тридцатью кашами.  Да  на  вагонке
твоей, просыпаясь и засыпая. Ни радио, ни книги не отвлекут тебя, их нет,  и
слава Богу.
   И это -- только один год. А их -- десять. Их -- двадцать пять...
   А еще когда в больничку сляжешь дистрофиком -- вот там тоже хорошее время
-- [подумать].
   Думай! Выводи что-то и из беды.
   Вс„ это бесконечное время ведь не бездеятельны мозг и душа  заключ„нных?!
Они издали в массе  похожи  на  копошащихся  вшей,  но  ведь  они  --  венец
творения, а? Ведь когда-то и в них вдохнута была слабенькая искра Божья? Так
что теперь стало с ней?
   Считалось веками: для того и дан преступнику срок, чтобы весь  этот  срок
он думал над своим преступлением,  терзался,  раскаивался  и  постепенно  бы
исправлялся.
   Но [угрызений совести не знает  Архипелаг  ГУЛаг!]  Из  ста  туземцев  --
пятеро блатных, их преступления для них не укор,  а  доблесть,  они  мечтают
впредь совершать их еще ловчей и нахальней. Раскаиваться им -- не в чем. Еще
пятеро -- [брали] крупно, но не у людей: в наше  время  крупно  взять  можно
только у государства, которое само-то мотает народные деньги без  жалости  и
без разумения -- так в ч„м такому типу раскаиваться? Разве в том, что возьми
больше и поделись -- и остался бы на свободе?  А  еще  у  восьмидесяти  пяти
туземцев -- и вовсе никакого преступления не было.  В  ч„м  раскаиваться?  В
том, что думал то', что думал? (Впрочем, так задолбят и задурят  иного,  что
раскаивается -- какой он испорченный... Вспомним отчаяние Нины Перегуд,  что
она недостойна Зои Космодемьянской.) Или в безвыходном  положении  сдался  в
плен? В том, что при немцах поступил на работу вместо того, чтобы  подохнуть
от голода? (Впрочем, так перепутают  дозволенное  и  запрещенное,  что  иные
терзаются: лучше б я умер, чем зарабатывал этот хлеб.) В том, что, бесплатно
работая в колхозе, взял с поля накормить детей? Или с завода вынес для  того
же?
   Нет, ты не только не раскаиваешься, но чистая совесть  как  горное  озеро
светит из твоих глаз. (И глаза твои, очищенные страданием, безошибочно видят
всякую муть в других глазах, например  --  безошибочно  различают  стукачей.
Этого ви'дения глазами правды за нами не знает ЧКГБ -- это  наше  "секретное
оружие" против не„ -- в этом плошает перед нами ГБ.)
   В нашем почти поголовном сознании невиновности росло главное отличие  нас
-- от каторжников Достоевского, от каторжников П. Якубовича. Там -- сознание
заклятого отщепенства, у нас -- уверенное понимание, что любого вольного вот
так же могут загрести, как и  меня;  что  колючая  проволока  разделила  нас
условно. Там у большинства -- безусловное сознание личной  вины,  у  нас  --
сознание какой-то многомиллионной напасти.
   А от напасти -- не пропа'сти. Надо е„ пережить.
   Не в этом ли причина и удивительной редкости  лагерных  самоубийств?  Да,
редкости, хотя каждый отсидевший, вероятно, вспомнит случай самоубийства. Но
еще больше он  вспомнит  побегов.  Побегов-то  было  наверняка  больше,  чем
самоубийств! (Ревнители социалистического  реализма  могут  меня  похвалить:
провожу оптимистическую линию.) И членоповреждений было гораздо больше,  чем
самоубийств! --  но  это  тоже  действие  жизнелюбивое,  простой  расч„т  --
пожертвовать частью  для  спасения  целого.  Мне  даже  представляется,  что
самоубийств в лагере было статистически, на тысячу населения, меньше, чем на
воле. Проверить этого я не могу, конечно.
   Ну вот вспоминает Скрипникова, как в 1931-м  в  Медвежегорске  в  женской
уборной  повесился  мужчина  лет  тридцати  --   и   повесился-то   в   день
освобождения! -- так может, из отвращения к тогдашней [воле?] (За  два  года
перед тем его бросила жена, но он тогда не повесился.) --  Ну  вот  в  клубе
центральной усадьбы Буреполома повесился конструктор Воронов. -- Коммунист и
партработник Арамович, пересидчик, повесился в 1947-м на чердаке мехзавода в
Княж-Погосте. -- В Краслаге в годы  войны  литовцы,  довед„нные  до  полного
отчаяния,  а  главное  --  всей  жизнью  своей  не  подготовленные  к  нашей
жестокости, шли  на  стрелков,  чтобы  те  их  застрелили.  --  В  1949-м  в
следственной камере  во  Владимире  Волынском  молодой  парень,  сотряс„нный
следствием, уже было повесился,  да  Боронюк  его  вынул.  --  На  Калужской
заставе бывший латышский офицер, лежавший в стационаре  санчасти,  крадучись
стал подниматься по лестнице -- она вела в еще недостроенные  пустые  этажи.
Медсестра-зэчка хватилась его и  бросилась  вдогонку.  Она  настигла  его  в
открытом балконном  про„ме  6-го  этажа.  Она  вцепилась  в  его  халат,  но
самоубийца отделился от халата, в одном белье поспешно вступил в пустоту  --
и промелькнул белой молнией на виду у оживл„нной Большой Калужской  улицы  в
солнечный летний день. -- Немецкая коммунистка Эми,  узнав  о  смерти  мужа,
вышла из  барака  на  мороз  неодетая,  простудиться.  Англичанин  Келли  во
Владимирском ТОНе виртуозно перерезал  вены  при  открытой  двери  камеры  и
надзирателе на пороге. *(1)
   Повторяю, еще многие могут рассказать подобные случаи, -- а  вс„-таки  на
десятки миллионов сидевших их будет немного. Даже среди этих примеров видно,
что большой перевес самоубийств падает на иностранцев,  на  западников:  для
них переход на Архипелаг -- это удар оглушительнее, чем для нас; вот  они  и
кончают. И еще -- на  благонамеренных  (но  не  на  тв„рдочелюстных).  Можно
понять ведь у них в голове вс„ должно смешаться и гудеть, не переставая. Как
устоишь? (Зося  Залесская,  польская  дворянка,  всю  жизнь  отдавшая  "делу
коммунизма" пут„м службы в советской разведке, на следствии трижды кончала с
собой: вешалась -- вынули, резала вены -- помешали, скакнула на подоконник 7
этажа -- дремавший следователь успел схватить е„ за платье.  Трижды  спасли,
чтобы расстрелять. )
   А  вообще  как  верно  истолковать  самоубийство?   Вот   Анс   Бернштейн
настаивает, что самоубийцы -- совсем не трусы, что для этого  нужна  большая
сила воли. Он сам свил вер„вку из бинтов и душился, поджав ноги. Но в глазах
появлялись зел„ные круги, в ушах звенело -- и он  всякий  раз  непроизвольно
опускал ноги до земли. Во время последней пробы оборвалась вер„вка --  и  он
испытал радость, что остался жив.
   Я не спорю, для самоубийства может быть и в самом  крайнем  отчаянии  еще
нужно приложить волю. Долгое время я не взялся бы совсем об этом судить. Всю
жизнь я уверен был, что ни в  каких  обстоятельствах  даже  не  задумаюсь  о
самоубийстве. Но не так давно протащило меня через мрачные месяцы, когда мне
казалось, что погибло вс„ дело моей жизни, особенно если я останусь жить.  И
я ясно помню это отталкивание от жизни, приливы этого ощущения, что  умереть
-- легче, чем жить. По-моему, в таком состоянии больше воли требует остаться
жить, чем умереть. Но, вероятно, у разных людей и при разной  крайности  это
по-разному. Поэтому и существуют издавна два мнения.
   Очень эффектно вообразить, что вдруг бы все невинно-оскорбленные миллионы
стали бы повально кончать самоубийством, досаждая  правительству  двояко:  и
доказательством своей правоты и лишением даровой рабочей силы.  И  вдруг  бы
правительство размягчилось? И стало бы жалеть своих  подданных?..  Едва  ли.
Сталина бы это не остановило, он занял бы с воли еще миллионов двадцать.
   Но не было этого! Люди умирали сотнями тысяч и миллионами, довед„нные  уж
кажется до крайней крайности -- а самоубийств почему-то не было!  Обреч„нные
на уродливое существование, на голодное истощение, на чрезмерный труд --  не
кончали с собой!
   И, раздумавшись, я нашел такое доказательство более  сильным.  Самоубийца
-- всегда банкрот, это всегда --  человек  в  тупике,  человек,  проигравший
жизнь и не имеющий  воли  для  продолжения  борьбы.  Если  же  эти  миллионы
беспомощных жалких тварей вс„ же не кончали с собой --  значит  жило  в  них
какое-то непобедимое чувство. Какая-то сильная мысль.
   Это было чувство всеобщей правоты. Это было ощущение народного  испытания
-- подобного татарскому игу.



   Но если не в чем раскаиваться -- о ч„м, о ч„м вс„ время думает  арестант?
"Сума да тюрьма -- дадут ума". Дадут. Только -- куда его направят?
   Так было у многих, не у одного меня. Наше первое тюремное  небо  --  были
ч„рные клубящиеся тучи и ч„рные столбы извержений,  это  было  небо  Помпеи,
небо Судного дня, потому что арестован был не кто-нибудь, а Я --  средоточие
этого мира.
   Наше последнее тюремное небо было бездонно-высокое, бездонно-ясное,  даже
к белому от голубого.
   Начинаем мы все (кроме верующих)  с  одного:  хватаемся  рвать  волосы  с
головы -- да она острижена наголо!.. Ка'к мы могли?!  Как  не  видели  наших
доносчиков? Как не видели наших  врагов?  (И  ненависть  к  ним!  и  как  им
отомстить?) И какая неосторожность! слепость! сколько ошибок! Как исправить?
Скорей исправлять! Надо написать... надо сказать... надо передать...
   Но -- ничего не надо. И ничто не спас„т. В положенный срок мы подписываем
206-ю статью, в положенный  --  выслушиваем  очный  приговор  трибунала  или
заочный -- ОСО.
   Начинается полоса пересылок. Вперемежку с мыслями  о  будущем  лагере  мы
любим теперь вспоминать наше прошлое: как хорошо мы жили! (даже если плохо).
Но сколько неиспользованных возможностей! Сколько неизмятых цветов!.. Когда'
теперь это наверстать?.. Если я доживу только -- о, как по-новому, как  умно
я буду жить! День будущего [освобождения?]  --  он  лучится  как  восходящее
солнце!
   И вывод: дожить до него! дожить! любой ценой!
   Это просто словесный оборот, это привычка такая: "любой ценой".
   А слова наливаются своим полным смыслом,  и  страшный  получается  зарок:
выжить [любой ценой!]
   И тот, кто даст этот зарок, кто не моргн„т перед его багровой вспышкой --
для того сво„ несчастье заслонило и вс„ общее, и весь мир.
   Это -- великий развилок лагерной жизни. Отсюда -- вправо и  влево  пойдут
дороги, одна будет набирать высоты, другая низеть. Пойд„шь направо --  жизнь
потеряешь, пойдешь налево -- потеряешь совесть.
   Самоприказ "[дожить!]" -- естественный всплеск живого.  Кому  не  хочется
дожить? Кто не имеет права дожить? Напряженье всех сил нашего  тела!  Приказ
всем  клеточкам:  дожить!  Могучий  заряд  введ„н  в   грудную   клетку,   и
электрическим облаком окружено  сердце,  чтоб  не  остановиться.  Заполярною
гладью в метель за пять километров в  баню  ведут  тридцать  истощенных,  но
жилистых зэков. Банька -- не сто'ит т„плого слова, в  ней  моются  по  шесть
человек в пять смен, дверь  открывается  прямо  на  мороз,  и  четыре  смены
выстаивают там до или после мытья -- потому что нельзя отпускать без конвоя.
И не только воспаления л„гких, но насморка нет ни у кого. (И десять лет  так
моется один старик, отбывая срок с пятидесяти  до  шестидесяти.  Но  вот  он
свободен, он -- дома. В тепле и холе он сгорает в месяц. Не стало приказа --
дожить...)
   Но просто "дожить" еще не значит -- любой  ценой.  "Любая  цена"  --  это
значит: ценой другого.
   Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на  этом  разделителе
душ -- не бо'льшая часть сворачивает направо.  Увы  --  не  большая.  Но,  к
счастью -- и не одиночки. Их много, людей -- кто так избрал. Но они  о  себе
не кричат, к ним присматриваться надо. Десятки раз поднимался и  перед  ними
выбор, а они знали да знали сво„.
   Вот Арнольд Сузи, лет около пятидесяти попавший в лагерь. Он  никогда  не
был верующим, но всегда был исконно-добропорядочным, никакой другой жизни он
не в„л -- и в лагере он не начинает другой. Он --  "западный",  он,  значит,
вдвойне неприспособленный, вс„ время попадает впросак, в тяжелое  положение,
он и на общих работает, он и в штрафной зоне сидит -- и  выживает,  выживает
точно таким, каким пришел в лагерь. Я знал его вначале,  знал  --  после,  и
могу засвидетельствовать. Правда, три серь„зных  облегчающих  обстоятельства
сопутствуют  ему  в  лагерной  жизни:  он  признан  инвалидом,  он  получает
несколько  лет  посылки  и  благодаря   музыкальным   способностям   немного
подкармливается художественной самодеятельностью. Но эти три  обстоятельства
могут только объяснить, почему он остался в живых. Не было бы их  --  он  бы
умер, но он бы не переменился. (А те, кто умерли  --  может  быть  потому  и
умерли, что не переменились?)
   А Тарашкевич, совсем простой бесхитростный  человек,  вспоминает:  "много
было заключ„нных, которые за пайку и за глоток махорочного дыма готовы  были
пресмыкаться. Я доходил, но был душою чист: на белое всегда говорил белое".
   Что тюрьма глубоко перерождает человека,  известно  уже  много  столетий.
Бесчисленны здесь примеры -- таких, как Сильвио Пеллико: отсидев 8  лет,  он
превратился из яростного карбонария в смиренного католика. *(2) У нас всегда
вспоминают Достоевского. А Писарев?  Что  осталось  от  его  революционности
после Петропавловки? Можно спорить, хорошо ли это для революции,  но  всегда
эти изменения идут в сторону углубления души. Ибсен  писал:  "От  недостатка
кислорода и совесть чахнет". *(3) Э, нет! Совсем  не  так  просто!  Наоборот
даже  как  раз!  Вот  генерал  Горбатов  --  с  молодости  воевал,  в  армии
продвигался, задумываться ему было некогда. Но сел в тюрьму, и как хорошо --
стали в памяти подыматься разные случаи: то как он заподозрел невиновного  в
шпионстве; то как он по ошибке велел расстрелять совсем не виновного поляка.
*(4) (Ну когда б это еще вспомнил! Небось после реабилитации  уже  не  очень
вспоминал?) Об этих душевных изменениях  узников  писалось  достаточно,  это
поднялось  уже   на   уровень   теории   тюрьмоведения.   Вот   например   в
дореволюционном "Тюремном вестнике" пишет Лученецкий: "Тьма делает  человека
более чувствительным к свету; невольная  бездеятельность  возбуждает  в  н„м
жажду жизни, движения, работы; тишина заставляет глубоко  вдуматься  в  сво„
"я", в окружающие условия, в сво„ прошлое, настоящее и подумать о будущем".
   Наши  просветители,  сами  не  сидевшие,  испытывали  к  узникам   только
естественное  стороннее  сочувствие;  однако  Достоевский,  сам  посидевший,
ратовал за наказания! Об этом стоит задуматься.
   И пословица говорит: "Воля портит, неволя учит".
   Но Пеллико и  Лученецкий  писали  о  [тюрьме].  Но  Достоевский  требовал
наказаний -- тюремных. Но неволя учит -- [какая?]
   [Лагерь] ли?..
   Тут задумаешься.
   Конечно, по сравнению с тюрьмой, наш лагерь ядовит и вреден.
   Конечно,  не  о  душах  наших  думали,  когда  вспучивали  Архипелаг.  Но
вс„-таки: неужели же в лагере безнадежно устоять?
   И больше того: неужели в лагере нельзя возвыситься душой?
   Вот Э. К., почти 1940-го года рождения, из тех  мальчиков,  кто  уже  при
Хрущеве сбирались стихи  читать  на  площади  Маяковского,  а  их  гребли  в
воронок. Из лагеря, из потьминского лагеря, он пишет своей  девушке:  "Здесь
поубавилось пустяков и суеты... Я пережил поворот... Здесь прислушиваешься к
тому голосу изнутри, который в довольстве и  тщеславии  заглушен  был  р„вом
извне."
   На лагпункте Самарка в 1946  году  доходит  до  самого  смертного  рубежа
группа интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой  --
и даже сна лишены, спать им негде, бараки-землянки еще  не  построены.  Идут
они воровать? стучать? хнычут о загубленной жизни?  Нет!  Предвидя  близкую,
уже не в неделях, а в днях смерть,  вот  как  они  проводят  свой  последний
бессонный досуг,  сидя  у  стеночки:  Тимофеев-Рессовский  собирает  из  них
"семинар", и они спешат обменяться тем, что одному известно, а  другим  нет,
-- они читают друг другу последние лекции. Отец Савелий  --  "о  непостыдной
смерти",  священник  из  академистов  --  патристику,  униат  --  что-то  из
догматики  и  каноники,  энергетик  --  о  принципах  энергетики   будущего,
экономист (ленинградец) -- как не удалось, не  имея  новых  идей,  построить
принципы советской экономики.  Сам  Тимофеев-Рессовский  рассказывает  им  о
принципах микрофизики. От раза к разу они не  досчитываются  участников:  те
уже в морге...
   Вот кто может интересоваться всем этим, уже костенея предсмертно  --  вот
это интеллигент!
   Позвольте, вы -- любите жизнь? Вы, вы! вот которые восклицают, и напевают
и приплясывают: "Люблю тебя, жизнь! Ах, люблю тебя, жизнь!" Любите? Так  вот
и любите! Лагерную -- тоже любите! Она -- тоже жизнь!

   "Там, где нет борьбы с судьбой,
   Там воскреснешь ты душой..."

   Ни черта вы не поняли. Там-то ты и размякнешь.

   У дороги нашей, выбранной, -- виражи  и  виражи.  В  гору?  Или  в  небо?
Пойд„мте, поспотыкаемся.
   День освобождения? Что он нам может дать  через  столько  лет?  Изменимся
неузнаваемо мы, и изменятся  наши  близкие  --  и  места,  когда-то  родные,
покажутся нам чужее чужих.
   Мысль о  свободе  с  какого-то  времени  становится  даже  насильственной
мыслью. Надуманной. Чужой.
   День "освобождения"! Как будто в этой стране есть свобода! Или как  будто
можно освободить того, кто прежде сам не освободился душой.
   Сыпятся камни из-под наших ног. Вниз, в прошлое.
   Это прах прошлого.
   Мы подымаемся.



   Хорошо в тюрьме [думать], но и в лагере тоже  неплохо.  Потому,  главное,
что нет [собраний]. Десять лет ты свободен от всяких собраний! -- это ли  не
горный воздух? Откровенно претендуя на твой труд и тво„ тело до  изнеможения
и даже до смерти, лагерщики отнюдь не посягают на строй твоих мыслей. Они не
пытаются ввинчивать твои мозги и закреплять их на месте. *(5) И это  созда„т
ощущение свободы гораздо большее, чем свобода ног бегать по плоскости.
   Тебя никто не уговаривает [подавать] в партию. Никто  не  выколачивает  с
тебя членских взносов в [добровольные] общества. Нет  профсоюза,  такого  же
твоего  "защитника",  как  каз„нный  адвокат  в  трибунале.  Не   бывает   и
производственных совещаний. Тебя не могут избрать ни на какую должность,  не
могут назначить никаким уполномоченным, а самое главное -- не заставят  тебя
быть агитатором. Ни -- слушать агитацию.  Ни  --  кричать  по  д„ргу  нитки:
"требуем!.. не позволим!"  Ни  --  тянуться  на  участок  свободно  и  тайно
голосовать  за  одного  кандидата.  От  тебя  не  требуют   социалистических
обязательств. Ни -- критики своих ошибок. Ни  статей  в  стенгазету.  Ни  --
интервью областному корреспонденту.
   Свободная голова -- это ли не преимущество жизни на Архипелаге?
   И еще одна свобода: тебя не могут лишить семьи  и  имущества  --  ты  уже
лишен их. Чего нет -- того и Бог не возьм„т. Это -- основательная свобода.
   Хорошо в заключении думать. Самый ничтожный  повод  да„т  тебе  толчок  к
длительным и важным размышлениям. За кои веки, один раз в три года, привезли
в лагерь кино. Фильм  оказывается  --  дешевейшая  "спортивная"  комедия  --
"Первая перчатка". Скучно. Но с экрана настойчиво вбивают зрителям мораль:
   "Важен результат, а результат не в вашу пользу".
   Смеются на экране. В зале тоже смеются. Щурясь, при выходе на  освещенный
солнцем лагерный двор, ты обдумываешь эту фразу. И вечером обдумываешь е„ на
своей вагонке. И в понедельник  утром  на  разводе.  И  еще  сколько  угодно
времени обдумываешь -- когда б ты мог ею так заняться? И  медленная  ясность
спускается в твою голову.
   Это -- не шутка. Это -- заразная мысль. Она давно  уже  привилась  нашему
отечеству, а е„ -- еще и еще подпускают.  Представление  о  том,  что  важен
только материальный результат, настолько у нас въелось, что когда, например,
объявляют какого-нибудь Тухачевского, Ягоду или  Зиновьева  --  изменниками,
снюхавшимися с врагом, то народ только ахает и многоустно удивляется: "[чего
ему не хватало?!]"
   Вот это -- нравственный уровен„к!  Вот  это  --  мерочка!  "Чего  ему  не
хватало?" Поскольку у него было жратвы от пуза, и двадцать костюмов,  и  две
дачи, и автомобиль, и самол„т, и  известность  --  чего  ему  не  хватало?!!
Миллионам наших соотечественников невместимо представить,