быть  чертенята,  никакими
другими!
   Тем более, что их главная забава и их символ  --  их  постоянный  символ,
приветственный и угрозный знак -- это [рогатка]: расставленные  указательный
и средний пальцы руки, как бы подвижные бодающие рожки. Но они не  бодающие,
они -- выкалывающие, потому что тянутся всегда к глазам. Это заимствовано  у
взрослых воров и означает серь„зную угрозу:  "Глаза  выдавлю,  падло!"  А  у
малолеток это любимая игра: внезапно перед глазами старика, нивесть  откуда,
змеиною головой вырастает рогатка, и пальцы уверенно идут к  глазам,  сейчас
надавят! Старик откидывается, его еще чуть подталкивают в  грудь,  а  другой
малолетка сзади уже приник к земле вплотную к ногам --  и  старик  грохается
навзничь, головою об земь, под вес„лый хохот малолеток. И никогда они его не
поднимут. Да невдом„к им, что они сделали что-нибудь худое!  --  это  только
весело. Ни отвар, ни просыпка этих чертей не бер„т!  И,  с  трудом  поднимая
больное тело, старик со злобой шепчет: "Пулем„т бы был -- из пулем„та бы  по
ним не жалко!"
   Старик Ц. ненавидел их устойчиво. Он говорил: "Вс„  равно  они  погибшие,
это для людей чума растет. Надо  их  потихоньку  уничтожать!"  И  разработал
способ: поймав украдкой малолетку, валить его на землю и давить ему коленями
грудь, пока услышится треск ребер -- но не  до  конца,  на  этом  отпустить.
Такой малолетка, говорил Ц. уже не жилец, но ни один врач не  пойм„т  в  ч„м
дело. И Ц. отправил так несколько малолеток на тот  свет,  пока  самого  его
смертно не избили.
   Ненависть  порождает  ненависть!  Ч„рная  вода  ненависти   с   легкостью
разливается по горизонтали. Это легче, чем извернуться по жерлу вверх  --  к
тем, кто и старого и малого обрек на рабью участь.
   Так готовились маленькие упрямые фашисты совместным действием сталинского
законодательства, гулаговского воспитания и воровской закваски. Нельзя  было
изобрести лучшего способа оскотинения реб„нка! Нельзя было плотней и быстрей
вогнать все лагерные пороки в неокрепшую узкую грудь!
   Даже когда ничего не стоило смягчить душу реб„нка, лагерные хозяева этого
не допускали: ведь это не было задачей [их]  воспитания.  С  Кривощекинского
первого лагпункта на второй мальчик просился к своему отцу,  сидевшему  там.
Не разрешили  (ведь  инструкция  требует  разъединять)!  Пришлось  мальчишке
спрятаться в бочке, так переехать на второй  лагпункт  и  тайно  пожить  при
отце. А его с суматохой считали в побеге и палкой с гвоздевыми  поперечинами
пробалтывали ямы уборных -- не потоплен ли там.
   И лихо только начать. Это в 15 лет Володе Снегиреву было садиться  как-то
непривычно. А потом за шесть  сроков  он  перебрал  почти  [столетие]  (было
дважды по 25), сотни дней пров„л в БУРах и карцерах (усвоил молодыми л„гкими
туберкул„з), 7 лет -- под всесоюзным розыском. Потом-то он был уже на верной
воровской дорожке. (Сейчас -- без  л„гкого  и  пяти  р„бер,  инвалид  второй
группы.) -- Витя Коптяев с 12-летнего возраста сидит  [непрерывно].  Осужден
[четырнадцать] раз, из них 9 раз  --  за  побеги.  "На  свободе  в  законном
порядке я  еще  не  был."  --  Юра  Еромолов  после  освобождения  устроился
работать, но его уволили -- важнее было принять  демобилизованного  солдата.
Пришлось "идти на гастроли". И на новый срок.
   Сталинские бессмертные законы о малолетках  просуществовали  20  лет  (до
Указа от 24.4.54., чуть послабившего: освободившего тех малолеток, кто отбыл
больше  одной  трети  --  да  ведь  это  из  [первого]  срока!  а  если   их
четырнадцать?) Двадцать жатв они собрали. Двадцать возрастов они свихнули  в
преступление и разврат.
   Кто смеет наводить тень на память нашего Великого Корифея?



   Есть такие проворные дети, которые успевают [схватить] 58-ю  очень  рано.
Например, Гелий Павлов получил е„ в 12 лет (с 1943 по 1949 сидел в колонии в
Заковске). По 58-й вообще [никакого возрастного минимума]  не  существовало!
Даже в популярных юридических лекциях -- Таллин, 1945 год, -- говорили  так.
Доктор Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии по 58-й  статье  --
уж это, очевидно, рекорд!
   Иногда посадка реб„нка для приличия откладывалась, но вс„ равно настигала
отмеченного. Вера Инчик, дочь уборщицы, вместе с  двумя  другими  девочками,
всем по 14 лет, -- узнала (Ейск, 1932 г.), как  при  раскулачивании  бросают
малых  детей  --  умирать.  Решили  девочки  ("как  раньше   революционеры")
протестовать. На листках из школьных тетрадей они написали своим почерком  и
расклеили по базару, ожидая немедленного всеобщего  возмущения.  Дочь  врача
посадили, кажется тотчас. А дочери уборщицы лишь  пометили  где-то.  Подошел
1937 г. -- и арестовали е„ "за шпионаж в пользу Польши".
   Где, как не в этой главе, помянуть и тех детей, кто  осиротел  от  ареста
своих родителей?
   Еще счастливы были дети женщин из религиозной коммуны под Хостой. Когда в
1929 году матерей отправили на Соловки, то детей по  мягкости  оставили  при
домах и хозяйствах. Дети сами обхаживали сады, огороды, доили коз,  прилежно
учились в школе, а родителям на Соловки посылали отметки  и  заверения,  что
готовы пострадать за Бога, как и матери их. (Разумеется, Партия  скоро  дала
им эту возможность.)
   По инструкции "разъединять" сосланных детей и родителей --  сколько  этих
малолеток было еще в 20-е годы (вспомним 48 процентов)? И кто нам  расскажет
их судьбу?..
   Вот -- Галя Бенедиктова. Отец е„ был  петроградский  типограф,  анархист,
мать -- белошвейка из Польши. Галя хорошо помнит свой шестой  день  рождения
(1933), его весело отпраздновали. На другое утро она проснулась -- ни  отца,
ни матери, в книгах роется  чужой  военный.  Правда,  через  месяц  маму  ей
вернули: женщины и дети едут в Тобольск свободно, только мужчины этапом. Там
жили семьей, но не дожили тр„х лет сроку:  арестовали  снова  мать,  а  отца
расстреляли, мать через месяц умерла в тюрьме. А Галю  забрали  в  детдом  в
монастыре  под  Тобольском.  Обычай  был  там  такой,  что  девочки  жили  в
постоянном страхе насилия. Потом перевелась она в городской детдом. Директор
внушал ей: "Вы дети врагов народа, а вас еще кормят  и  одевают!"  (Нет,  до
чего гуманная эта диктатура пролетариата!) Стала Галя как волчонок. В 11 лет
она была уже на сво„м первом [политическом] допросе. -- С тех пор она  имела
[червонец], отбыла впрочем не полностью. К сорока  годам  одинокая  жив„т  в
Заполярьи и пишет: "Моя жизнь кончилась с арестом отца. Я его так  люблю  до
сих пор, что боюсь даже думать об этом. Это  был  другой  мир,  и  душа  моя
больна любовью к нему..."
   Вспоминает и Светлана Седова: "Никогда мне не забыть тот день, когда  все
наши вещи вынесли на улицу, а меня посадили на них, и лил сильный  дождь.  С
шести лет я была "дочерью изменника родины" -- страшней этого ничего в жизни
быть не может".
   Брали их в  при„мники  НКВД,  в  СПЕЦдома.  Большинству  меняли  фамилии,
особенно у кого громкая (Юра Бухарин только в 1956 году узнал свою  истинную
фамилию. А  Чеботарев,  кажется,  и  не  громкая?).  Вырастали  дети  вполне
очищенными  от  родительской  скверны.  Роза  Ковач,  уроженка  Филадельфии,
малышкой привезенная сюда отцом-коммунистом, после приемника НКВД  попала  в
войну в американскую зону Германии -- каких только судеб  не  накручивается!
-- и что ж? Вернулась на советскую родину получить и свои 25 лет.
   Даже поверхностный взгляд замечает эту особенность: детям -- тоже сидеть,
в  свой  черед  отправляться  и  им  на  обетованный  Архипелаг,  иногда   и
одновременно с родителями. Вот восьмиклассница --  Нина  Перегуд.  В  ноябре
1941 года пришли арестовывать е„ отца. Обыск. Вдруг Нина  вспомнила,  что  в
печи лежит скомканная, но не сожженая е„ частушка. Так бы и лежать  ей  там,
но Нина по суетливости решила тут же  е„  изорвать.  Она  полезла  в  топку,
дремлющий милиционер схватил е„. И  ужасающая  крамола  написанная  школьным
почерком, предстала глазам чекистов:

   В небе зв„зды засияли,
   Свет ложится на траву,
   Мы Смоленск уж проиграли,
   Проиграем и Москву.

И выражала она пожелание:

   Чтобы школу разбомбили,
   Нам учиться стало лень.

Разумеется, эти взрослые мужчины, спасающие родину в глубоком тамбовском тылу, эти рыцари с горячим сердцем и чистыми руками, должны были пресечь такую смертельную опасность. *(3) Нина была арестована. Изъяты были для следствия е„ дневники с 6-го класса и контррреволюционная фотография: снимок Варваринской уничтоженной церкви. "О ч„м говорил отец?" -- добивались рыцари с горячим сердцем. Нина только ревела. Присудили ей 5 лет и 3 года поражения в правах (хотя поразиться в них она еще не могла: не было у не„ еще прав).
   В лагере е„, конечно, разлучили с отцом. Ветка белой сирени терзала е„: а
подруги сдают экзамены! Нина страдала так, как по замыслу и должна  страдать
преступница, исправляясь: что сделала Зоя Косьмодемьянская, моя ровесница, и
какая гадкая я!  Оперы  жали  на  эту  педаль:  "Но  ты  еще  можешь  к  ней
подтянуться! [Помоги] нам!"
   О, растлители юных душ! Как благополучно  вы  окончите  вашу  жизнь!  Вам
нигде не придется, краснея и коснея,  встать  и  признаться,  какими  же  вы
помоями заливали души!

   А Зоя Лещева сумела всю семью свою превзойти. Это вот как было. Е„  отца,
мать, дедушку с бабушкой и старших братьев-подростков --  всех  рассеяли  по
дальним лагерям за веру в Бога. А Зое было всего  десять  лет.  Взяли  е„  в
детский дом (Ивановская область). Там она объявила, что никогда не снимет  с
шеи креста, который мать надела ей при расставании. И завязала ниточку узлом
туже, чтобы не сняли во время сна. Борьба шла  долго,  Зоя  озлоблялась:  вы
можете  меня  задушить,  с  мертвой  снимите!  Тогда,  как  не   поддающуюся
воспитанию, е„ отослали в детдом [для дефективных!] Здесь уже были  подонки,
стиль  малолеток  худший,  чем  описан  в  этой  главе.  Борьба   за   крест
продолжалась. Зоя  устояла:  она  и  здесь  не  научилась  ни  воровать,  ни
сквернословить. "У такой святой женщины, как моя мать, дочь  не  может  быть
уголовницей. Лучше буду политической, как вся семья".
   И она -- стала политической!  Чем  больше  воспитатели  и  радио  славили
Сталина,  тем  верней  угадала  она  в  н„м  виновника  всех  несчастий.  И,
неподдавшаяся уголовникам, она теперь увлекла за собою их! Во  дворе  стояла
стандартная гипсовая статуя Сталина. На ней стали появляться  издевательские
и неприличные надписи. (Малолетки любят спорт! -- важно только правильно  их
направить.)  Администрация  подкрашивает   статую,   устанавливает   слежку,
сообщает и в МГБ. А надписи все появляются и ребята хохочут. Наконец, в одно
утро голову статуи нашли отбитой, перев„рнутой и в пустоте е„ -- кал.
   Террористический акт! Приехали гебисты.  Начались  по  всем  их  правилам
допросы и угрозы: "Выдайте банду террористов, иначе  [всех  расстреляем]  за
террор!" (А ничего дивного, подумаешь, полторы сотни детей расстрелять! Если
б Сам узнал -- он бы и сам распорядился.)
   Неизвестно, устояли бы малолетки или дрогнули, но Зоя Лещева объявила:
   -- Это сделала вс„ я одна! А на что другое годится голова папаши?
   И е„ судили. И присудили к [высшей мере], безо всякого  смеха.  Но  из-за
недопустимой  гуманности  закона  о  возвращенной  смертной  казни   (1950),
расстрелять  14-летнюю  вроде  не  полагалось.  И  потому  дали  ей  десятку
(удивительно, что не двадцать пять). До восемнадцати лет она была в  обычных
лагерях, с восемнадцати -- в Особых. За прямоту и язык был у  не„  и  второй
лагерный срок и, кажется, третий.
   Освободились уже и родители Зои и братья, а Зоя вс„ сидела.

   Да здравствует наша веротерпимость!
   Да здравствуют дети, хозяева коммунизма!
   Отзовись та страна, которая так любила бы своих детей, как мы своих!


   1. Сборник "От тюрем...", стр. 333.

   2. В марте 1972 года вся Англия была потрясена, что в  Турции  английский
14-летний  подросток  за  торговлю  [[крупными]]   партиями   [[наркотиков]]
приговорен к 6 годам -- да как же это можно??! А где же были сердца и  глаза
ваших  левых  лидеров,  когда  читали  сталинские   законы   о   малолетках?
(Примечание 1972 г.)

   3. Когда-нибудь, когда-нибудь неужели не вытащим мы одного такого  крота,
утверждавшего арест восьмиклассницы за стишок? Посмотреть  --  какой  лоб  у
него? какие уши?


   Глава 18. Музы в ГУЛаге

   Принято говорить, что [вс„ возможно] в ГУЛаге. Самая чернейшая низость, и
любой оборот предательства, дико-неожиданная  встреча  и  любовь  на  склоне
пропасти  --  вс„  возможно.  Но  если  с  сияющими   глазами   станут   вам
рассказывать, что кто-то перевоспитался каз„нными средствами  через  КВЧ  --
уверенно отвечайте: брехня!
   Перевоспитываются в ГУЛаге все, перевоспитываются под влиянием друг друга
и обстоятельств, перевоспитываются в разных направлениях, -- но ни один  еще
малолетка, а тем более взрослый не перевоспитался от средств КВЧ.
   Однако, чтобы лагеря наши не были похожи  на  "притоны  разврата,  общины
разбоя, рассадники рецидивистов и проводники безнравственности"  (это  --  о
царских   тюрьмах),   --   они   были   снабжены   такой    приставкой    --
Культурно-Воспитательная Часть.
   Потому что, как сказал когдатошний глава  ГУЛага  И.  Апетер:  "тюремному
строительству капиталистических  стран  пролетариат  СССР  противопоставляет
сво„ [культурное] (а не лагерное! -- А. С.) строительство. Те учреждения,  в
которых  пролетарское  государство  осуществляет  лишение  свободы...  можно
называть тюрьмами или иным словом -- [дело не в терминологии]. Это те места,
где жизнь не убивается, а да„т новые ростки..." *(1)
   Не знаю, как кончил Апетер. С большой вероятностью думаю,  что  вскоре  и
свернули ему голову в этих самых местах, где жизнь пускает новые ростки.  Но
дело не в терминологии. А понял читатель, что в лагерях наших было  главное?
[Культурное] строительство.
   И на всякий спрос орган был создан, размножен, щупальцы его  дотягивались
до каждого острова. В 20-е годы они назывались ПВЧ  (политико-воспитательные
части), с 30-х годов КВЧ. Они  должны  были  в  частности  заменить  прежних
тюремных попов и тюремные богослужения.
   Строились они так. Начальник КВЧ был из вольных  и  с  правами  помощника
начальника лагеря. Он подбирал себе воспитателей (по норме один  воспитатель
на 250 опекаемых) -- обязательно из "близких пролетариату слоев", стало быть
интеллигенты (мелкая буржуазия) конечно не подходили (да и приличнее было им
махать киркою), а набирали в воспитатели воров с двумя-тремя судимостями, ну
еще городских мошенников, растратчиков  и  растлителей.  Вот  такой  молодой
парень, чисто себя содержащий, получивший пяток  лет  за  изнасилование  при
смягчающих обстоятельствах, сворачивал  газетку  в  трубочку,  ш„л  в  барак
Пятьдесят  Восьмой  и  проводил  с  ним  беседу:  "Роль  труда  в   процессе
исправления". Воспитателям особенно хорошо видно эту роль со стороны, потому
что сами они "от производственного  процесса  освобождаются".  Из  таких  же
социально-близких создавался еще [актив] КВЧ -- но активисты  от  работы  не
освобождались (они могли только надеяться со временем сшибить кого-нибудь из
воспитателей и занять их место. Это создавало общую  дружелюбную  обстановку
при КВЧ.). Воспитатель с утра должен проводить заключ„нных на работу,  после
этого проверить кухню (то есть, его хорошо покормят), ну, и можно пока  идти
досыпать к себе в кабинку. [Паханов] цеплять и  трогать  ему  не  надо,  ибо
во-первых это опасно, во-вторых наступит момент,  когда  "преступная  спайка
превратится в производственную", и тогда паханы поведут ударные  бригады  на
штурм. А пока пусть отсыпаются и они после ночной карт„жной игры. Но в своей
деятельности воспитатель постоянно  руководствуется  общим  положением:  что
культвоспит-работа   в   лагерях   --   это    не    культпросветработа    с
"несчастенькими", а культурно-производственная работа с остри„м (без  острия
мы никак не можем),  направленным  против...  ну,  читатель  уже  догадался:
против Пятьдесят Восьмой. Увы, КВЧ "сама не  имеет  прав  ареста"  (да,  вот
такое   ограничение   культурных   возможностей!),   "но    может    просить
администрацию" (та не  откажет!).  К  тому  же  воспитатель  "систематически
представляет отч„ты о [настроении] заключ„нных". (Имеющий  ухо  да  слыши  ь
культурно-воспитательная часть деликатно переходит в  оперчекистскую,  но  в
инструкциях это не пишется.)
   Однако мы видим, что увлеч„нные цитированием, мы грамматически сбились на
настоящее время. Мы должны огорчить читателя, что речь ид„т о 30-х годах,  о
лучших расцветных годах  КВЧ,  когда  в  стране  достраивалось  бесклассовое
общество и еще не  было  такой  ужасной  вспышки  классовой  борьбы,  как  с
момента, когда оно достроилось. В те славные годы КВЧ обрастала еще  многими
важными приставками: культсоветами лишенных свободы; культпросветкомиссиями;
санбыткомиссиями; штабами ударных бригад; контрольными постами о  выполнении
промфинплана... Ну, да как говорил товарищ Сольц  (куратор  Беломорканала  и
председатель комиссии ВЦИК по частным амнистиям): "заключ„нный  и  в  тюрьме
должен жить тем, чем жив„т страна". (Злейший враг народа  Сольц  справедливо
покаран пролетарским судом... простите...  борец  за  великое  дело  товарищ
Сольц  оклеветан  и  погиб  в  годы  культа...   простите...   при   наличии
незначительного явления культа...)
   И как были многоцветны, как разнообразны формы работы! -- как сама жизнь.
Организация соревнования. Организация ударничества. Борьба  за  промфинплан.
Борьба за трудовую дисциплину. Штурм по  ликвидации  прорывов.  Культпоходы.
Добровольные сборы средств на самол„ты. Подписка  на  займы.  Субботники  на
усиление обороноспособности  страны.  Разоблачение  лжеударников.  Беседы  с
отказчиками. Ликвидация неграмотности (только  шли  неохотно).  Профтехкурсы
для лагерников из среды трудящихся (очень п„рли  урки  учиться  на  шоф„ров:
свобода!)   Да   просто   увлекательные    беседы    о    неприкосновенности
социалистической собственности! Да просто читки  газет!  Вечера  вопросов  и
ответов. А красные уголки  в  каждом  бараке!  Диаграммы  выполнения.  Цифры
заданий! А плакаты какие! Какие лозунги!
   В то счастливое время над мрачными просторами и безднами Архипелага реяли
Музы -- и первая высшая среди муз -- Полигимния, муза гимнов (и лозунгов).

   "Отличной бригаде -- хвала и поч„т!
   Ударно работай -- получишь зач„т!"

   Или:

   "Трудись честно, дома ждет тебя семья!"

(Ведь это психологично как! Ведь здесь что? Первое: если забыл о семье -- растревожить, напомнить. Второе: если сильно тревожится -- успокоить: семья есть, не арестована. А третье: семье ты [просто так] не нужен, а нужен только через честный лагерный труд.) Наконец:
   "Включимся в  ударный  поход  имени  17-й  годовщины  Октября!"  Ну,  кто
устоит?..
   picture: Агитбригада
   А -- драмработа с политически  заостренной  тематикой  (немного  от  музы
Талии)?   Например:   обслуживание   Красного   Календаря!   Живая   газета!
Инсценированные агитсуды! Ораторий на тему  сентябрьского  пленума  ЦК  1930
года! Музыкальный скетч "Марш статей Уголовного  Кодекса"  (58-я  --  хромая
баба-яга)! Как это все украшало жизнь заключ„нных, как помогало им  тянуться
к свету! А затейники КВЧ! Потом  еще  --  атеистическая  работа!  Хоровые  и
музыкальные кружки (под сенью музы Эвтерпы). Потом эти -- агитбригады:

   "Торопятся враскачку
   Ударники за тачками!"

Ведь какая смелая самокритика! -- и ударников не побоялись затронуть! Да достаточно такой агитбригаде приехать на штрафной участок и дать там концерт:

   Слушай, Волга-река!
   Если рядом с зэ-ка'
   Дн„м и ночью на стройке чекисты, -Это значит -- рука
   У рабочих крепка,
   Значит, в ОГПУ *(2) -- коммунисты!

и сразу же все штрафники и особенно рецидивисты бросают карты и просто рвутся