юдения. В этой главе мы описываем тюремное стояние  социалистов  с  [их]
точки зрения -- и вот оно освещено трагическим чистым лучом. Но те  [каэры],
которых [политы] на Соловках обходили пренебреженно, -- те каэры вспоминают:
"[политы]? Какие-то они противные были:  всех  презирают,  сторонятся  своей
кучкой,  вс„  свои  пайки'  и  льготы  требуют.  И  между   собой   ругаются
непрестанно". -- И как не почувствовать, что здесь --  тоже  правда?  И  эти
бесплодные бесконечные диспуты, уже смешные. И это требование себе  пайковых
добавок перед толпою голодных и нищих?  В  советские  годы  почетное  звание
[политов] оказалось отравленным даром. И вдруг возникает еще такой упрек:  а
почему социалисты, так беззаботно  [бегавшие]  при  царе  --  так  смякли  в
советской тюрьме? Где их [побеги]? Вообще побегов было немало --  но  кто  в
них помнит социалиста?
   А  те  арестанты,  кто  был  еще  "левее"  социалистов  --  троцкисты   и
коммунисты, -- те в свой чер„д чурались социалистов как таких же [каэров] --
и смыкали ров одиночества в кольцевой.
   Троцкисты и  коммунисты,  каждые  ставя  свое  направление  чище  и  выше
остальных, презирали и даже ненавидели социалистов (и друг  друга),  сидящих
за решетками того же здания, гуляющих в тех же тюремных дворах.  Е.  Олицкая
вспоминает, что на пересылке в бухте Ванино в 37-м  году,  когда  социалисты
мужской и женской зон перекрикивались  через  забор,  ища  своих  и  сообщая
новости, коммунистки Лиза Котик и Мария Крутикова были возмущены, что  таким
безответсвенным поведением социалисты могут  и  на  всех  навлечь  наказания
администрации.  Они  говорили  так:  "Все   наши   бедствия   --   от   этих
социалистических гадов. -- (глубокое объяснение и какое диалектическое!)  --
Передушить бы их!" -- А те две девушки на Лубянке в 1925  году  лишь  потому
пели о сирени, что одна из них была эсерка, а вторая -- оппозиционерка, и не
могло быть у них общей политической песни, и даже вообще  оппозиционерка  не
должна была соединяться с эсеркой в одном протесте.
   И если в царской тюрьме партии часто объединялись для совместной тюремной
борьбы (вспомним побег из Севастопольского централа), то в тюрьме  советской
каждое течение видело чистоту своего знамени в том, чтобы не объединяться  с
другими.  Троцкисты  боролись  отдельно  от   социалистов   и   коммунистов,
коммунисты вообще не боролись, ибо как  же  можно  разрешить  себе  бороться
против собственной власти и тюрьмы?
   И оттого случилось так, что коммунисты в изоляторах,  в  срочных  тюрьмах
были притеснены ранее и жестче других. Коммунистка Надежда Суровцева в  1928
году в Ярославском централе на прогулку ходила в "гусиной" шеренге без права
разговаривать, когда  социалисты  еще  шумели  в  своих  компаниях.  Уже  не
разрешалось ей ухаживать за цветами во дворике -- цветы остались от  прежних
арестантов,   боровшихся.   И   газет   уже   тогда   лишили    е„.    (Зато
Секретно-Политический  Отдел  ГПУ  разрешил  ей  иметь   в   камере   полных
Маркса-Энгельса, Ленина и Гегеля.)  Свидание  с  матерью  ей  дали  почти  в
темноте, и угнетенная мать умерла вскоре (что могла она подумать о режиме, в
котором содержат дочь?).
   Многолетняя разница тюремного поведения прошла глубоко дальше и в разницу
наград: в 37-38-м годах ведь социалисты тоже сидели  и  тоже  получали  свои
десятки. Но их, как  правило,  не  понуждали  к  самооговору:  ведь  они  не
скрывали своих особенных взглядов, достаточно для осуждения! А у  коммуниста
никогда нет особенных взглядов -- и за что ж его судить,  если  не  выдавить
самооговора?



   Хотя  уже  разбросался  огромный  Архипелаг  --  но  никак  не  хирели  и
отсидочные тюрьмы. Старая острожная традиция не теряла ретивого продолжения.
Вс„ то новое и бесценное, что давал Архипелаг для воспитания  масс,  еще  не
была полнота. Полноту давало присоединение ТОНов и вообще срочных тюрем.
   Не  всякий,  поглощаемый  великою  Машиной,  должен  был  смешиваться   с
туземцами Архипелага. То знатные иностранцы, то  слишком  известные  лица  и
тайные узники, то свои разжалованные гебисты -- никак не могли быть  открыто
показываемы в лагерях: их перекатка тачки не оправдывала  бы  разглашения  и
[морально-политического] *(15) ущерба. Так же и социалисты в постоянном  бою
за свои права никак не могли быть допущены до смешения с массой -- но именно
под видом их льгот и прав содержимы и удушены  отдельно.  Гораздо  позже,  в
50-е годы, как мы еще узнаем, Тюрьмы Особого Назначения  понадобятся  и  для
изолирования   лагерных   бунтарей.   В   последние   годы   своей    жизни,
разочаровавшись в "исправлении"  воров,  велит  Сталин  и  разным  [паханам]
давать тоже [тюрзак], а не лагерь. И наконец, приходилось брать на  дармовое
государственное содержание еще таких арестантов, кто  по  слабости  сразу  в
лагере умерев, уклонился бы тем самым от отбывания срока. Или еще таких, кто
никак не мог быть приспособлен к туземной работе  --  как  слепой  Копейкин,
70-летний старик, постоянно сидевший на рынке в городе  Юрьевце  (Волжском).
Песнопения его и прибаутки повлекли  10  лет  по  КРД,  но  лагерь  пришлось
заменить тюремным заключением.
   Соответственно задачам оберегался, обновлялся, укреплялся  и  усовершался
старый  острожный  фонд,  наследованный  от  династии  Романовых.  Некоторые
централы, как  Ярославский,  настолько  прочно  и  удобно  были  оборудованы
(двери, обитые железом, в каждой камере постоянно привинчены стол, табуретка
и  койка),  что  потребовали  только  укрепления  намордников  на  окнах  да
разгораживания прогулочных дворов до размеров камеры (к  1937  году  спилены
были в тюрьмах все деревья, перекопаны огороды и  травяные  площадки,  залит
асфальт).   Другие,   как   Суздальский,   требовали   переоборудования   из
монастырского  помещения,  но  ведь  само  заключение  тела  в  монастыре  и
заключение его государственным законом в тюрьме преследуют физически-сходные
задачи,  и  оттого  здания  всегда  легко  приспосабливаются.  Так  же   был
приспособлен под срочную тюрьму один из корпусов Сухановского  монастыря  --
ну да ведь надо же было пополнить и утери фонда:  выделение  Петропавловской
крепости и Шлиссельбурга под экскурсантов. Владимирский централ был расширен
и достроен (большой новый корпус при Ежове), он много использовался и  много
вобрал за эти десятилетия. Уже упомянуто, что действовал Тобольский централ,
а  с  1925  года  открылся  для  постоянного   и   обильного   использования
Верхне-Уральский. (Все эти изоляторы  живы  на  нашу  беду  и  [работают]  в
минуту, когда пишутся эти строки.) Из поэмы  Твардовского  "За  далью  даль"
можно заключить, что не пустовал  при  Сталине  и  Александровский  централ.
Меньше сведений у нас об Орловском: есть опасения, что он сильно пострадал в
Отечественную  войну.  Но  по  соседству  он   всегда   дополняется   хорошо
оборудованной отсидочной тюрьмой в Дмитровске (Орловском).
   В  20-е  годы  в  политизоляторах  (еще  [политзакрытками]  называют   их
арестанты) [[кормили]] очень прилично: обеды были всегда мясные, готовили из
свежих овощей, в ларьке можно было купить молоко. Резко ухудшилось питание в
1931-33 годах, но не лучше тогда было и на воле.  В  это  время  и  цынга  и
голодные головокружения не были в политзакрытках редкостью. Позже  вернулась
еда, да не та. В 1947 году во Владимирском ТОНе И. Корнеев постоянно  ощущал
голод: 450 граммов хлеба, 2 куска сахара, два горячих, но не сытных приварка
-- и только кипятка "от пуза" (опять же скажут, что не характерный год,  что
и на воле был тогда голод. Зато  в  этом  году  великодушно  разрешали  воле
кормить тюрьму: посылки не ограничивались). [[Свет]] в камерах был  пайковый
всегда -- и в 30-е годы и в 40-е: намордники и  армированное  мутное  стекло
создавали в камерах постоянные сумерки (темнота -- важный  фактор  угнетения
души!). А поверх намордника еще натягивалась часто сетка, зимой е„  заносило
снегом, и закрывался  последний  доступ  свету.  Чтение  становилось  только
порчей и ломотой глаз. Во Владимирском ТОНе этот недостаток света восполняли
ночью: всю ночь жгли яркое  электричество,  мешая  спать.  А  в  Дмитровской
тюрьме (Н. А. Козырев) в 1938 году свет вечерний и ночной был -- коптилка на
полочке под потолком, выжигающая последний воздух; в 39-м  году  появился  в
лампочках половинный красный накал. [[Воздух]] тоже  нормировался,  форточки
--  на  замке  и  отпирались  только  на  время  оправки,  вспоминают  и  из
Димитровской тюрьмы и из Ярославской. (Е. Гинзбург: хлеб с утра и  до  обеда
уже покрывался плесенью, влажное постельное белье,  зеленели  стены.)  А  во
Владимире в 48-м году  стеснения  в  воздухе  не  было,  постоянно  открытая
фрамуга. [[Прогулка]] в разных тюрьмах и в  разные  годы  колебалась  от  15
минут до 45.  Никакого  уже  шлиссельбургского  или  соловецкого  общения  с
землей, вс„ растущее выполото, вытоптано, залито бетоном  и  асфальтом.  При
прогулке даже запрещали поднимать голову к  небу  --  "Смотреть  только  под
ноги!" -- вспоминают и Козырев и Адамова (Казанская тюрь

Свидания]] с родственниками запрещены были в 1937-м году и не возобновлялись. [[Письма]] по два раза в месяц отправить близким родственникам и получить от них разрешалось почти все годы (но, Казань: прочтя, через сутки вернуть письмо надзору), также и [[лар„к]] на присылаемые ограниченные деньги. Немаловажная часть режима и [[мебель]]. Адамова выразительно пишет о радости после убирающихся коек и привинченных к полу стульев увидеть и ощупать в камере (Суздаль) простую деревянную кровать с сенным мешком, простой деревянный стол. Во Владимирском ТОНе И. Корнеев испытал два разных [[режима]]: и такой (1947-48 годы), когда из камеры не отбирали личных вещей, можно было днем лежать, и вертухай мало заглядывал в глазок. И такой (1949-53 годы), когда камера была под двумя замками (у вертухая и у дежурного), запрещено лежать, запрещено в голос разговаривать (в Казанке -- только шепотом!), личные вещи все отобраны, выдана форма из полосатого матрасного материала; переписка -- 2 раза в год и только в дни, внезапно назначаемые начальником тюрьмы (упустив день, уже писать не можешь), и только на листике вдвое меньше почтового; участились свирепые [[обыски]] налетами с полным выводом и раздеванием догола. Связь между камерами преследовалась настолько, что после каждой оправки надзиратели лазили по уборной с переносной лампой и светили в каждое очко. За надпись на стене давали всей камере [[карцер]]. Карцеры были бич в Тюрьмах Особого Назначения. В карцер можно было попасть за [кашель] ("закройте одеялом голову, тогда кашляйте!"); за [ходьбу по камере] (Козырев: это считалось "буйный"); за шум, производимый обувью (Казанка, женщинам были выданы мужские ботинки N44). Впрочем, Гинзбург верно выводит, что карцер давали не за проступки, а [по графику]: все поочер„дно должны били там пересидеть и знать, что это. И в правилах был еще такой пункт широкого профиля: "В случае проявления в карцере недисциплинированности (?), начальник тюрьмы имеет право продлить срок пребывания в н„м до [двадцати суток]". А что такое "недисциплинированн


ость"?.. Вот как было с Козыревым (описание карцера и многого в режиме так совпадает у всех, что чувствуется единое режимное клеймо). За хождение по камере ему объявлено пять суток карцера. Осень, помещение карцера -- неотапливаемое, очень холодно. Раздевают до белья, разувают. Пол -- земля, пыль (бывает -- мокрая грязь, в Казанке -- вода). У Козырева была табуретка (у Гинзбург не было). Решил сразу, что погибнет, замерзнет. Но постепенно стало выступать какое-то внутреннее таинственное тепло, и оно спасало. Научился спать, сидя на табуретке. Три раза в день давали по кружке кипятку, от которого становился пьяным. В трехсотграммовую пайку хлеба как-то один из дежурных вдавил незаконный кусок сахара. По пайкам и различая свет из какого-то лабиринтного окошечка, Козырев вел счет времени. Вот кончились его пять суток -- но его не выпускали. Обостренным ухом он услышал шепот в коридоре -- насчет не то [шестых] суток, не то [шести] суток. В том и была провокация: ждали, чтоб он заявил, что пять суток кончилось, пора освобождать -- и за недисциплинированность продлить ему карцер. Но он покорно и молча просидел еще сутки -- и тогда его освободили, как ни в ч„м не бывало. (Может быть, начальник тюрьмы так и испытывал всех по очереди на покорность? Карцер для тех, кто еще не смирился). -- После карцера камера показалась дворцом. Козырев на полгода оглох, и начались у него нарывы в горле. А однокамерник Козырева от частых карцеров сошшел с ума, и больше года Козырев сидел вдвоем с сумасшедшим. (Много случаев безумия в политизоляторах помнит Надежда Суровцева -- одна не меньше, чем насчитал Новорусский по летописи Шлиссельбурга).
   Не покажется ли теперь читателю,  что  мы  постепенненько  взобрались  на
вершину второго рога -- и, пожалуй, он повыше первого? и пожалуй, поострей?
   Но мнения расходятся. Старые лагерники в одни голос признают Владимирский
ТОН  50-х  годов  [курортом].  Так  нашел  Владимир   Борисович   Зельдович,
присланный туда со станции Абезь, и Анна Петровна Скрипникова, попавшая туда
(1956 год)  из  кемеровских  лагерей.  Скрипникова  особенно  была  поражена
регулярной отправкой заявлений каждые десять дней  (она  стала  писать...  в
ООН) и отличной библиотекой, включая иностранные языки:  в  камеру  приносят
полный каталог и составляешь годовую заявку.
   А еще же не забудьте и гибкость нашего Закона: приговорили тысячи  женщин
("жен") к тюрзаку. Вдруг свистнули -- всем  сменить  на  лагеря  (на  Колыме
золота недомыв!) И сменили. Без всякого суда.
   Так [[есть]] ли еще тот тюрзак? Или это только лагерная прихожая?



   И вот тут только -- только здесь! -- должна была начаться эта наша глава.
Она должна была рассмотреть тот мерцающий свет,  который  со  временем,  как
нимб святого, начинает испускать душа  одиночного  арестанта.  Вырванный  из
жизненной суеты до того абсолютно,  что  даже  счет  преходящих  минут  да„т
интимное общение со Вселенной, -- одиночный арестант  должен  очиститься  от
всего несовершенного, что взмучивало его в  прежней  жизни,  не  давало  ему
отстояться до прозрачности. Как благородно  тянутся  пальцы  его  рыхлить  и
перебирать комки огородной земли (да, впрочем асфальт!..).  Как  голова  его
сама запрокидывается к Вечному Небу  (да,  впрочем,  запрещено!..).  Сколько
умильного внимания вызывает в  н„м  прыгающая  на  подоконнике  птичка  (да,
впрочем намордник, сетка и форточка на замке...). И какие ясные мысли, какие
поразительные иногда выводы  он  записывает  на  выданной  ему  бумаге  (да,
впрочем только если достанешь из ларька, а после заполнения сдать навсегда в
тюремную канцелярию...).
   Но что-то сбивают нас ворчливые наши оговорки.  Трещит  и  ломается  план
главы, и уже не знаем мы: в Тюрьме Нового Типа, в Тюрьме Особого (а какого?)
Назначения -- очищается ли душа человека? или гибнет окончательно?
   Если каждое утро первое, что  ты  видишь  --  глаза  твоего  обезумевшего
однокамерника, -- чем самому  тебе  спастись  в  наступающий  день?  Николай
Александрович Козырев, чья блестящая  астрономическая  стезя  была  прервана
арестом, спасался только мыслями о вечном и беспредельном: о мировом порядке
-- и Высшем духе его; о звездах; об их внутреннем состоянии; и о том --  что
же такое есть Время и ход Времени.
   И так стала ему открываться новая область физики. Только этим он и  выжил
в Дмитровской тюрьме. Но в своих рассуждениях он уперся  в  забытые  циифры.
Дальше он строить не мог -- ему нужны были многие цифры. Откуда же взять  их
в этой одиночке с ночной коптилкой, куда даже пптичка не  может  влететь?  И
ученый взмолился: Господи! Я сделал все, что мог. Но помоги мне! Помоги  мне
дальше.
   В это время полагалась ему на 10 дней всего одна  книга  (он  был  уже  в
камере  один).  В  небогатой  тюремной  библиотеке  было  несколько  изданий
"Красного концерта" Демьяна Бедного, и они повторно приходили и приходили  в
камеру. Минуло полчаса после его молитвы -- пришли сменить ему книгу, и, как
всегда не спрашивая, швырнули -- "Курс  астрофизики"!  Откуда  она  взялась?
Представить  было  нельзя,  что  такая  есть  в   библиотеке!   Предчувствуя
недолгость этой встречи, Козырев накинулся  и  стал  запоминать,  запоминать
вс„, что надо было сегодня и что могло понадобиться потом. Прошло всего  два
дня, еще восемь дней было на книгу -- и вдруг обход  начальника  тюрьмы.  Он
зорко заметил сразу. "Да ведь вы по специальности  астроном?"  --  "Да."  --
"Отобрать эту книгу!" -- Но мистический приход е„ освободил пути для работы,
продолженной в норильском лагере.
   Так вот, теперь мы должны начать главу о противостоянии души и решетки.
   Но  что  это?..  Нагло  гремит  в  двери  надзирательский  ключ.  Мрачный
корпусной с длинным списком: "Фамилия? Имя-отчество? Год  рождения?  Статья?
Срок? Конец срока?.. Соберитесь с [вещами]! Быстро!"
   Ну, братцы, этап! Этап!.. Куда-то едем! Господи, благослови!  Соберем  ли
косточки?..
   А вот что: живы будем -- доскажем в другой раз. В Четвертой  части.  Если
будем живы...


   1. ТЮРемное ЗАКлючение (официальный термин).

   2. ТОН -- Тюрьма Особого Назначения.

   3. "Запечатленный труд" В. Фигнер.

   4. По подсчетам М. Новорусского с  1884  по  1906  в  Шлиссельбурге  трое
покончили с собой и пятеро сошли с ума.

   5. П. А. Красиков (тот самый, который будет на смерть судить  митрополита
Вениамина) читает в Петропавловской крепости "Капитал" (да только год  один,
освобождают его).

   6. Сборник "От тюрем..."

   7. С 18-го года эсерок не стеснялись брать в тюрьму и беременными.

   8. Как похоже на Эйхмана, а?..

   9. В 1925 году камень перевернули и надписи схоронили. Кто там  лазит  по
Соловкам -- поищите, посмотрите!

   10. Среди эсеров Савватьевского скита был  Юрий  Подбельский.  Он  собрал
медицинские  документы  о  соловецком   расстреле   --   для   опубликования
когда-нибудь. Но через год при  обыске  на  Свердловской  пересылке  у  него
обнаружили в чемодане двойное дно и выгребли тайник. Так спотыкается русская
История...

   11. Гернет. "История царских тюрем", М., 1963, том V, гл. 8

   12. Там же.

   13.  Напротив,  от  с-р  и  с-д  всегда  требовали  себе   поддержки.   В
карагандо-колымском этапе 1936 г. они называли "предателями и провокаторами"
тех,  кто  отказывался  подписать  их  телеграмму   протеста   Калинину   --
"[[Авангарда революции]] (= их) на Колыму". (Рассказ Макотинского).

   14. Не люблю я эти "лево" и "право": они условны, перепрокидываются и  не
содержат сути.

   15. Есть такое словечко!.. Небесно-болотный цвет.

   [Конец первой части.]


   Часть вторая. Вечное движение

   Кол„са тоже не стоят,
   Кол„са...
   Вертятся, пляшут жернова,
   Вертятся...

   В. Мюллер


   Глава 1. Корабли Архипелага

   От Берингова пролива и почти до Босфорского  разбросаны  тысячи  островов
заколдованного Архипелага. Они невидимы, но они --  есть,  и  с  острова  на
остров надо также невидимо, но постоянно перевозить  невидимых  невольников,
имеющих плоть, объем и вес.
   Черезо что же возить их? На ч„м?
   Есть для этого крупные порты -- пересыльные тюрьмы, и порты  помельче  --
лагерные пересыльные пункты. Есть для этого  стальные  закрытые  корабли  --
[вагон-заки]. А на рейдах вместо шлюпок и  катеров  их  встречают  такие  же
стальные замкнутые оборотистые [воронки]. "Вагон-заки" ходят по  расписанию.
А при нужде отправляют из порта в порт по диагоналям  Архипелага  еще  целые
караваны -- эшелоны красных товарных телячьих вагонов.
   Это вс„ налаженная система! Е„ создавали люди  десятки  лет  --  и  не  в
спешке. Сытые, обмундированные, неторопливые люди создавали е„. Кинешемскому
конвою по нечетным числам в 17.00 принимать на Северном вокзале Москвы эт