из партии -- Бухарин (они все!) отрекались от своих  взглядов,  чтоб
только остаться в партии! Так это и была проба на роли! Если так  они  ведут
себя еще на воле, еще на вершинах поч„та и власти -- то когда их тело, еда и
сон будут в руках  лубянских  суфл„ров,  они  безупречно  подчинятся  тексту
драмы.
   И в эти предарестные месяцы что' было  самой  большой  боязнью  Бухарина?
Достоверно известно: боязнь быть исключ„нным  из  Партии!  лишиться  Партии!
остаться жить, но вне  Партии!  Вот  на  этой-то  его  (их  всех!)  черте  и
великолепно играл [дорогой Коба], с тех пор как сам стал Партией. У Бухарина
(у них у всех!) не было своей ОТДЕЛЬНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, у них  не  было  своей
действительно оппозиционной идеологии, на которой они могли бы  обособиться,
утвердиться. Сталин объявил их оппозицией прежде, чем они ею  стали,  и  тем
лишил всякой мощи. И все усилия их направились -- удержаться в Партии. И при
том же не повредить Партии!
   Слишком много необходимостей, чтобы быть независимым!
   Бухарину назначалась, по сути, заглавная роль -- и ничто не  должно  было
быть скомкано и упущено в работе Режиссера с  ним,  в  работе  времени  и  в
собственном его вживании в роль. Даже посылка в  Европу  минувшей  зимой  за
рукописями  Маркса  не  только  внешне  была  нужна  для  сети  обвинений  в
завязанных связях, но бесцельная свобода гастрольной жизни еще  неотклонимее
предуказывала возврат на главную сцену. И теперь подтучами черных  обвинений
-- долгий, бесконечный неарест, изнурительное домашнее томление -- оно лучше
разрушало волю жертвы, чем прямое давление Лубянки. (А то  --  и  не  уйдет,
того тоже будет -- год).
   Как-то Бухарина вызвал Каганович и в присутствии крупных чекистов устроил
ему очную ставку с Сокольниковым. Тот дал показания о  "параллельном  Правом
Центре"  (т.  е.  параллельном  троцкистскому),  о  подпольной  деятельности
Бухарина. Каганович напористо провел допрос, потом велел увести Сокольникова
и дружески сказал Бухарину: "Все вр„т, б...!"
   Однако, газеты продолжали печатать возмущение масс. Бухарин звонил в  ЦК.
Бухарин писал письма: "Дорогой Коба!.. "с просьбой снять  с  него  обвинения
публично. Тогда было напечатано  расплывчатое  заявление  прокуратуры:  "для
обвинения Бухарина не найдено объективных доказательств".
   Радек осенью звонил ему, желая встретиться. Бухарин отгородился:  мы  оба
обвиняемые, зачем навлекать новую тень? Но их дачи известинские были  рядом,
и как-то вечером Радек пришел: "Что' бы я потом ни говорил, знай, что я ни в
ч„м не виноват. Впрочем -- ты уцелеешь: ты же не был связан с троцкистами".
   И Бухарин верил, что он уцелеет, что из партии его  не  исключат  --  это
было бы чудовищно! К троцкистам он, действительно,  всегда  относился  худо:
вот они поставили себя вне партии -- и что' вышло! А надо держаться  вместе,
делать ошибки -- так вместе.
   На ноябрьскую демонстрацию (свое прощание с Красной Площадью) они с женой
пошли по  редакционному  пропуску  на  гостевую  трибуну.  Вдруг  --  к  ним
направился вооруж„нный красноармеец. Захолонуло! -- здесь? в такую минуту?..
Нет, берет под козырек: "Товарищ Сталин  удивляется,  почему  вы  здесь?  Он
просит вас занять свое место на мавзолее".
   Так из жарка в ледок все полгода  и  перекидывали  его.  5-го  декабря  с
ликованием приняли бухаринскую конституцию и нарекли е„ во веки  сталинской.
На декабрьский пленум ЦК привели Пятакова с выбитыми зубами, ничуть уже и на
себя не похожего. За спиной его стояли немые чекисты (ягодинцы,  Ягода  тоже
ведь проверялся и готовился на роль). Пятаков давал гнуснейшие показания  на
Бухарина и Рыкова, тут же сидевших среди вождей.  Орджоникидзе  приставил  к
уху ладонь (он не дослышивал): "Скажите, а вы [добровольно]  даете  все  эти
показания?" (Заметка! Получил пулю и Орджоникидзе). "Совершенно добровольно"
-- пошатывался Пятаков. И в перерыве сказал Бухарину Рыков: "Вот у  Томского
-- воля, еще в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить".
   Тут гневно  и  проклинающе  выступали  Каганович  (он  так  хотел  верить
невинности Бухарчика! -- но не выходило...) и Молотов. А  Сталин!  --  какое
широкое сердце! какая память на доброе! -- "Все-таки я считаю, вина Бухарина
не доказана. Рыков может быть и виноват, но не  Бухарин".  (Это  помимо  его
желания кто-то стягивал обвинения на Бухарина!)
   Из ледка в жарок. Так падает  воля.  Так  вживаются  в  роль  потерянного
героя.
   Тут непрерывно стали на дом носить протоколы допросов: прежних юношей  из
Института Красной Профессуры, и Радека,  и  всех  других  --  и  все  давали
тяжелейшие доказательства бухаринской черной измены. Ему на дом несли не как
обвиняемому, о нет! -- как члену ЦК, лишь для осведомления...
   Чаще всего, получив новые материалы, Бухарин говорил  22-х  летней  жене,
только этой весной родившей ему сына: "Читай  ты,  я  не  могу!"  --  а  сам
зарывался головой под подушку. Два револьвера были  у  него  дома  (и  время
давал ему Сталин!) -- он не кончил с собой.
   Разве он не вжился в назначенную роль?..
   И еще один гласный процесс прошел -- и еще одну  пачку  расстреляли...  А
Бухарина щадили, а Бухарина не брали...
   В начале февраля 37-го года он решил объявить домашнюю голодовку -- чтобы
ЦК разобрался и снял с него обвинения. Объявил в письме Дорогому Кобе  --  и
честно выдерживал. Тогда созван был пленум ЦК с повесткой:
   1. О преступлениях Правого [Центра].
   2.  Об  антипартийном  поведении  товарища   Бухарина,   выразившемся   в
голодовке.
   И заколебался Бухарин: а может быть  в  самом  деле  он  чем-то  оскорбил
Партию?.. Небритый, исхудалый, уже арестант  и  по  виду,  приплелся  он  на
Пленум. "Что это ты выдумал?" -- душевно спросил Дорогой Коба. "Ну  как  же,
если такие обвинения? Хотят из  партии  исключать..."  Сталин  сморщился  от
несуразицы: "Да никто тебя из партии не исключит!"
   И Бухарин поверил, оживился, охотно каялся перед Пленумом,  тут  же  снял
голодовку. (Дома:  "Ну-ка  отрежь  мне  колбасы!  Коба  сказал  --  меня  не
исключат".) Но в ходе пленума Каганович и Молотов  (вот  ведь  дерзкие!  вот
ведь со Сталиным не считаются!) *(37) обзывали Бухарина фашистским  наймитом
и требовали расстрелять.
   И снова пал духом Бухарин, и в последние свои дни стал сочинять "письмо к
будущему ЦК". Заученное  наизусть  и  так  сохраненное,  оно  недавно  стало
известно всему миру. Однако не сотрясло его. *(38) Ибо что решил этот острый
блестящий теоретик донести до потомства в своих последних словах?  Еще  один
вопль восстановить  его  в  партии  (дорогим  позором  заплатил  он  за  эту
преданность!).  И  еще  одно  заверение,  что   "полностью   одобряет"   вс„
происшедшее до  1937-го  года  включительно.  А  значит  --  не  только  все
предыдущие глумливые процессы, но и -- все зловонные  потоки  нашей  великой
тюремной канализации!
   Так он расписался, что достоин нырнуть в них же...
   Наконец, он вполне  созрел  быть  отданным  в  руки  суфлеров  и  младших
режиссеров --  этот  мускулистый  человек,  охотник  и  борец!  (В  шуточных
схватках при членах ЦК он сколько раз клал Кобу на лопатки!  --  наверно,  и
этого не мог ему Коба простить.)
   И у подготовленного так, и у разрушенного так, что ему  уже  и  пытки  не
нужны -- чем у него позиция сильней, чем была у Якубовича в 1931-м  году?  В
ч„м не подвластен он тем самым двум аргументам?  Даже  он  слабей  еще,  ибо
Якубович смерти жаждал, а Бухарин е„ боится.
   И оставался уже нетрудный диалог с Вышинским по схеме:
   -- Верно ли, что  всякая  оппозиция  против  Партии  есть  борьба  против
Партии? -- Вообще -- да. Фактически -- да.--  Но  борьба  против  Партии  не
может не перерасти в войну против Партии. --  По  логике  вещей  --  да.  --
Значит, с убеждениями оппозиции в конце концов могли бы быть совершены любые
мерзости против Партии  (убийства,  шпионства,  распродажа  Родины)?  --  Но
позвольте, они не были совершены. -- [Но  могли]  бы?  --  Ну,  теоретически
говоря... (ведь теоретики!..) -- Но высшими-то интересами для  вас  остаются
интересы Партии? --  Да,  конечно,  конечно!  --  Так  вот  осталось  совсем
небольшое расхождение: надо реализовать  эвентуальность,  надо  в  интересах
посрамления всякой впредь оппозиционной идеи --  признать  за  [соверш„нное]
то, что только [могло] теоретически совершиться. Ведь могло же? --  Могло...
-- Так надо возможное признать действительным,  только  и  всего.  Небольшой
философский переход. Договорились?.. Да, еще! ну, не вам объяснять: если  вы
теперь на суде отступите и скажете что-нибудь иначе -- вы понимаете, что  вы
только сыграете на руку мировой буржуазии и только повредите Партии.  Ну  и,
разумеется, вы сами тогда не легкой умрете смертью. А вс„ сойдет  хорошо  --
мы, конечно, оставим вас жить: тайно отправим на остров Монте-Кристо  и  там
вы будет работать над экономикой социализма. -- Но в прошлых  процессах  вы,
кажется, расстреляли? -- Ну, что вы  сравниваете  --  [[они]]  и  [[вы]]!  И
потом, мы многих оставили, это только по газетам.
   Так может, уж такой густой загадки и нет?
   Вс„ та же непобедимая  мелодия,  через  столько  уже  процессов,  лишь  в
вариациях: [ведь мы же с вами -- коммунисты!] И как же вы  могли  склониться
-- выступить против нас? Покайтесь! Ведь вы и мы вместе -- это [[мы]]!
   Медленно зреет в обществе историческое  понимание.  А  когда  созреет  --
такое простое. Ни в 1922-м, ни в 1924-м, ни в 1937-м еще не могли подсудимые
так укрепиться в точке зрения, чтоб  на  эту  завораживающую  замораживающую
мелодию крикнуть с поднятой головой:
   -- Нет, С ВАМИ мы не революционеры!.. Нет, С ВАМИ мы не русские!.. Нет, С
ВАМИ мы не коммунисты!
   А кажется, только бы крикнуть! --  и  рассыпались  декорации,  обвалилась
шуткатурка грима, бежал по черной лестнице режиссер, и суфлеры  шнырнули  по
норам крысиным. И на дворе бы -- 1967-й год!



   Но даже и прекрасно удавшиеся спектакли были дороги,  хлопотны.  И  решил
Сталин больше не пользоваться открытыми процессами.
   Вернее, был у него в 37-м году  замах  провести  широкую  сеть  публичных
процессов в [районах] -- чтобы черная  душа  оппозиции  стала  наглядна  для
[масс]. Но не нашлось хороших  режиссеров,  непосильно  было  так  тщательно
готовиться, и сами обвиняемые были не такие замысловатые --  и  получился  у
Сталина конфуз, да только об этом мало кто знает.  На  нескольких  процессах
сорвалось -- и было оставлено.
   Об одном таком процессе уместно здесь рассказать -- о  [кадыйском  деле],
подробные отчеты которого уже начали было печаться  в  ивановской  областной
газете.
   В конце 1934 года в дальней  глухомани  Ивановской  области  на  стыке  с
Костромской и Нижегородской, создан был новый район,  и  центром  его  стало
старинное неторопливое село Кадый. Новое руководство было назначено туда  из
разных мест, и сознакомились уже в Кадые. Они увидели глухой печальный нищий
край, изможденный хлебозаготовками, тогда как требовал он, напротив,  помощи
деньгами, машинами и разумного ведения хозяйства. Так сложилось, что  первый
секретарь райкома Федор Иванович Смирнов был  человек  со  стойким  чувством
справедливости,  заврайзо  Ставров  --  коренной  мужик,  из   крестьян   --
"интенсивников", то есть тех рачительных и  грамотных  крестьян,  которые  в
20-х годах вели свое хозяйство на основах науки (за что и  поощрялись  тогда
советской властью; еще не решено было тогда,  что  всех  этих  интенсивников
придется выгребать). Из-за того, что Ставров вступил в партию, он  не  погиб
при раскулачивании (а быть  может  и  сам  раскулачивал?).  На  новом  месте
попытались они что-то для крестьян сделать, но сверху скатывались  директивы
и каждая -- против их начинаний: как будто нарочно изобретали там,  наверху,
чтоб сделать мужикам горше и круче. И однажды кадыйцы написали  докладную  в
область, что необходимо [снизить] план хлебозаготовок -- район не может  его
выполнить, иначе обнищает дальше опасного предела. Надо вспомнить обстановку
30-х годов (да только ли 30-х?), чтобы оценить, какое это было  святотатство
против Плана и какой бунт против власти! Но по ухваткам того же времени меры
не были приняты в лоб и сверху, а пущены на местную самодеятельность.  Когда
Смирнов был в  отпуске,  его  заместитель  Василий  Федорович  Романов,  2-й
секретарь, провел такую резолюцию на райкоме: "успехи  района  были  бы  еще
более блестящими (?), если бы не троцкист Ставров".  Началось  "персональное
дело" Ставрова. (Интересна ухватка:  [разделить]!  Смирнова  пока  напугать,
нейтрализовать, заставить отшатнуться, а до него потом доберемся  --  это  в
малых масштабах  именно  сталинская  тактика  в  ЦК.)  На  бурных  партийных
собраниях выяснилось однако, что  Ставров  стол  троцкист,  сколько  римский
иезуит. Заведующий РайПО Василий Григорьевич Власов,  человек  со  случайным
клочным образованием, но тех самобытных способностей, которые так удивляют в
русских,  кооператор-самородок,  красноречивый,   находчивый   в   диспутах,
запаляющийся до полного раскала вокруг того, что он считает верным,  убеждал
партийное собрание [исключить] из партии -- Романова, секретаря  райкома  за
клевету! И дали Романову выговор! Последнее слово Романова очень  характерно
для этой породы людей и их уверенности  в  общей  обстановке:  "Хотя  тут  и
доказали, что Ставров -- не  троцкист,  [но]  я  уверен,  что  он  троцкист.
[Партия разберется], и в моем выговоре тоже." И  Партия  разобралась:  почти
немедленно  районное  НКВД   арестовало   Ставрова,   через   месяц   --   и
предрайисполкома эстонца Универа -- и вместо него  Романов  стал  предРИКом.
Ставрова отвезли в областное НКВД, там он сознался: что он -- троцкист;  что
он всю жизнь блокировался с эсерами;  что  в  своем  районе  состоит  членом
подпольной [правой] организации (букет -- тоже достойный  того  времени,  не
хватает прямой связи с Антантой). Может быть, он и  не  сознался,  но  этого
никто никогда не узнает, потому что в Ивановской внутрянке  он  под  пытками
умер. А листы  протоколов  были  написаны.  Вскоре  арестовали  и  секретаря
райкома Смирнова, главу предполагаемой правой организации; завРайФо Сабурова
и еще кого-то.
   Интересно, как решалась  судьба  Власова.  Нового  предрика  Романова  он
недавно призывал исключить из партии. Как  смертельно  он  обидел  районного
прокурора Русова, мы уже писали (глава 4). Председателя рай-НКВД Крылова  Н.
И. он обидел тем, что отстоял от посадки за мнимое вредительство двух  своих
оборотистых толковых кооператоров с  замутненным  соцпроисхождением  (Власов
всегда брал на работу всяких "бывших" -- они отлично владели делом и к  тому
же старались; пролетарские же выдвиженцы ничего не умели и ничего главное не
хотели делать). И вс„-таки НКВД еще  готово  было  пойти  с  кооперацией  на
мировую! Заместитель райНКВД Сорокин сам пришел в РайПО и предложил Власову:
дать для НКВД бесплатно  ("как-нибудь  потом  спишешь")  на  семьсот  рублей
мануфактуры (тряпичники! а для Власова это было две  месячных  зарплаты,  он
крохи не брал незаконной). "Не дадите -- будете жалеть". Власов выгнал  его:
"Как вы смеете мне, комму