трудом и обязательным участием в унизительно-гудящем многолюдьи  была  более
действенным  способом  уничтожения   интеллигенции,   чем   тюрьма.   Именно
интеллигенцию система эта смаривала быстро и до конца.


   1. Еще считает Шаламов признаком угнетения и растления человека в  лагере
то, что он "долгие годы жив„т чужой водей, чужим умом". Но  этот  признак  я
выношу в сноску: во-первых потому, что то же самое можно сказать и о  многих
вольных (не считая простора для деятельности в мелочах,  которая  есть  и  у
заключ„нных), во-вторых  потому,  что  вынужденно-фаталистический  характер,
вырабатываемый в туземце Архипелага его незнанием  судьбы  и  неспособностью
влиять на не„ -- скорее облагораживает его, освобождает от суетных метаний.

   2. И как интереснеют люди в тюрьме! Знаю людей уныло скучных с  тех  пор,
как их выпустили на волю -- но в тюрьме оторваться было нельзя  от  бесед  с
ними.

   3. П. Якубович: "почти каждый каторжанин не любит каждого". А ведь там не
было соперничества на выживание.

   4. Увы, решил -- не опровергнуть... Как бы из упрямства -- продолжил этот
спор... 23 февраля 1972 г. в "Лит. газете" отрекся (зачем-то, когда уже  все
миновали угрозы): "Проблематика "Колымских рассказов" давно  снята  жизнью".
Отречение было напечатано в траурной рамке, и так мы поняли все, что -- умер
Шаламов. (Примечание 1972 г.)

   5. Впрочем, Пятьдесят Восьмую никогда и не стремились "исправить", т.  е.
второй  раз  не  посадить.  Мы  уже   приводили   откровенные   высказывания
тюрьмоведов об этом. Пятьдесят Восьмую хотели истребить через  труд.  А  то,
что мы выживали -- это уже была наша самодеятельность.


   Глава 3. Замордованная воля

   Но и когда  уже  будет  написано,  прочтено  и  по'нято  вс„  главное  об
Архипелаге ГУЛаге, -- еще поймут ли: а что' была наша [воля?] Что'  была  та
страна, которая десятками лет таскала в себе Архипелаг?
   Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак.  Эта  опухоль
выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать, я всегда знал о  ней
(хоть не составляла она и полупроцента моего  тела,  а  Архипелаг  в  стране
составлял процентов восемь). Но не тем была она ужасна, что давила и смещала
смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и  отравляла  вс„
тело.
   Так и наша страна постепенно  вся  была  отравлена  ядами  Архипелага.  И
избудет ли их когда-нибудь -- Бог весть.
   Сумеем ли и  [посмеем]  ли  описать  всю  мерзость,  в  которой  мы  жили
(недал„кую, впрочем, и от сегодняшней)? И если мерзость  эту  не  полновесно
показывать, выходит  сразу  ложь.  Оттого  и  считаю  я,  что  в  тридцатые,
сороковые и пятидесятые годы [литературы] у нас [не было].  Потому  что  без
[всей] правды -- не литература. Сегодня эту мерзость показывают в меру  моды
-- обмолвкой, вставленной фразой, довеском, оттенком -- и  опять  получается
ложь.
   Это -- не  задача  нашей  книги,  но  попробуем  коротко  перечислить  те
признаки [вольной] жизни, которые  определялись  соседством  Архипелага  или
составляли единый с ним стиль.
   (1). ПОСТОЯННЫЙ СТРАХ. Как уже видел читатель, ни 35-м, ни 37-м, ни  49-м
не исчерпаешь перечня наборов на Архипелаг.  Наборы  шли  [всегда].  Как  не
бывает минуты, чтоб не умирали и не рождались, так не было и  минуты,  чтобы
не арестовывали. Иногда это подступало близко к человеку, иногда было где-то
подальше, иногда человек себя обманывал, что ему ничего не грозит, иногда он
сам выходил в палачи, и так угроза ослабевала, -- но любой  взрослый  житель
этой страны от колхозника до члена Политбюро всегда знал,  что  неосторожное
слово или движение -- и он безвозвратно летит в бездну.
   Как на Архипелаге под каждым  придурком  --  пропасть  (и  гибель)  общих
работ, так и в стране под каждым жителем -- пропасть (и гибель)  Архипелага.
По видимости страна много больше своего Архипелага -- но вся она, и  все  е„
жители как бы призрачно висят над его распяленным зевом.
   Страх -- не всегда страх перед арестом. Тут были  ступени  промежуточные:
чистка, проверка, заполнение  анкеты  --  по  распорядку  или  внеочередное,
увольнение с работы, лишение прописки, высылка или ссылка. *(1)  Анкеты  так
подробно и пытливо были составлены, что более половины жителей ощущали  себя
виновными и постоянно мучились подступающими сроками заполнения их. Составив
однажды ложную повесть своей жизни, люди старались  потом  не  запутаться  в
ней. Но опасность могла грянуть неожиданно:  сын  кадыйского  Власова  Игорь
постоянно писал, что отец его умер. Так он поступил уже в  военное  училище.
Вдруг его вызвали: в три дня представить справку, что отец твой умер. Вот  и
представь!
   Совокупный  страх  приводил  к  верному  сознанию  своего  ничтожества  и
отсутствия всякого [права]. В ноябре 1938 года Наташа Аничкова  узнала,  что
любимый человек е„ (незарегистрированный муж) посажен в  Орле.  Она  поехала
туда. Огромная площадь перед тюрьмой была запружена телегами, на них -- бабы
в лаптях, шушунах и с передачами, которых  от  них  не  принимали.  Аничкова
сунулась в окошко в страшной тюремной стене. --  Кто  вы  такая?  --  строго
спросили е„. Выслушали. -- Так вот, товарищ москвичка, даю вам один [совет]:
уезжайте сегодня, потому что ночью [за вами придут!] -- Иностранцу здесь вс„
непонятно: почему вместо делового ответа на вопрос  чекист  дал  непрошенный
совет? какое право он имел от  свободной  гражданки  требовать  немедленного
выезда? И кто это [прид„т] и зачем? -- Но какой советский гражданин  солжет,
что ему непонятно или  что  случай  неправдоподобный?  После  такого  совета
спас„шься остаться в чужом городе!
   Верно замечает Н. Я. Мандельштам: наша жизнь так пропиталась тюрьмою, что
простые многозначительные слова "взяли", "посадили",  "сидит",  "выпустили",
даже без текста, у нас каждый понимает только в одном смысле!
   Ощущения беззаботности наши граждане не знали никогда.
   (2).  ПРИКРЕПЛЕННОСТЬ.  Если  б  можно  было  легко  менять  сво„   место
жительства, уезжать оттуда, где тебе стало опасно -- и  так  отряхнуться  от
страха, освежиться! -- люди вели бы себя смелей, могли  б  и  рисковать.  Но
долгие десятилетия мы были скованы тем порядком, что никакой  работающий  не
мог самовольно оставить работу. И еще -- пропиской  все  были  привязаны  по
местам. И еше -- жиль„м, которого не продашь,  не  сменишь,  не  найм„шь.  И
оттого было смелостью безумной -- [протестовать] там, где живешь,  или  там,
где работаешь.
   (3). СКРЫТНОСТЬ, НЕДОВЕРЧИВОСТЬ. Эти чувства  заменили  прежнее  открытое
радушие, гостеприимство (еще не убитые и  в  20-х  годах).  Эти  чувства  --
естественная защита всякой семьи и каждого человека,  особенно  потому,  что
никто никуда не может уволиться, уехать, и каждая мелочь годами на  прогляде
и на прослухе. Скрытность советского человека нисколько  не  избыточна,  она
необходима, хотя иностранцу может порой показаться сверхчеловеческой. Бывший
царский офицер К. У. только потому уцелел,  никогда  не  был  посажен,  что,
женясь, не сказал [[жене]] о сво„м прошлом. Был арестован брат его, Н. У. --
так жена арестованного, пользуясь тем, что они с Н. У. в момент ареста  жили
в разных городах, скрыла его арест от своего [[отца]] и [[сестры]]  --  чтоб
они не проговорились. Она предпочла  сказать  им,  и  всем  (и  потом  долго
играть), что муж е„ бросил! Это -- тайны одной семьи,  рассказанные  теперь,
через 30 лет. А какая городская семья не имела их?
   В 1949 году у соученицы студента В. И. арестовали отца. В  таких  случаях
все отшатывались и это  считалось  естественно,  а  В.  И.  не  усторонился,
открыто выразил девушке сочувствие, искал, чем  помочь.  Перепуганная  таким
необычайным поведением, девушка отвергла помощь и участие В. И., она соврала
ему, что не верит в правдивость своего арестованного отца,  наверно  он  всю
жизнь скрывал  сво„  преступление  от  семьи.  (Только  в  хрущевское  время
разговорились: девушка решила тогда, что В. И. --  либо  стукач,  либо  член
антисоветской организации, ловящей недовольных.)
   Это всеобщее взаимное недоверие углубляло  братскую  яму  рабства.  Начни
кто-нибудь смело открыто высказываться --  все  отшатывались:  "провокация!"
Так обреч„н был на одиночество и отчуждение  всякий  прорвавшийся  искренний
протест.
   (4). ВСЕОБЩЕЕ НЕЗНАНИЕ. Таясь друг от друга и друг другу не веря, мы сами
помогали внедриться  среди  нас  той  [абсолютной  негласности],  абсолютной
дезинформации,  которая  есть  [причина  причин]  всего  происшедшего  --  и
миллионных посадок и их массовых одобрений. Ничего друг другу не сообщая, не
вопя, не стеня, и ничего друг от друга не узнавая,  мы  отдались  газетам  и
каз„нным ораторам. Каждый день нам подсовывали что-нибудь разжигающее, вроде
фотографии железнодорожного крушения (вредительского) где-нибудь за 5  тысяч
километров. А что' надо было нам обязательно, что на нашей лестничной клетке
сегодня случилось -- нам неоткуда было узнать.
   Как же стать гражданином, если ты ничего не знаешь об  окружающей  жизни?
Только сам захваченный капканом, с опозданием узна„шь.
   (5). СТУКАЧЕСТВО, развитое умонепостижимо. Сотни  тысяч  оперативников  в
своих явных кабинетах, и в безвинных комнатах казенных зданий, и на  явочных
квартирах, не щадя бумаги и своего пустого времени,  неутомимо  вербовали  и
вызывали на сдачу донесений такое  количество  стукачей,  которое  никак  не
могло быть им нужно для сбора информации. Вербовали даже заведомо  ненужных,
неподходящих им людей, кто наверняка не  согласится  --  например,  верующую
жену умершего в лагере  баптистского  пресвитера  Никитина.  Вс„  же  е„  по
несколько часов держали на допросе на ногах, то арестовывали, то  переводили
на заводе на худшую работу. -- Одна из целей такой обильной  вербовки  была,
очевидно: сделать так, чтобы каждый подданный  чувствовал  на  себе  дыхание
осведомительных труб. Чтобы в каждой компании, в каждой рабочей  комнате,  в
каждой квартире или был бы стукач, или все бы опасались, что он есть.
   Я выскажу поверхностное  оценочное  предположение:  из  четырех  --  пяти
городских жителей одному непременно хоть один раз за его жизнь да предложили
стать стукачом. А то -- и гуще. В новейшее время я делал  проверки  и  среди
арестантских компаний и среди извечных  вольняшек:  заводил  разговор,  кого
когда и как вербовали. И так оказалось, что из нескольких человек за  столом
[всем] в сво„ время предлагали!
   Н. Я. Мандельштам правильно заключает: кроме цели  ослабить  связь  между
людьми, тут была и другая -- поддавшиеся на вербовку, стыдясь  общественного
разоблачения, будут заинтересованы в незыблемости режима.
   Скрытность пустила холодные щупальцы по  всему  народу  --  она  проникла
между  сослуживцами,  между  старыми  друзьями,  между   студентами,   между
солдатами, между соседями, между подрастающими детьми -- и даже  в  при„мной
НКВД между женами, принесшими передачи.
   (6). ПРЕДАТЕЛЬСТВО КАК ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ.  При  многолетнем  постоянном
страхе за себя и свою семью человек становится данником страха,  подчин„нным
его. И оказывается  наименее  опасной  формой  существования  --  постоянное
предательство.
   Самое мягкое, зато и самое распространенное предательство --  это  ничего
прямо худого не делать, но: не заметить  гибнущего  рядом,  не  помочь  ему,
отвернуться, сжаться. Вот арестовали  соседа,  товарища  по  работе  и  даже
твоего близкого друга. Ты молчишь, ты делаешь вид,  что  и  не  заметил  (ты
никак не можешь потерять свою сегодняшнюю работу!). Вот  на  общем  собрании
объявляется, что изчезнувший вчера -- заклятый враг народа. И ты,  вместе  с
ним двадцать лет сгорбленный  над  одним  и  тем  же  столом,  теперь  своим
благородным молчанием (а то и осуждающей речью!)  должен  показать,  как  ты
чужд его преступлений (ты для своей дорогой семьи, для близких своих  должен
принести эту жертву! какое  ты  имеешь  право  не  думать  о  [[них?]]).  Но
остались у арестованного -- жена, мать, дети, может  быть  помочь  хоть  им?
Нет-нет, опасно: ведь это -- жена [врага], и мать врага,  и  дети  врага  (а
твоим-то надо получить еще долгое образование)!
   Когда арестовали  инженера  Пальчинского,  жена  его  Нина  писала  вдове
Кропоткина: "Осталась я совсем  без  средств,  никто  ничем  не  помог,  все
чураются, боятся... Я теперь увидала, что' такое  друзья.  Исключений  очень
мало." *(2)
   Укрыватель -- тот же враг! Пособник -- тот же враг. Поддерживающий дружбу
-- тоже враг. И телефон заклятой семьи замолкает. Почта обрывается. На улице
их не узнают, ни руки не подают, ни кивают. Тем более в гости не зовут. И не
ссужают деньгами. В кипении большого города люди оказываются как в пустыне.
   А Сталину только это и нужно! А он смеется в усы, гуталинщик!
   Академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом  пошел  в
лакейские  президенты.  (Усатый  шутник   в   изд„вку   придумал,   проверял
человеческое сердце.) А. Н. Толстой, советский граф, остерегался  не  только
посещать, но деньги давать семье своего пострадавшего брата.  Леонид  Леонов
запретил своей жене, урожденной Сабашниковой, посещать семью е„  посаженного
брата  С.  М.  Сабашникова.  А  легендарный  Димитров,  этот  лев   рыкающий
лейпцигского процесса отступился и не спас, предал  своих  друзей  Попова  и
Танева, когда им, освобожденным по фашистскому суду,  вкатили  на  советской
земле по 15 лет  "за  покушение  на  товарища  Димитрова"  (в  Краслаге  они
отбывали).
   Положение у семей арестованных было  известно  какое.  Вспоминает  В.  Я.
Кавешан из Калуги: после ареста отца от нас все бежали, как от  прокаженных,
мне пришлось школу бросить -- [затравили ребята] (растут  предатели!  растут
палачи!), а мать уволили с работы. Приходилось побираться.
   Одну семью арестованного москвича  в  1937  г.  --  мать  с  ребятишками,
милиционеры повезли на вокзал -- ссылать. И вдруг, когда  вокзал  проходили,
мальчишка (лет восьми)  исчез.  Милиционеры  искрутились,  найти  не  могли.
Сослали семью без этого мальчишки. Оказывается он нырнул под красную  ткань,
обматывающую высокую разножку под  бюстом  Сталина,  и  так  просидел,  пока
миновала опасность.  Потом  вернулся  домой  --  квартира  опечатана.  Он  к
соседям, он к знакомым, он к друзьям папы и мамы -- и  не  только  никто  не
принял этого мальчика в семью, но  ночевать  не  оставили!  И  он  сдался  в
детдом... Современники! Соотечественники! Узна„те ли вы свою харю?
   И вс„ это -- только легчайшая ступень  предательства  --  отстранение.  А
сколько еще заманчивых ступеней -- и какое  множество  людей  опускалось  по
ним? Те, кто уволили мать Кавешан с работы -- не отстранились?  внесли  свою
лепту? Те, послушные звонку оперативника, кто  послали  Никитину  на  ч„рную
работу, чтоб скорее стала стукачкой?  Да  те  редакторы,  которые  бросались
выч„ркивать имя вчера арестованного писателя?
   Маршал Блюхер -- вот символ той эпохи: сидел совой в  президиуме  суда  и
судил  Тухачевского  (впрочем,  и  тот  сделал  бы  так   же).   Расстреляли
Тухачевского --  снесли  голову  и  Блюхеру.  Или  прославленные  профессора
медицины  Виноградов  и  Шерешевский.  Мы  помним,  как  пали  они   жертвой
злодейского оговора в 1952 году -- но  не  менее  же  злодейский  оговор  на
собратьев своих Плетн„ва  и  Левина  они  подписали  в  1936-м.  (Венценосец
тренировался в сюжете и на душах...)
   Люди жили в [поле] предательства -- и лучшие  доводы  шли  на  оправдание
его. В 1937 году одна супружеская пара ждала ареста -- из-за того, что  жена
приехала из Польши. И согласились они так: не дожидаясь  этого  ареста,  муж
дон„с на жену! Е„ арестовали, а он "очистился" в глазах НКВД  и  остался  на
свободе. -- Вс„ в том же достославном  году  старый  политкаторжанин  Адольф
Межов, уходя в тюрьму, произн„с своей единственной любимой дочери  Изабелле:
"мы отдали жизнь за советскую власть -- и пусть никто не воспользуется твоей
обидой. Поступай в комсомол!" По суду  Межову  не  запретили  переписку,  но
комсомол потребовал, чтоб дочь не вела е„ -- и в духе отцовского  напутствия
дочь отреклась от отца.
   Сколько было тогда этих [отречений!] -- то публичных,  то  печатных:  "Я,
имя рек, с такого-то  числа  отрекаюсь  от  отца  и  матери  как  от  врагов
советского народа". Этим покупалась жизнь.
   Тем, кто не жил в то время (или сейчас не жив„т в Китае) почти невозможно
понять и простить. В средних человеческих обществах человек  проживает  свои
60 лет, никогда не попадая в клещи такого выбора, и сам он  уверен  в  своей
добропорядочности и те, кто держат речь на его  могиле.  Человек  уходит  из
жизни, так и не узнав, в какой колодец зла можно сорваться.
   Массовая парша душ охватывает общество не мгновенно. Еще все 20-е годы  и
начало 30-х многие люди  у  нас  сохраняли  душу  и  представления  общества
прежнего: помочь в беде, заступиться за  бедствующих.  Еще  и  в  1933  году
Николай Вавилов и Мейстер открыто хлопотали  за  всех  посаженных  ВИРовцев.
Есть какой-то минимально-необходимый  срок  растления,  раньше  которого  не
справляется с народом великий Аппарат. Срок определяется и возрастом еще  не
состарившихся упрямцев. Для России оказалось нужным 20 лет. Когда Прибалтику
в 1949 году постигли массовые посадки, --  для  их  растления  прошло  всего
около 5-6 лет, мало, и там семьи, пострадавшие от власти, встречали со  всех
сторон поддержку.  (Впрочем,  была  и  дополнительная  причина,  укреплявшая
сопротивление  прибалтов:  социальные  гонения  выглядели  как  национальное
угнетение, а в этом случае люди всегда тв„рже стоят на сво„м.)
   Оценивая 1937 год для Архипелага, мы обошли его высшей короной. Но здесь,
для [воли] -- этой коррозийной короной предательства мы должны его увенчать:
можно признать, что именно этот год  сломил  душу  нашей  воли  и  залил  е„
массовым растлением.
   И даже это не было еще концом нашего  общества!  (Как  мы  видим  теперь,
конец вообще никогда не наступил -- живая ниточка России дожила,  дотянулась
до лучших врем„н, до 1956-го, а теперь уж тем более не умр„т.) Сопротивление
не выказалось въявь, оно не окрасило эпохи всеобщего падения, но  невидимыми
т„плыми жилками билось, билось, билось, билось.
   В это страшное время, когда в  смятенном  одиночестве  сжигались  дорогие
фотографии, дорогие письма и дневники, когда каждая  пожелтевшая  бумажка  в
семейном  шкафу  вдруг  расцветала  огненным  папоротником  гибели  и   сама
порывалась кинуться в печь,  какое  мужество  требовалось,  чтобы  тысячи  и
тысячи ночей не сжечь,  сберечь  архивы  осужденных  (как  Флоренского)  или
заведомо упречных (как философа Федорова)! А какой подпольной  антисоветской
жгущей  крамолой  должна  была  казаться  повесть  Лидии  Чуковской   "Софья
Петровна"! Е„ сохранил  Исидор  Гликин.  В  блокадном  Ленинграде,  чувствуя
приближение смерти, он побр„л через весь город отнести е„  к  сестре  и  так
спасти.
   Каждый поступок противодействия власти требовал мужества несоразмерного с
величиной поступка. Безопаснее было при Александре II хранить  динамит,  чем
при Сталине приютить сироту врага народа -- однако, сколько же  детей  таких
взяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут).  И  тайная  помощь  семьям  --
была. И кто-то же подменял жену  арестованного  в  безнадежной  трехсуточной
очереди, чтоб она погрелась и поспала. И кто-то же, с  колотящимся  сердцем,
шел предупредить, что на квартире -- засада, и туда возвращаться  нельзя.  И
кто-то давал беглянке приют, хоть сам эту ночь не спал.
   Уже поминали мы тех, кто осмеливался не голосовать за казнь Промпартии. А
кто-то же ушел  на  Архипелаг  и  за  защиту  своих  неприметных  безвестных
сослуживцев. Сын в отца: сын того  Рожанского,  Иван,  пострадал  и  сам  за
защиту своего сослуживца Копелева. На  партсобрании  ленинградского  Детгиза
поднялся М. М. Майснер и ста