тр„х случаях: мы сами виноваты в  потере  бдительности!  Сталин
ничего не знает! Сталин не знает об этих арестах!! Вот он узнает -- он  всех
их разгромит, а нас освободит!!
   4) в рядах партии действительно страшная измена (а почему??), и  во  всей
стране кишат враги, и большинство  здесь  посажены  правильно,  это  уже  не
коммунисты, это [контрюги], и надо в камере остерегаться, не  надо  при  них
разговаривать. Только я посажен совершенно невинно. Ну, может быть еще и ты.
(К этому варианту примыкал и Механошин, бывший член Реввоенсовета. То  есть,
выпусти его, дай волю -- скольких бы он сажал!)
   5) эти репрессии -- историческая необходимость развития  нашего  общества
(так говорили немногие из теоретиков, не потерявшие владение собой, например
профессор  из  Плехановского  института  мирового  хозяйства.  Объяснение-то
верное, и можно было бы восхититься, как он это правильно и быстро понял, --
да закономерности-то самой никто из них не объяснил, а только в  дуделку  из
постоянного набора: "историческая необходимость развития"; на что угодно так
непонятно говори -- и всегда будешь прав.)
   И во всех пяти  вариантах  никто,  конечно,  не  обвинял  Сталина  --  он
оставался незатменным солнцем! *(2)
   И если вдруг кто-нибудь из старых партийцев, например Александр  Иванович
Яшкевич, белорусский цензор, хрипел в углу камеры, что Сталин -- никакая  не
правая рука Ленина, а -- собака, и пока он не подохнет -- добра не будет, --
на  такого  бросались  с  кулаками,  на  такого   спешили   донести   своему
следователю!
   Вообразить себе нельзя благомысла, который на минуту бы „кнул в  мечте  о
смерти Сталина.
   Вот на каком  уровне  пытливой  мысли  застал  1937  год  благонамеренных
ортодоксов! И ка'к оставалось им настраиваться перед  судом?  Очевидно,  как
Парсонс в "1984" у Оруэлла: "разве партия может арестовать невиновного? Я на
суде скажу им: спасибо, что вы спасли меня, пока еще можно было спасти!"
   И какой же выход  они  для  себя  нашли?  Какое  же  действенное  решение
подсказала им их революционная теория?
   Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно:
   чем больше посадят -- тем скорее вверху [поймут  ошибку!]  А  поэтому  --
стараться [как можно больше  называть  фамилий!]  Как  можно  больше  давать
фантастических показаний на невиновных! [Всю партию не арестуют!]
   (А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долгостажников.)
   Как среди членов всех российских партий коммунисты  оказались  [первыми],
кто стал давать [ложные на  себя]  показания  *(3)  --  так  им  первым  же,
безусловно  принадлежит  и  это  карусельное  открытие:  называть   побольше
фамилий! Такого еще русские революционеры не слышали!
   Проявлялась ли в этой теории куцость их предвидения?  убогость  мышления?
Мне сердцем чуется, что -- нет, что здесь был у них -- испуг. А  теория  эта
-- лишь подручная маскировка прикрыть свою  слабость.  Ведь  назывались  они
(уже  давно  незаконно)  революционерами,  а  глянув  в  себя  содрогнулись:
оказалось, что они  не  могут  выстоять.  Эта  "теория"  освобождала  их  от
необходимости бороться со следователем.
   Хотя б то' было понять им, что эту чистку партии Сталин необходимо должен
провести, чтобы снизить партию по сравнению с собой  (ибо  не  было  у  него
гения подняться по сравнению с партией, даже какая она есть).
   Конечно, они не держали  в  памяти,  как  совсем  недавно  сами  помогали
Сталину громить оппозиции, да даже и самих себя.  Ведь  Сталин  давал  своим
слабовольным жертвам возможность рискнуть, возможность  восстать,  эта  игра
была для него не без удовольствия. Для ареста каждого члена  ЦК  требовалась
санкция  всех  остальных!  --  так  придумал  игривец-тигр.   И   пока   шли
пусто-деловые пленумы, совещания, по рядам передавалась бумага, где безлично
указывалось: поступил материал, компрометирующий такого-то;  и  предлагалось
поставить согласие (или несогласие!..) на  исключение  его  из  ЦК.  (И  еще
кто-нибудь наблюдал, долго ли читающий задерживает бумагу.) И все -- ставили
визу. Так Центральный Комитет ВКП(б) расстрелял сам  себя.  (Да  Сталин  еще
раньше угадал и проверил  их  слабость:  раз  верхушка  партии  приняла  как
должное высокие зарплаты, тайное снабжение, закрытые санатории -- она уже  в
капкане, ей уже не  воспрять.)  А  [кто]  было  [спецприсутствие],  судившее
Тухачевского-Якира? Блюхер! Егоров! (И С. А. Туровский.)
   И уж тем более забыли  они  (да  не  читали  никогда)  такую  давнь,  как
послание патриарха Тихона Совету Народных  Комиссаров  26  октября  1918  г.
Взывая о пощаде и освобождении невинных, предупредил  их  тв„рдый  патриарх:
"взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Луки 11, 51) и от
меча погибнете сами вы, взявшие меч (Матфея 25, 52)". Но тогда это  казалось
смешно, невозможно! Где было им  тогда  представить,  что  История  вс„-таки
знает иногда возмездие, какую-то сладострастную позднюю  справедливость,  но
странные выбирает для не„ формы и неожиданных исполнителей.
   И  если  на  молодого  Тухачевского,  когда  он  победно  возвращался   с
подавления разоренных тамбовских крестьян, не нашлось на вокзале  еще  одной
Маруси  Спиридоновой,  чтоб  уложить  его  пулею  в  лоб,  --   это   сделал
недоучившийся грузинский священник через 16 лет.
   И если проклятья женщин и детей, расстрелянных  крымской  весной  1921-го
года, как рассказал нам Волошин, не могли прорезать грудь Бела Куна  --  это
сделал его товарищ по III Интернационалу.
   И Петерса, Лациса, Берзина, Агранова,  Прокофьева,  Балицкого,  Артузова,
Чудновского, Дыбенко,  Уборевича,  Бубнова,  Алафузо,  Алксниса,  Аренштама,
Геккера, Геттиса,  Егорова,  Жлобу,  Ковтюха,  Корка,  Кутякова,  Примакова,
Пугну, Ю. Саблина, Фельдмана, Р. Эйдемана; и Уншлихта,  Енукидзе,  Невского,
Стеклова, Ломова, Кактыня, Косиора, Рудзутака, Гикало,  Голодеда,  Шлехтера,
Белобородова, Пятакова и Зиновьева,  --  всех  их  покарал  маленький  рыжий
мясник, а нам пришлось бы терпеливо искать, к  чему  приложили  они  руку  и
подпись за пятнадцать и двадцать лет перед тем.
   [Бороться?] Бороться из них не пробовал никто. Если  скажут,  что  трудно
было бороться в ежовских камерах -- то почему не открыли борьбы хоть на день
раньше своего ареста? Неужели не видно было, куда теч„т? Значит, вся молитва
была: пронеси мимо! Почему малодушно кончил с собой  Орджоникидзе?  (А  если
убит -- то почему  дождался?)  Почему  не  боролась  верная  подруга  Ленина
Крупская? Почему ни разу не выступила она  с  публичным  разоблачением,  как
старый рабочий в ростовских Ленмастерских? Неужели уж так  боялась  за  свою
старушечью жизнь? Члены первого Ивано-Вознесенского Совдепа 1905-го года  --
позорные обвинения на себя? А председатель того  Совдепа  Шубин  более  того
подписал, что никакого Совдепа в 1905 году в Ивано-Вознесенске  и  не  было?
Как же можно так наплевать на всю свою жизнь?
   Сами благомыслы, вспоминая теперь 37-й год, стонут о несправедливости, об
ужасах -- никто не упомянет о возможностях [борьбы], которые физически  были
у них -- и не использованы никем. Да уж они и никогда не объяснят. Возьм„тся
ли за эту задачу полный энергии Евгений Евтушенко -- верный внук своего деда
и с кругом представлений (в "Автобиографии", в "Братской ГЭС") точно  таким,
какой был у набора 37-го года? Нет, время тех аргументов ушло.
   Всей мудрости посаженных правоверных хватало лишь для разрушения традиций
политических  заключ„нных.  Они  чуждались   инакомыслящих   однокамерников,
таились от  них,  шептались  об  ужасах  следствия  так,  чтобы  не  слышали
беспартийные или не дай Бог эсеры -- "не давать им материала против партии!"
   Евгения Гольцман в казанской  тюрьме  (1938)  противилась  перестукиванию
между камерами: как коммунистка она не согласна нарушать  советские  законы!
Когда же приносили газету -- настаивала Гольцман, чтобы  сокамерницы  читали
е„ не поверхностно, а подробно!
   Мемуары Е. Гинзбург в тюремной их части дают сокровенные свидетельства  о
наборе 37-го года. Вот твердолобая Юлия Анненкова  требует  от  камеры:  "не
смейте  потешаться  над  надзирателем!  [Он  представляет  здесь   советскую
власть!]" (А? Вс„ перевернулось! Эту сцену  покажите  в  сказочную  гляделку
буйным революционеркам в  царской  тюрьме!)  Или  комсомолка  Катя  Широкова
спрашивает у Гинзбург в шмональном помещении: вон  та  немецкая  коммунистка
спрятала золото в волосы, но тюрьма-то наша, советская, -- так  не  надо  ли
донести надзирательнице?!
   А Екатерина Олицкая, ехавшая на Колыму в том же самом 7-м вагоне,  где  и
Гинзбург (этот вагон почти сплошь состоял из одних  коммунисток),  дополняет
е„ сочные воспоминания двумя разительными подробностями.
   У кого были деньги, дали на покупку зеленого лука, а получить тот  лук  в
вагон пришлось Олицкой. С е„ эсеровскими традициями, ей и в голову не пришло
ничего другого, как делить на 40 человек. Но тотчас же е„ одернули:  "Делить
на тех, кто деньги давал!" "Мы не можем  кормить  нищих!"  "У  нас  у  самих
мало!" Олицкая обомлела даже: это были политические?.. Это были  коммунистки
набора 37-го года!
   И второй эпизод. В свердловской пересылочной бане  этих  женщин  прогнали
голыми  сквозь  строй  надзирателей.  Ничего,  утешились.  Уже  в  следующих
перегонах они пели в своем вагоне:

   "Я другой такой страны не знаю,
   Где так вольно дышит человек!"

   Вот с таким  комплексом  миропонимания,  вот  с  таким  уровнем  сознания
вступают благомыслящие на свой долгий  лагерный  путь.  Ничего  не  поняв  с
самого начала ни в аресте, ни в следствии,  ни  в  общих  событиях,  они  по
упорству, по преданности (или по безвыходности?)  будут  теперь  всю  дорогу
считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей.
   Однажды приняв решение ничего окружающего не замечать и не истолковывать,
тем более постараются они не замечать и самого страшного для  себя:  как  на
них, на прибывающий набор 37-го года, еще очень отличный в одежде, в манерах
и в разговоре, смотрят лагерники, смотрят бытовики, да и  Пятьдесят  Восьмая
(кто выжил из "раскулаченных" -- как раз кончал первые [десятки]). Вот  они,
кто носил с важным видом  портфели!  Вот  они,  кто  ездил  на  персональных
машинах!  Вот  они,   кто   в   карточное   время   получали   из   закрытых
распределителей! Вот они, кто обжирались в санаториях и блудили на курортах!
-- а нас по закону "семь-восьмых" отправляли на 10 лет  в  лагеря  за  кочан
капусты, за кукурузный початок. И с ненавистью им говорят:  "Там,  на  воле,
[вы -- нас], здесь будем [мы -- вас!]" (Но это  не  осуществится.  Ортодоксы
все скоро хорошо устроятся.) *(4)
   И в чем же состоит высокая истина благонамеренных? А в том,  что  они  не
хотят отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть  ни  одной
новой. Пусть жизнь хлещет через них, и переваливается  через  них,  и  далее
кол„сами переезжает через них -- а они е„ не пускают в свою голову! а они не
признают е„, как будто она не ид„т! Это нехотение что-либо изменить в  сво„м
мозгу, эта простая неспособность критически обмысливать  опыт  жизни  --  их
гордость! На  их  мировоззрении  не  должна  отразиться  тюрьма!  не  должен
отразиться лагерь! На ч„м стояли -- на том и будем стоять! Мы --  марксисты!
Мы -- материалисты! Как же можем мы измениться от того, что случайно  попали
в тюрьму? (Как же можем мы измениться сознанием, если бытие  меняется,  если
оно показывается новыми сторонами? Ни за что! Провались оно пропадом, бытие,
но нашего сознания оно не определит! Ведь мы же материалисты!..)
   Вот степень их проницания в случившееся с ними. В. М.  Зарин:  "я  всегда
повторял в лагере: из-за дураков (т. е. посадивших его) с советской  властью
ссориться не собираюсь!"
   Вот их неизбежная мораль: я посажен зря и значит  я  --  хороший,  а  все
вокруг -- враги и сидят за дело.
   Вот куда их энергия: по шесть и по двенадцать раз в году они шлют жалобы,
заявления и просьбы. О ч„м там они  пишут?  Что  они  там  скребут?  Конечно
клянутся в преданности Великому и Гениальному (а без  этого  не  освободят).
Конечно отрекаются от тех, кто уже расстрелян по их делу.  Конечно,  умоляют
простить их и разрешить им вернуться туда, наверх. И завтра они  с  радостью
примут любое партийное поручение -- вот хотя бы управлять этим  лагерем!  (А
что на все жалобы шли таким же густым косяком отказы -- так это потому,  что
до Сталина они не доходили! Он бы понял! Он бы простил, милостивец!)
   Хороши ж "политические", если они просят  власть  --  о  прощении!..  Вот
уровень их сознания -- генерал Горбатов со своими  мемуарами.  "Суд?  Что  с
него взять? Ему так кто-то приказал..." О, какая сила анализа!  И  какая  же
ангельски-большевистская кротость! Спрашивают Горбатова блатные:  "Почему  ж
вы сюда попали?"  (Кстати  не  могут  они  спрашивать  на  "вы".)  Горбатов:
"Оклеветали нехорошие люди". Нет, анализ-то,  анализ  каков!  А  ведет  себя
генерал не как Шухов, но как Фетюков:  идет  убирать  канцелярию  в  надежде
получить за это лишнюю корку хлеба. "Сметая со столов крошки  и  корочки,  а
иногда и кусочки хлеба, я в какой-то степени стал лучше утолять свой голод".
Ну, хорошо, утоляй. Но Шухову ставят в тяжкую вину, что он думает о  каше  и
нет у него социального сознания, а генералу Горбатову вс„ можно, потому  что
он [мыслит]... о нехороших людях! (Впрочем Шухов не промах и судит обо  всех
событиях в стране посмелей генерала.)
   А вот В. П. Голицын,  сын  уездного  врача,  инженер-дорожник.  140  (сто
сорок!) суток он просидел в смертной камере (было время подумать!). Потом 15
лет,  потом  вечная  ссылка.  "В  мозгах  ничего  не  изменилось.   Тот   же
беспартийный большевик. Мне помогла вера в партию, что зло творят не  партия
и правительство, а злая воля [каких-то людей] (анализ!), которые приходят  и
уходят (что-то никак не уйдут...), а вс„ остальное (!!)  оста„тся...  И  еще
помогли выстоять простые советские люди, которых  в  1937-38  [очень  много]
было и в НКВД (т. е. в аппарате!), и в тюрьмах, и в лагерях.  Не  "кумы",  а
настоящие дзержинцы" (Совершенно непонятно: эти дзержинцы, которых было  так
много -- чего ж они смотрели  на  беззакония  [каких-то]  людей?  А  сами  к
беззакониям не притрагивались? И при этом уцелели? Чудеса...)
   Или Борис Дьяков: смерть Сталина пережил с острой болью (да он  ли  один?
все ортодоксы). Ему казалось: умерла вся надежда на освобождение!.. *(5)
   Но  мне  кричат:  нечестно!  Нечестно!  Вы  ведите  спор   с   настоящими
теоретиками! Из Института Красной Профессуры!
   Пожалуйста! Я ли не спорил! А чем же я занимался в тюрьмах? и в этапах? и
на пересылках? Сперва я спорил вместе с  ними  и  за  них.  Но  что-то  наши
аргументики показались мне жидкими. Потом я помалкивал и послушивал. Потом я
спорил против них. Да сам Захаров, учитель Маленкова (очень он гордился, что
-- учитель Маленкова) и тот снисходил до диалога со мной.
   И вот что -- от всех этих споров остался у меня в голове как  будто  один
спор. Как будто все эти талмудисты вместе -- один слившийся человек. Из разу
в раз он повторит в том же месте -- тот же довод и теми же словами. И так же
будет непробиваем -- непробиваем, вот их главное качество! Не изобретено еще
бронебойных снарядов против чугуннолобых! Спорить с ними -- изнуришься, если
заранее не принять, что спор этот -- просто игра, забава вес„лая.
   С другом моим Паниным лежим мы так на средней полке  "Столыпина",  хорошо
устроились, сел„дку в карман спрятали, пить не хочется, можно бы и  поспать.
Но на какой-то станции в наше купе суют -- уч„ного марксиста!  это  даже  по
клиновидной бородке, по очкам  его  видно.  Не  скрывает:  бывший  профессор
Коммунистической Академии. Свесились мы в квадратную прорезь -- с первых  же
его слов поняли: непробиваемый. А сидим в тюрьме давно, и сидеть еще  много,
ценим веселую шутку, -- надо слезть позабавиться! Довольно просторно в купе,
с кем-то поменялись, стиснулись.
   -- Здравствуйте.
   -- Здравствуйте.
   -- Вам не тесно?
   -- Да нет, ничего.
   -- Давно сидите?
   -- Порядочно.
   -- Осталось меньше?
   -- Да почти столько же.
   -- А смотрите -- деревни какие нищие: солома, избы косые.
   -- Наследие царского режима.
   -- Ну да и советских лет уже тридцать.
   -- Исторически ничтожный срок.
   -- Беда, что колхозники голодают.
   -- А вы заглядывали во все чугунки?
   -- Но спросите любого колхозника в нашем купе.
   -- Все, посаженные в тюрьму, -- озлоблены и необъективны.
   -- Но я сам видел колхозы...
   -- Значит, нехарактерные.
   (Клинобородый и вовсе в них не бывал, так и проще.)
   -- Но спросите  вы  старых  людей:  при  царе  они  были  сыты,  одеты  и
праздников сколько!
   -- Не буду  и  спрашивать.  Субъективное  свойство  человеческой  памяти:
хвалить вс„ прошедшее. Которая корова  пала,  та  два  удоя  давала.  (Он  и
пословицей иногда!) А праздники наш народ не любит, он любит трудиться.
   -- А почему во многих городах с хлебом плохо?
   -- Когда?
   -- Да и перед самой войной...
   -- Неправда! Перед войной как раз вс„ наладилось.
   -- Слушайте, по всем волжским городам тогда стояли тысячные очереди...
   -- Какой-нибудь местный незавоз. А скорей всего вам изменяет память.
   -- Да и сейчас не хватает!
   -- Бабьи сплетни. У нас 7-8 миллиардов пудов зерна. *(6)
   -- А зерно -- перепревшее.
   -- Напротив, успехи селекции.
   -- Но во многих магазинах прилавки пустые.
   -- Неповоротливость на местах.
   -- Да и цены высоки. Рабочий во многом себе отказывает.
   -- Наши цены научно обоснованы, как нигде.
   -- Значит, зарплата низка.
   -- И зарплата научно обоснована.
   -- Значит, так обоснована, что рабочий большую часть времени работает  на
государство бесплатно.
   -- Вы не разбираетесь в политэкономии. Кто вы по специальности?
   -- Инженер.
   -- А  я  именно  экономист.  Не  спорьте.  У  нас  прибавочная  стоимость
невозможна даже.
   -- Но почему раньше отец семейства  мог  кормить  семью  один,  а  теперь
должны работать двое-трое?
   -- Потому что раньше была безработица, жена не могла устроиться. И  семья
голодала. Кроме того работа жены важна для е„ равенства.
   -- Какого ж к ч„рту равенства? А на ком все домашние заботы?
   -- Должен муж помогать.
   -- А вот вы -- помогали жене?
   -- Я не женат.
   -- Значит, раньше каждый работал дн„м, а теперь оба еще должны работать и
вечером. У женщины не оста„тся времени на главное: на воспитание детей.
   -- Совершенно достаточно. Главное воспитание -- это детский  сад,  школа,
комсомол.
   -- Ну, и как они  воспитывают?  Растут  хулиганы,  воришки.  Девчонки  --
распущенные.
   -- Ничего подобного. Наша молодежь высокоидейна.
   -- Это -- по газетам. Но наши газеты лгут!
   -- Они гораздо честнее буржуазных. Почитали бы вы буржуазные.
   -- Дайте почитать!
   -- Это совершенно излишне.
   -- И вс„-таки наши газеты лгут!
   -- Они открыто связаны с пролетариатом.
   -- В результате такого воспитания растет преступность.
   -- Наоборот падает. Дайте статистику! (В  стране,  где  засекречено  даже
количество овечьих хвостов!)
   --  А  почему  еще  растет  преступность  --  законы  наши  сами  рождают
преступления. Они свирепы и нелепы.
   -- Наоборот, прекрасные законы. Лучшие в истории человечества.
   -- Особенно 58-я статья.
   -- Без не„ наше молодое государство не устояло бы.
   -- Но оно уже не такое молодое!
   -- Исторически очень молодое.
   -- Но оглянитесь, сколько людей сидит!
   -- Они получили по заслугам.
   -- А вы?
   -- Меня посадили ошибочно. Разберутся -- выпустят. (Эту лазейку  они  все
себе оставляют.)
   -- Ошибочно? Каковы ж тогда ваши законы?
   -- Законы прекрасны, печальны отступления от них.
   -- Везде -- блат, взятки, коррупция.
   -- Надо усилить коммунистическое воспитание.
   И так далее. Он невозмутим. Он говорит я