спички по-китайски, в шутку. Ну,  в  какой  нормальной  стране  это  вызовет
подозрение -- что человек знает какие-то иностранные слова? У нас вызвало, и
стукачи -- вот они. И политрук Соколов, опер 219-го кавполка уже  через  час
допрашивал его: "Откуда вы знаете китайский язык?"  Чупин:  только  эти  два
слова. "Вы не служили на КВЖД?" (служить заграницей -- это сразу как тяжелый
грех!) Подсылал к  нему  опер  и  стукачей,  не  выведали.  Так  для  своего
спокойствия вс„ же посадили его по 58-10:
   -- не верил в сводки Информбюро;
   -- говорил, что у немцев техники больше  (как  будто  глазами  не  видели
все).
   Не в лоб, так в голову!..  Трибунал.  РАССТРЕЛ!  И  так  уже  осточертела
Чеботареву жизнь в отечестве, что НЕ ПОДАВАЛ он  просьбы  о  помиловании.  А
рабочие руки были государству нужны, вот 10 и 5 намордника.  Снова  в  "доме
родном"... Отсидел (при зач„тах) [девять] лет.
   И вот еще случай. Однажды в лагере другой зэк, Н.  Ф-в,  отозвал  его  на
дальний угол верхних нар и там тихо  спросил:  "Тебя  как  зовут?"  "Автоном
Васильч" -- "А какой ты области урожак?" -- "Тюменской". -- "А  района?..  а
сельсовета?.." Вс„ точно отвечал Чеботар„в-Чупин, и услышал: "Вс„ ты  врешь.
Я с Автономом Чупиным на одном паровозе пять лет работал,  я  его  знаю  как
себя. Это не ты у него, часом, документы сп„р в 36-м году в  мае?"  Вот  еще
какой подводный  якорь  может  пропороть  живот  беглецу!  Какому  романисту
поверили бы, придумай он такую встречу!  К  этому  времени  Чеботарев  опять
хотел жить и крепко пожал руку доброму человеку, когда тот сказал: "Не бось,
к куму я не пойду, не сука!"
   И так отбыл Чеботарев второй срок как Чупин. Но на беду последний  лагерь
его был -- особо засекреченный, из той группы строек атомных  --  Москва-10,
Тура-38,   Свердловск-39,   Челябинск-40.   Они   работали   на   разделении
ураново-радиевых руд, стройка шла по  планам  Курчатова,  начальник  стройки
генерал-лейтенант Ткаченко подчинялся только Сталину  и  Берия.  От  каждого
зэка обновляли ежеквартально подпись "о неразглашении". Но это вс„ б еще  не
беда, а беда то, что освободившихся  не  отпускали  домой.  "Освобожденных",
отправили их большую группу в сентябре 1950 года -- на  Колыму!  Только  там
освободили от конвоя и объявили [особо-опасным спецконтингентом!] --  за  то
опасным, что они помогли атомную бомбу сделать! (Ну, как  угнаться  это  вс„
описать? ведь это главы и главы нужны!) Таких разбросали по  Колыме  десятки
тысяч!! (Листайте конституцию! листайте кодексы! --  что  там  написано  про
[спецконтингент??])
   Зато хоть жену он теперь мог вызвать!  Она  приехала  к  нему  на  прииск
Мальдьяк. И отсюда опять они запрашивали о сыновьях -- и ответы были: "нет",
"не числятся".
   Свалился Сталин с копыт -- и уехали старики с Колымы на Кавказ  --  греть
кости. Теплело в воздухе, хоть и медленно. И в  1959  году  сын  их  Виктор,
киевский слесарь, решился скинуть с себя ненавистную  фамилию  и  объявиться
сыном врага народа Чеботарева! И через год нашли его родители! Теперь забота
встала у отца -- вернуться самому в Чеботаревых ([трижды] реабилитированный,
он уже за побег не отвечал). Объявился  и  он,  оттиски  пальцев  послали  в
Москву для сличения. Лишь тогда успокоился старик, когда всем троим выписали
паспорта на Чеботаревых, и  невестка  стала  Чеботарева.  Только  еще  через
несколько лет он пишет мне, что уже раскаиваются, что нашли Виктора:  честит
отца преступником, виновником своих злоключений, на справки  о  реабилитации
машет: "филькина грамота!" *(8) А старший сын Геннадий так и пропал.
   picture: Семья Чеботаревых
   Из рассказанных случаев видно, что и побег удавшийся еще совсем  не  да„т
свободы, а жизнь постоянно угнетенную и угрожаемую. Кое-кем из беглецов  это
хорошо  понималось  --  теми,  кто  в  лагерях  успел  от  отчизны   отпасть
политически; и теми, кто жив„т  по  неосмысленному  безграмотному  принципу:
[просто жить!] И не  вовсе  редки  среди  беглецов  были  такие  (на  провал
готовившие ответ: "Мы бежали в ЦК просить разобраться!"), которые цель имели
уйти на Запад и только такой побег считали завершенным.
   Об этих побегах всего трудней рассказать. Те, кто не  дошли  --  в  сырой
земле. Те, кто  пойманы  снова  --  молчат.  Те,  кто  ушли  --  может  быть
объявились на Западе, а может быть из-за кого-то  оставшихся  тут  --  снова
молчат. Ходили слухи, что на  Чукотке  захватили  зэки  самол„т  и  всемером
улетели на Аляску. Но, думаю: только пробовали захватить, да сорвалось.
   Все эти случаи еще долго будут томиться в закрыве, и стареть, и ненужными
делаться, как эта рукопись, как вс„ правдивое, что пишется в нашей стране.
   Вот  один  такой  случай,  и  опять  не  удержала  людская  память  имени
геройского беглеца. Он  был  из  Одессы,  по  гражданской  специальности  --
инженер-механик, в армии -- капитан. Он кончил войну в Австрии  и  служил  в
оккупационных войсках в Вене. В 1948 году по доносу был  арестован,  получил
58-ю и, как тогда уже завели, 25 лет. Отправлен был в Сибирь, на лагпункт  в
300 километрах от Тайшета, то есть далеко от главной  сибирской  магистрали.
Очень скоро стал доходить на лесоповале. Но  сохранялась  еще  у  него  воля
бороться за жизнь и память о Вене! И оттуда -- ОТТУДА! -- он сумел убежать в
Вену! Невероятно!
   Их лесоповальный участок ограничивала просека,  просматриваемая  с  малых
вышек. В избранный день он имел на  работе  с  собой  пайку  хлеба.  Повалил
поперек просеки пушистую ель и под ветками  е„  пополз  к  макушке.  На  всю
просеку е„ не доставало, но, продолжая ползти, он счастливо ушел. С собой он
ун„с и топор. Это было летом. Он пробирался тайгой по  бурелому,  идти  было
очень трудно, зато никого не встречал целый месяц. Завязав  рукава  и  ворот
рубашки, он ловил рыбу, ел е„ сырой. Собирал кедровые орехи, грибы и  ягоды.
Полум„ртвым, он вс„ же долез до сибирской магистрали  и  счастливо  уснул  в
стогу сена. Очнулся от голосов: вилами брали сено и уже обнаружили  его.  Он
был измотан, не готов ни убегать, ни бороться. И  сказал:  "Что  ж,  берите,
выдавайте, я беглец." То были железнодорожный обходчик и его жена.  Обходчик
сказал: "Да мы ж русские люди. Только сиди, не показывайся". Ушли. Но беглец
не поверил им: они ведь -- советские, они должны донести. И пополз к лесу. С
краю леса он следил и увидел, как обходчик вернулся, прин„с одежду и еду. --
С вечера беглец пошел вдоль линии и на лесном полустанке сел на товарняк,  к
утру соскочил -- и на день ушел в лес. Ночь за ночью он так  продвигался,  а
когда стал покрепче, то и на каждой остановке  сходил  --  перепрятывался  в
зелени или шел впер„д, обгоняя поезд, а там прыгал на ходу. Так десятки  раз
он рисковал потерять руку, ногу, голову. (Это вс„ он  расхл„бывал  несколько
л„гких скольжений пера доносчика...)  Но  как-то  перед  Уралом  он  изменил
своему правилу и на платформе с бр„внами заснул. Его ударили ногой и светили
фонар„м  в  лицо:  "Документы!"  --  "Сейчас".  Приподнялся  и  ударом  сбил
охранника с высоты, сам же спрыгнул в другую сторону -- и  попал  на  голову
[другому] охраннику! -- сбил с ног и того и успел уйти под соседние эшелоны.
Сел за станцией, на ходу. -- Свердловск он  решил  обходить  со  стороны,  в
окрестностях его грабанул торговую палатку, взял там одежды, надел  на  себя
три костюма, набрал еды. На какой-то станции  продал  один  костюм  и  купил
билет Челябинск-Орск-Средняя Азия. Не нал, куда едет -- в Вену! --  но  надо
было обшерститься  и  чтобы  перестали  его  искать.  Туркмен,  предколхоза,
встретил его на базаре и без  документов  взял  к  себе  в  колхоз.  И  руки
оправдали звание механика, он чинил  колхозу  все  машины.  Через  несколько
месяцев он рассчитался и  поехал  в  Красноводск,  приграничной  линией.  На
перегоне после Маров шел патруль,  проверяя  документы.  Тогда  наш  механик
вышел на площадку, открыл дверь, повис на  окне  уборной  (через  забеленное
стекло изнутри его видеть не могли), и только самый носок одной ноги остался
для упора и для возврата на ступеньке.  В  раме  двери  в  углу  один  носок
ботинка патруль не заметил и прошел в следующий вагон. Так миновал  страшный
момент. Благополучно переехав Каспий, беглец сел на поезд Баку-Шепетовка,  а
оттуда подался в Карпаты. Через горную границу глухим крутым лесистым местом
он переходил очень осмотрительно -- и вс„-таки пограничники перехватили его!
Сколько надо было жертвовать, страдать,  изобретать  и  силиться  от  самого
сибирского лагпункта, от этой поваленной первой „лочки -- и при самом  конце
в один миг вс„ рухнуло!.. И как там, в стогу у Тайшета, покинули  его  силы,
он не мог больше ни сопротивляться, ни лгать, и с последней  яростью  только
крикнул: "Берите, палачи! Берите, ваша сила!" -- "Кто такой?" -- "Беглец! Из
лагеря! Берите!" Но пограничники вели себя как то странно: они завязали  ему
глаза, привели в землянку, там  развязали,  снова  допрашивали  --  и  вдруг
выяснилось: свои! бендеровцы! (Фи! фи! -- морщатся образованные  читатели  и
машут на меня руками: "Ну, и персонажи вы выбрали, если  бендеровцы  ему  --
[свои!] Хорошенький фрукт!" Разведу руками и я:  какой  есть.  Какой  бежал.
Каким его лагерь сделал. Они ведь, лагерники, я  вам  скажу,  они  живут  по
свинскому принципу: "бытие  определяет  сознание",  а  не  по  газетам.  Для
лагерника те и свои, с кем он вместе мучился в лагере. Те для него и  чужие,
кто спускает на него ищеек. Несознательность!) Обнялись! У  бендеровцев  еще
были тогда ходы через границу, и они его мягко перевели.
   И вот он снова был в Вене! -- но уже в американском секторе. И подчиняясь
вс„ тому же завлекающему материалистическому принципу, никак не забывая свой
кровавый смертный лагерь, он уже не искал работы инженера-механика, а  пошел
к американским властям душу отвести. И стал работать кем-то у них.
   Но! -- человеческое свойство: минует опасность --  расслабляется  и  наша
настороженность. Он надумал отправить деньги родителям в Одессу,  для  этого
надо было обменять доллары на советские  деньги.  Какой-то  еврей-коммерсант
пригласил его менять к себе на квартиру в советскую зону Вены. Туда  и  сюда
непрерывно сновали люди,  мало  различая  зоны.  А  ему  было  никак  нельзя
переходить! Он перешел -- и на квартире менялы был взят.
   Вполне русская история о том, как сверхчеловеческие усилия  нанизываются,
нанизываются и пропиваются за стаканом водки.
   Приговоренный к расстрелу, в камере берлинской советской  тюрьмы  он  вс„
это рассказал другому офицеру и инженеру --  Аникину.  Этот  Аникин  к  тому
времени уже побывал и в немецком плену, и умирал в Бухенвальде, и освобожден
был американцами, и вывезен в советскую зону Германии, оставлен там временно
для  демонтирования  заводов,  и  бежал   в   ФРГ,   под   Мюнхеном   строил
гидроэлектростанцию, и оттуда выкраден советской разведкой (ослепили фарами,
втолкнули в автомобиль) -- и для  чего  вс„  это?  Чтобы  выслушать  рассказ
одесского механика и сохранить его  нам?  Чтобы  затем  два  раза  бесплодно
бежать в Экибастузе (о н„м еще  будет  в  части  V)?  И  потом  на  штрафном
известковом заводе быть убитым?
   Вот предначертания! вот изломы судьбы! И  как  же  нам  разглядеть  смысл
отдельной человеческой жизни?..

   Мы не рассказали еще о групповых побегах, а и таких было много.  Говорят,
в 1956 г. целый лагер„к бежал, под Мончегорском.
   История  всех  побегов  с  Архипелага  была  бы  перечнем   невпроч„т   и
невперелист. И даже тот, кто писал бы книгу только  о  побегах,  поберег  бы
читателя и себя, стал бы опускать их сотнями.


   1. ЦГАОР, ф. 393, оп. 84, д. 4, л. 68

   2. И теперь он наивно  добивается  (для  пенсии),  чтоб  его  заболевание
признали [[профессиональным]]. Уж  куда,  кажется,  профессиональнее  и  для
арестанта и для конвоя! -- а не признают...

   3. И вс„ главней становится она в новейшее,  уже  хрущевское  время.  См.
"Мои показания" -- Анатолий Марченко.

   4. Открылось это так: попался по другому делу его сопобежник. По  пальцам
установили его подлинную личность. Так выяснилось, что беглецы  не  погибли,
как предполагалось. Стали  искать  и  Кузикова.  Для  этого  на  его  родине
осторожно выспрашивали, выслеживали родных --  и  по  цепочке  родственников
добрались до него. И на вс„ это не жалели сил и времени через 17 лет!

   5. Вс„ было точно так, но его фамилия не сохранилась.

   6. Вс„-таки и атеисту религия не без пользы! Я утверждал,  что  ортодоксы
не бегут. Чеботарев им и не был. А не вовсе ж без  материализма.  У  казахов
же, я думаю, еще горяча была память  о  буденовском  подавлении  1930  года,
потому они и миловали. В 1950 году так не будет.

   7. Но вскоре была туда корейская ссылка, потом и немецкая, потом  и  всех
наций. Через 17 лет в то место попал и я.

   8. А вот и замолк старик. Боюсь бы -- не умер.


   Глава 15. ШИзо, БУРы, ЗУРы.

   Среди многих радостных отказов, которые н„с нам  с  собой  новый  мир  --
отказа от эксплоатации, отказа от колоний, отказа от  обязательной  воинской
повинности, отказа от тайной дипломатии, от тайных назначений и перемещений,
отказа от тайной полиции, отказа от "закона божьего"  и  еще  многих  других
феерических отказов, -- не было, правда, отказа от тюрем (стен не рушили,  а
вносили в них "новое классовое содержание"), но  был  безусловный  отказ  от
[карцеров] --  этого  безжалостного  мучительства,  которое  могло  родиться
только  в  извращенных   злобой   умах   буржуазных   тюремщиков.   ИТК-1924
(исправительно-трудовой  кодекс  1924  года)  допускал,   правда,   изоляцию
особо-провинившихся заключ„нных в отдельную  камеру,  но  предупреждал:  эта
отдельная камера ничем не должна  напоминать  карцера  --  она  должна  быть
сухой, светлой и снабженной принадлежностями для спанья.
   А сейчас не только тюремщикам, но и самим арестантам было  бы  дико,  что
карцера почему-то нет, что карцер запрещен.
   ИТК-1933, который  "действовал"  (бездействовал)  до  начала  60-х  годов
оказался еще гуманнее: он запрещал даже изоляцию в отдельную камеру!
   Но это не потому, что времена стали покладистей, а  потому,  что  к  этой
поре  были  опытным  пут„м  уже  освоены  другие   градации   внутрилагерных
наказаний, когда  тошно  не  от  одиночества,  а  от  "коллектива",  да  еще
наказанные должны и [горбить]:
   РУРы -- Роты Усиленного Режима, замененные потом на
   БУРы -- Бараки Усиленного Режима, штрафные бригады, и
   ЗУРы -- Зоны Усиленного Режима, штрафные командировки.
   А уж там позже, как-то незаметно, пристроились к ним  и  --  не  карцеры,
нет! а -ШИзо -- Штрафные Изоляторы.
   Да ведь если заключ„нного не пугать, если над ним уже нет никакой  дальше
кары -- как же заставить его подчиняться режиму?
   А беглецов пойманных -- куда ж тогда сажать?
   За что да„тся ШИзо? Да за  что  хочешь:  не  угодил  начальнику,  не  так
поздоровался, не во время встал, не во время лег, опоздал на проверку, не по
той дорожке прошел, не так был одет, не там  курил,  лишние  вещи  держал  в
бараке -- вот тебе сутки, трое, пятеро. Не выполнил нормы, с  бабой  застали
-- вот тебе пять, семь и десять. А для [отказчиков] есть и пятнадцать суток.
И хоть по закону (по какому?) больше пятнадцати никак нельзя (да ведь по ИТК
и этого нельзя!), а растягивается эта гармошка и до году. В  1932-м  году  в
Дмитлаге (это Авербах пишет, это -- ч„рным по белому!) за [мостырку]  давали
[год] ШИзо! Если вспомнить еще,  что  мостырку  и  не  лечили,  то,  значит,
раненного больного человека помещали гнить в карцер -- на год!
   Что требуется от ШИзо? Он должен быть: а) холодным; б) сырым; в)  т„мным;
г) голодным. Для этого не топят  (Липай:  даже  когда  снаружи  30  градусов
мороза), не вставляют стекол на зиму, дают стенам  отсыреть  (или  карцерный
подвал ставят в мокром грунте). Окошки ничтожные или никаких (чаще).  Кормят
[сталинской пайкой] -- 300 граммов в  день,  а  "горячее",  то  есть  пустую
баланду, дают лишь на третий, шестой и девятый дни твоего  заключения  туда.
Но на Воркуте-Вом давали хлеба только двести, а вместо [горячего] на  третий
день -- кусок [сырой] рыбы. Вот в этом  промежутке  надо  и  вообразить  все
карцеры.
   Наивное представление таково, что карцер должен  быть  обязательно  вроде
камеры -- с крышей, дверью  и  замком.  Ничего  подобного!  На  Куранах-Сала
карцер в мороз 50 градусов был разомшенный сруб. (Вольный врач  Андреев:  "Я
как ВРАЧ заявляю, что  в  таком  карцере  МОЖНО  сидеть!")  Перескочим  весь
Архипелаг: на той же Воркуте-Вом в 1937 году карцер для  отказчиков  был  --
сруб [без крыши], и еще была [простая яма]. В такой яме (спасаясь от  дождя,
натягивали какую-нибудь тряпку), Арнольд Раппопорт жил как Диоген  в  бочке.
Кормили так: надзиратель выходил из вахтенной избушки с пайками хлеба и звал
тех, кто сидел в срубе: "Идите, получайте!"  Но  едва  они  высовывались  из
сруба, как часовой с вышки  прикладывал  винтовку:  "Стой,  стрелять  буду!"
Надзиратель удивлялся: "Что, и хлеба не хотите? Ну, уйду." -- А в яму просто
швыряли сверху хлеб и рыбу в размокшую от дождей глину.
   В Мариинском лагере (как  и  во  многих  других,  разумеется)  на  стенах
карцера был снег -- и в такой-то карцер не пускали в  лагерной  одежонке,  а
РАЗДЕВАЛИ ДО БЕЛЬЯ. Через каждые полчаса  надзиратель  открывал  кормушку  и
советовал  И.  В.  Шведу:  "Эй,  не  выдержишь,  погибнешь!  Иди  лучше   на
лесоповал!" И верно, -- решил Швед, -- здесь скорей накроешься! Пошел в лес.
Всего за 12 с половиной лет в лагерях Швед отсидел 148 суток карцера. За что
только он не наказывался! За отказ идти дневальным в [Индию]  (барак  шпаны)
получил  6  месяцев   штрафного   лагеря.   За   отказ   перейти   с   сытой
сельхоз-командировки на лесоповал -- судим  вторично  как  за  экономическую
контрреволюцию, 58-14, и получил новые десять лет.  Это  блатной,  не  желая
идти на штрафной лагпункт, может ударить начальника конвоя, выбить наган  из
рук -- и его не отправят. У мирного политического  выхода  нет  --  ему-таки
загонят голову между ног! На Колыме в 1938 году для блатных и  карцеры  были
утепленные, не то, что для Пятьдесят Восьмой.

   БУР -- это содержание подольше. Туда  заключают  на  месяц,  три  месяца,
полгода, год, а часто -- бессрочно, просто потому,  что  арестант  считается
опасным. Один раз попавши в ч„рный список, ты потом уже закатываешься в  БУР
на всякий случай: на каждые первомайские и ноябрьские праздники, при  каждом
побеге или чрезвычайном происшествии в лагере.
   БУР -- это может быть и самый обычный барак, отдельно огороженный колючей
проволокой, с выводом сидящих в н„м на самую тяжелую  и  неприятную  в  этом
лагере работу. А может быть -- каменная тюрьма в лагере, со всеми  тюремными
порядками: избиениями в надзирательской вызванных поодиночке (чтоб следов не
оставалось,  хорошо  бить  валенком,  внутрь  которого  заложен  кирпич);  с
засовами, замками и глазками на каждой двери; с бетонным полом камер и еще с
отдельным карцером для сидящих в БУРе.
   Именно таков был Экибастузский БУР (впрочем, и  первого  типа  там  был).
Посаженных содержали там в камерах без нар (спали  на  полу  на  бушлатах  и
телогрейках). Намордник из листового железа закрывал маленькое подпотолочное
оконце целиком. В нем пробиты были  дырочки  гвозд„м,  но  зимой  заваливало
снегом и эти дырочки, и в камере становилось совсем темно.  Днем  не  горела
электрическая лампочка, так что день был темнее ночи. Никакого проветривания
не бывало никогда. [Полгода] (в 1950 году) не было и ни одной прогулки.  Так
что тянул наш БУР на свирепую тюрьму, неизвестно,  что'  тут  оставалось  от
лагеря. Вся оправка -- в камере, без вывода в уборную. Вынос большой  параши
был счастьем дневальных по камере: глотнуть воздуха.  А  уж  баня  --  общий
праздник. В камере было набито тесно, только  что  ле