]
убеждена,  что   состояла   в   какой-то   фантастической   террористической
организации. Десять лет, а теперь -- [повторница], и -- вечная ссылка.
   Понижая голос  и  оглядываясь  на  притворенную  дверь  заведующего,  она
толково  информирует  меня:  две  десятилетки,  несколько  семилеток,  район
задыхается без математиков, нет ни одного с  высшим  образованием,  а  какие
такие бывают физики -- тут и не видели никогда. Звонок из кабинета. Несмотря
на полноту, машинистка вскакивает, бодро бежит -- вся служба, и на  возврате
громко официально вызывает меня.
   Красная скатерть на столе. На диване --  оба  толстых  инспектора,  очень
удобно  сидят.  В  большом  кресле  под  портретом  Сталина  --  заведующий:
маленькая гибкая привлекательная казашка с манерами  кошки  и  змеи.  Сталин
недобро усмехается мне с портрета.
   Меня сажают у  двери,  вдали,  как  подследственного.  Заводят  никч„мный
тягостный разговор, потому особенно долгий, что пару  фраз  сказав  со  мною
по-русски, они потом десять минут переговариваются по-казахски, а я сижу как
дурак. Меня расспрашивают  подробно  где  и  когда  я  преподавал,  выражают
сомнение, не забыл ли я своего предмета или  методики.  Затем  после  всяких
заминок и вздохов, что нет мест, что  математиками  и  физиками  переполнены
школы района, и даже полставки  трудно  выкроить,  что  воспитание  молодого
человека нашей эпохи -- ответственная задача, -- они  подводят  к  главному:
[за что] я сидел? в ч„м именно мо„ преступление? Кошка-змея  заранее  жмурит
лукавые глаза, будто багровый свет  моего  преступления  уже  ударяет  в  е„
партийное лицо. Я смотрю поверх не„ в зловещее  лицо  сатаны,  искалечившего
всю мою жизнь. Что я могу перед его  портретом  рассказать  о  наших  с  ним
отношениях?
   Я пугаю этих просветителей, есть такой арестантский при„м: о ч„м они меня
спрашивают -- это государственная тайна, рассказывать я  не  имею  права.  А
короче я хочу знать, принимают они меня на работу или нет.
   И опять, и опять они переговариваются по-казахски. Кто такой смелый,  что
на собственный страх примет на работу государственного преступника? Но выход
у них есть: они дают мне  писать  автобиографию,  заполнять  анкету  в  двух
экземплярах. Знакомое дело! Бумага вс„ терпит. Не час ли  назад  я  это  уже
заполнял? И заполнив еще раз, возвращаюсь в МГБ.
   С интересом обхожу я их двор, их самодельную внутреннюю  тюрьму,  смотрю,
как, подражая взрослым, и они безо всякой надобности пробили  в  глинобитном
заборе окошко для при„ма передач, хотя забор так низок,  что  и  без  окошка
можно передать корзину. Но без окошка -- что' ж будет за МГБ? Я брожу по  их
двору и нахожу, что мне здесь гораздо легче дышится, чем в  затхлом  райОНО:
оттуда загадочным кажется МГБ, и  инспектора  леденеют.  А  тут  --  [родное
министерство].  Вот  три  лба  коменданта  (два  офицера  среди  них),   они
откровенно поставлены за нами наблюдать, и мы -- их хлеб. Никакой загадки.
   Коменданты оказываются покладистыми и разрешают нам провести  ночь  не  в
запертой комнате, а во дворе, на сене.
   Ночь под открытым небом! Мы  забыли,  что  это  значит!..  Всегда  замки,
всегда реш„тки, всегда стены и потолок. Куда там спать! Я хожу, хожу и  хожу
по  залитому  нежным  лунным  светом  хозяйственному   притюремному   двору.
Отпряж„нная телега, колодец, водопойное корыто,  стожок  сена,  ч„рные  тени
лошадей под навесом -- вс„ это так мирно, даже старинно, без жестокой печати
МВД. Третье марта -- а ничуть не похолодало к  ночи,  тот  же  почти  летний
воздух,  что  дн„м.  Над  разбросанным  Кок-Тереком  ревут  ишаки,  подолгу,
страстно, вновь и вновь, сообщая ишачкам о своей любви, об избытке приливших
сил -- и вероятно ответы иша'чек тоже в этом р„ве. Я плохо различаю  голоса,
вот низкие могучие р„вы -- может, верблюжьи. Мне кажется, будь у меня голос,
и я  бы  сейчас  заревел  на  луну:  я  буду  здесь  дышать!  я  буду  здесь
передвигаться!
   Не может быть, чтобы я не пробил этого бумажного занавеса  анкет!  В  эту
трубную  ночь  я  чувствую   превосходство   над   трусливыми   чиновниками.
Преподавать! -- снова почувствовать себя  человеком!  Стремительно  войти  в
класс и огненно обежать ребячьи лица! Палец, протянутый к чертежу --  и  все
не  дышат!  Разгадка  дополнительного   построения   --   и   все   вздыхают
освобожд„нно.
   Не могу спать! Хожу, хожу, хожу под луной. Поют ишаки! Поют  верблюды!  И
вс„ по„т во мне: свободен! свободен!
   Наконец, я ложусь подле товарищей на сено под навесом. В  двух  шагах  от
нас стоят лошади у своих яслей и всю ночь мирно жуют сено. И кажется, ничего
роднее этого звука нельзя было во всей вселенной придумать для нашей  первой
полусвободной ночи.
   Жуйте, беззлобные! Жуйте, лошадки!..

   На следующий день нам  разрешают  уйти  на  частные  квартиры.  По  своим
средствам я нахожу  себе  домик-курятник  --  с  единственным  подслеповатым
окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша  поднимается  выше
всего, я не могу выпрямиться в рост. "Мне б изб„нку пониже..." -- когда-то в
тюрьме писал я мечтательно о ссылке. Но вс„-таки мало  приятно,  что  головы
нельзя поднять. Зато --  отдельный  домик!  Пол  --  земляной,  на  него  --
лагерную  телогрейку,  вот  и  постель!  Но   тут   же   ссыльный   инженер,
преподаватель Баумановского института,  Александр  Климентьевич  Зданюкевич,
одолжает мне пару деревянных ящиков, на которых я устраиваюсь  с  комфортом.
Керосиновой лампы у меня еще нет (ничего нет! -- каждую нужную вещь придется
выбрать и купить, как будто ты на земле впервые) -- но я даже не жалею,  что
нет лампы. Все годы в камерах и бараках резал души каз„нный свет, а теперь я
блаженствую в темноте. И темнота может стать элементом свободы! В темноте  и
тишине (могло бы радио доноситься из площадного динамика, но третий день оно
в Кок-Тереке бездействует) я просто так лежу на ящиках -- и наслаждаюсь!
   Чего мне еще хотеть?..
   Однако утро 6 марта  превосходит  все  возможные  желания!  Моя  хозяйка,
новгородская ссыльная бабушка Чадова, ш„потом, не осмеливаясь вслух, говорит
мне:
   -- Поди-ка там радио послушай. Что-то мне сказали, повторить боюсь.
   Действительно, заговорило. Я иду на центральную площадь. Толпа человек  в
двести -- очень много для Кок-Терека, сбилась  под  пасмурным  небом  вокруг
столба, под громкоговорителем. Среди толпы -- много казахов, притом  старых.
С лысых голов они сняли пышные рыжие шапки из ондатры и держат в руках.  Они
очень скорбны. Молодые -- равнодушнее. У двух-тр„х трактористов  фуражки  не
сняты. Не сниму, конечно, и я. Я еще не разобрал  слов  диктора  (его  голос
надрывается от драматической игры) -- но уже осеняет меня понимание.
   Миг, который мы с друзьями призывали еще во  студентах!  Миг,  о  котором
молятся все зэки  ГУЛаг'а  (кроме  ортодоксов)!  Умер,  азиатский  диктатор!
Скор„жился, злодей!  О,  какое  открытое  ликование  сейчас  там  у  нас,  в
Особлаге! А здесь стоят школьные  учительницы,  русские  девушки,  и  рыдают
навзрыд: "Как же мы теперь будем?.." Родимого  потеряли...  Крикнуть  бы  им
сейчас через площадь: "Так и будете! Отцов ваших не расстреляют! Женихов  не
посадят! И сами не будете ЧС!"
   Хочется вопить перед репродуктором, даже отплясать  дикарский  танец!  Но
увы, медлительны реки истории. И лицо мо„, ко всему тренированное, принимает
тримасу горестного внимания. Пока -- притворяться, по-прежнему притворяться.
   И вс„ же великолепно ознаменовано начало моей ссылки!
   Этот весь день уходит у меня опять на стихотворение -- "Пятое марта".

   Минует десяток дней -- и в борьбе за  портфели  и  в  опаске  друг  перед
другом  семибоярщина  упраздняет  вовсе  МГБ!  Так  правильно  я  усомнился:
[[вечно]] ли МГБ? *(4)
   И что' ж на земле тогда  вечно,  кроме  несправедливости,  неравенства  и
рабства?..


   1. К концу 1917 г. Васильев практически возглавил  департамент  земельных
улучшений.

   2. Павел Веселов (Стокгольм), занятый  ныне  другими  захватами  шведских
граждан советскими властями, проаналиэировав  рассказы  Э.  А.  Андерсена  о
себе, высказывает предположение: что и по внешнему виду и по форме названной
им фамилии Э. А. скорее [[норвежец]],  но  по  каким-то  причинам  предпочел
выдавать себя за шведа. Норвежцы,  бежав  из  страны  после  1940  г.,  и  в
английской армии служили несравнимо чаще, чем, м. б. одиночные шведы. Э.  А.
мог иметь английскую родственную связь с какими-то Робертсонами, но  родство
с [[генералом]] Робертсоном придумать, чтобы поднять себе цену перед МГБ. Не
исключено, что в Западном Берлине после войны он служил в  военной  разведке
союзников, чем и заинтересовал МГБ. Вероятно,  и  в  Москву  он  приезжал  в
составе английской или норвежской делегации, а не шведской (такая,  кажется,
и не ездила), но был там третьестепенным лицом. Может быть,  МГБ  предлагало
ему стать двойником-разведчиком, и за этот отказ он  получил  свои  20  лет.
Отец  Эрика  мог  быть  дельцом,  но  не  такого  масштаба.   Однако,   Эрик
преувеличивал, и даже знакомство своего отца с Громыкой  (отчего  гебисты  и
показали его Громыко) -- чтобы заинтересовать МГБ выкупом  и  таким  образом
дать знать о себе на Запад.

   3. Годами позже я достану Уголовный кодекс РСФСР и с удовольствием прочту
там в статье 35-й: что ссылка назначается на срок от тр„х [[до десяти]] лет,
в качестве же дополнительной к заключению может быть только [[до пяти]] лет.
(Это -- гордость советских юристов: что начиная  еше  с  уголовного  кодекса
1922 года в советском  [[праве]]  нет  бессрочных  правопоражений  и  вообще
бессрочных репрессий, кроме самой жуткой из них -- бессрочного  изгнания  из
пределов СССР. И в этом "важное принципиальное отличие советского  права  от
буржуазного" (Сборник "От тюрем...").  Так-то  так,  но  экономя  труд  МВД,
пожалуй [[вечную]]-то выписывать проще: не надо следить за концами сроков да
морочиться обновлять их.
   И еще в  статье  35-й,  что  ссылка  да„тся  только  особым  определением
[[суда]]. Ну, хотя бы ОСО? Но даже и не ОСО, а дежурный лейтенант  выписывал
нам вечную ссылку.

   4. Правда, через полгода вернут нам КГБ, штаты прежние.


   Глава 6. Ссыльное благоденствие

   1. Гвозди велосипедные -- 1/2 кило
   2. Батинка -- 5
   3. Поддувальник -- 2
   4. Стаханы -- 10
   5. Финал ученический -- 1
   6. Глопус -- 1
   7. Спичка -- 50 пачек
   8. Лампа летючий Мыш -- 2
   9. Зубная пасть -- 8 штук
   10. Пряник -- 34 кило
   11. Водка -- 156 поллитровок

   Это была ведомость инвентаризации  и  переоценки  всех  наличных  товаров
универсального  магазина   в   ауле   Айдарлы.   Инспекторы   и   товароведы
Кок-Терекского РайПО составили эту ведомость,  а  я  теперь  прокручивал  на
арифмометре и снижал цену на какой товар на  7,5  процентов,  на  другой  --
полтора. Цены катастрофически снижались, и можно было ожидать, что к  новому
учебному году и финал, и глопус будут проданы, гвозди найдут  себе  места  в
велосипедах, и  только  большой  завал  пряника,  вероятно  еще  довоенного,
клонился к разряду неликвидов. А водка, хоть и подорожай, дольше  1  мая  не
задержится.
   Снижение цен, которое, по сталинскому заводу, прошло под 1 апреля,  и  от
которого трудящиеся выиграли сколько-то миллионов рублей  (вся  выгода  была
заранее подсчитана и опубликована) -- больно ударило по мне.
   Уже месяц, провед„нный в ссылке, я проедал свои  лагерные  "хозрасч„тные"
заработки литейщика -- на воле, поддерживался лагерными деньгами! --  и  вс„
ходил в РайОНО узнавать: когда  ж  возьмут  меня?  Но  змееватая  заведующая
перестала меня принимать, два толстых инспектора вс„ менее находили  времени
что-то мне буркнуть, а к исходу месяца была мне показана  резолюция  ОблОНО,
что школы кок-терекского района полностью укомплектованы математиками и  нет
никакой возможности найти мне работу.
   Тем временем я  писал,  однако,  пьесу  ("Декабристы  без  декабря"),  не
проходя ежедневного утреннего и вечернего обыска и  не  нуждаясь  так  часто
уничтожать написанное. как прежде. Ничем другим я  занят  не  был,  и  после
лагеря мне понравилось так. Один раз в день я ходил в "Чайную" и там на  два
рубля съедал горячей похл„бки -- той самой, которую тут же отпускали в ведре
и для арестантов  местной  тюрьмы.  А  хлеб-черняшку  продавали  в  магазине
свободно. А картошки я уже купил, и даже -- ломоть  свиного  сала.  Сам,  на
ишаке, прив„з я саксаула из зарослей, мог и плиту топить. Счастье  мо„  было
очень недалеко от полного, и я так задумывал: не берут на работу -- не надо,
пока деньги тянуться -- буду пьесу писать, в кои веки такая свобода!
   Вдруг на улице один из комендантов поманил меня пальцем. Он пов„л меня  в
райПО, в  кабинет  начальника,  как  бомба  толстого  казаха,  и  сказал  со
значением:
   -- Математик.
   И что за чудо? Никто не спросил меня, за что я сидел, и не дал  заполнять
автобиографии   и   анкеты!   --   тотчас   же   его   секретарша   ссыльная
гречанка-девчонка, кинематографически красивая, отстукала одним  пальцем  на
машинке приказ о назначении меня плановиком-экономистом с окладом 450 рублей
в месяц. В тот же день и с такой же л„гкостью, без всяких анкетных изучений,
были зачислены в райПО еще двое непристроенных  ссыльных:  капитан  дальнего
плавания  Василенко,  и  еще  неизвестный  мне,  очень  зата„нный   Григорий
Самойлович М-з. Василенко уже носился с проектом углублять  реку  Чу  (е„  в
летние месяцы переходила вброд  корова)  и  налаживать  катерами  сообщение,
просил  комендатуру  пустить  его  исследовать  русло.  Его  однокурсник  по
мореходному училищу, по парусному бригу "Товарищ", капитан Манн  в  эти  дни
снаряжал "Обь" в Антарктиду -- а Василенко гнали кладовщиком в райПО.
   Но не плановиком, не кладовщиком, не  счетоводом  --  все  трое  мы  были
брошены на аврал: на переоценку товаров. В ночь  с  31  марта  на  1  апреля
райПО, что ни год, охватывалось агонией, и никогда не  хватало  и  не  могло
хватить людей. Надо было: все товары учесть (и  обнаружить  воров-продавцов,
но не для отдачи их под суд), переоценить -- и с утра уже торговать по новым
ценам, очень выгодным для трудящихся, А огромная пустыня нашего района имела
железнодорожных путей и шоссе -- ноль километров, и  в  глубинных  магазинах
эти очень выгодные для трудящихся цены никак не удавалось осуществить раньше
1 мая: сквозной месяц  все  магазины  вообще  не  торговали,  пока  в  райПО
подсчитывались и утверждались ведомости, пока их доставляли на верблюдах. Но
в самом-то райцентре хоть предмайскую ж торговлю надо было не срывать!
   К нашему приходу в райПО  над  этим  уже  сидело  человек  пятнадцать  --
штатных и привлеч„нных. Простыни ведомостей на плохой бумаге лежали на  всех
столах, и слышалось только щ„лканье сч„тов, на которых опытные бухгалтеры  и
умножали и делили, да деловое переругивание. Тут же посадили работать и нас.
Умножать и делить на бумажке мне сразу надоело,  я  запросил  арифмометр.  В
райПО не было ни одного, да никто не умел  на  н„м  и  работать,  но  кто-то
вспомнил, что видел в шкафу  районного  статуправления  какую-то  машинку  с
цифрами, только и там никто на ней не работал. Позвонили, сходили, принесли.
Я стал трещать и быстро усеивать колонки, ведущие бухгалтеры -- враждебно на
меня коситься: не конкурент ли?
   Я же крутил и думал про себя: как  быстро  зэк  наглеет,  или,  выражаясь
литературным  языком,  как  быстро  растут   человеческие   потребности!   Я
недоволен, что  меня  оторвали  от  пьесы,  слагаемой  в  т„мной  конуре;  я
недоволен, что меня  не  взяли  в  школу;  недоволен,  что  меня  [насильно]
заставили... что же? ковырять м„рзлую землю? месить ногами саманы в  ледяной
воде?  --  нет,  меня  насильно  посадили  за  чистый  стол  крутить   ручку
арифмометра и вписывать цифры в столбец. Да если бы в начале  моей  лагерной
отсидки мне предложили бы эту блаженную работу выполнять  весь  срок  по  12
часов в день бесплатно -- я бы ликовал! Но вот мне платят за эту работу  450
рублей, я теперь буду и литр молока брать ежедень, а  я  нос  ворочу  --  не
маловато ли?
   Так неделю увязало райПО в переоценке (тут надо было верно определять для
каждого товара его группу по общему понижению и еще его группу по удорожанию
для деревни) -- и вс„ ни один магазин не мог начать торговать. Тогда  жирный
председатель, сам первейший бездельник, собрал всех нас в свой торжественный
кабинет и сказал:
   -- Так вот что. Последний вывод медицина, что  человек  совсем  не  нужен
спать восемь часов. Абсолютно достаточно -- четыре часа! Поэтому приказываю:
начало работы -- семь утра, конец -- два часа ночи, перерыв на обед час и на
ужин час.
   И, кажется, никто из нас в этой  оглушающей  тираде  ничего  смешного  не
нашел, а только жуткое. Все съ„жились, молчали, и лишь осмелились  обсудить,
с какого часа лучше ужинный перерыв.
   Да, вот она, та судьба ссыльных, о которой меня предупреждали,  из  таких
приказов она и состоит. Все сидящие здесь -- ссыльные, они дрожат за  место;
уволенные, они долго не найдут себе в Кок-Тереке другого. И в конце  концов,
это же -- не лично для директора, это  --  для  страны,  это  --  [надо].  И
последний вывод медицины им кажется довольно сносным.
   Ах, сейчас бы встать и  высмеять  этого  самодовольного  кабана!  Раз  бы
единый отвести душу! Но это  была  бы  чистая  "антисоветская  агитация"  --
призыв к срыву важнейшего мероприятия. Так всю жизнь переходишь из состояния
в состояние -- ученик, студент, гражданин, солдат, заключ„нный, ссыльный  --
и всегда есть веская сила у начальства, а ты должен гнуться и молчать.
   Скажи он -- до десяти вечера, я бы сидел. Но предлагал он  нам  --  сухой
расстрел, мне предлагал: здесь, на воле -- и перестать писать! Нет уж,  будь
ты проклят, и снижение цен вместе с тобой. Лагерь подсказывал мне выход:  не
говорить против, а молча против делать. Со всеми вместе я  покорно  выслушал
приказ, а в пять вечера встал из-за стола -- и уш„л.  И  вернулся  только  в
девять утра. Коллеги мои уже  все  сидели,  считали,  или  делали  вид,  что
считают. Как на дикого, смотрели на меня. М-з, скрытно одобряя мой поступок,
но сам так не решаясь, тайно сообщил мне, что вчера вечером над моим  пустым
столом председатель кричал, что загонит меня в пустыню за сто километров.
   Признаюсь, я струхнул: конечно, МВД вс„ могло сделать. И загнало бы! И за
сто километров, только б и видел я тот районный центр! Но я был счастливчик:
я попал на Архипелаг после  конца  войны,  то  есть  самый  смертный  период
миновав; и теперь в ссылку я приехал после смерти Сталина. За месяц что-то и
сюда уже доползло, до нашей комендатуры.
   Незаметно начиналась новая пора  --  самое  мягкое  тр„хлетие  в  истории
Архипелага.
   Председатель не вызвал меня и сам не приш„л. Проработав день свежим среди
засыпающих и врущих, я решился снова в пять вечера уйти. Какой-нибудь конец,
только скорее.
   Который раз в жизни  я  замечал,  что  жертвовать  можно  многим,  но  не
стержневым. Этой пьесой, выношенной еще в каторжных строях  Особлага,  я  не
пожертвовал -- и победил. Неделю все работали ночами -- и привыкли, что стол
мой пуст. И председатель, встречая меня в коридоре, отводил глаза.
   Но не пришлось мне наладить сельской кооперации  в  Казэкстане.  В  райПО
внезапно приш„л молодой завуч школы, казах.  До  меня  он  был  единственный
универсант в Кок-Тереке, и очень этим гордился.  Однако,  мо„  появление  не
вызвало у него зависти. Хотел ли он укрепить школу перед е„ первым  выпуском
или поперчить змеистой заврайОНО,  но  предложил  мне:  "Несите  быстро  ваш
диплом!" Я сбегал как мальчик и прин„с.  Он  положил  в  карман  и  уехал  в
Джамбул на профсоюзную конференцию. Через три  дня  опять  заш„л  и  положил
передо мной выписку из приказа ОблОНО. За той же самой бесстыдной  подписью,
которая в мар