дали срока! (ведь он не свой домашний! "Я кадровый до
самой смерти, меня будут беречь.")
   -- Но вы мне открываетесь, -- указал я. -- Глядя на ваше лицо, я могу его
запомнить. Вообразите, что когда-нибудь мы встречаемся с вами на улице...
   -- Если я буду уверен, что вы меня не узнали -- вы останетесь живы.  Если
узнаете -- я вас убью, или заставлю работать у нас.
   Он совсем не хотел портить отношений с соседом по нарам.  Он  сказал  это
просто, вполне убежденно. Я поверил, что ему ничего не стоило бы пристрелить
или зарезать.
   Во всей этой длинной арестантской летописи больше  не  встретится  такого
героя. За одиннадцать лет тюрем, лагерей и ссылки единственная такая встреча
у меня и была, а у других и одной-то не было. Многотиражные же наши  комиксы
дурачат молодежь, что только таких людей и ловят [Органы].
   Достаточно было оглядеться в той  церковной  камере,  чтобы  понять,  что
саму-то молодежь они в первую очередь и ловят. Война кончалась,  можно  было
дать себе роскошь арестовывать всех, кого наметили: их не придется уже брать
в солдаты. Говорили, что с 1944-го  на  45-й  год  через  Малую  (областную)
Лубянку  прошла  "демократическая  партия".  Она  состояла,  по  молве,   из
полусотни мальчиков, имела устав, членские билеты. Самый старший по возрасту
-- ученик 10-го класса московской школы, был е„ "генеральный секретарь".  --
Мелькали и студенты в московских тюрьмах в последний год войны,  я  встречал
их там и здесь. Кажется и я не был стар, но они -- моложе...
   Как же незаметно это  подкралось!  Пока  мы  --  я,  мой  одноделец,  мои
сверстники воевали  четыре  года  на  фронте  --  а  здесь  росло  еще  одно
поколение! Давно ли мы попирали  паркет  университетских  коридоров,  считая
себя самыми молодыми и самыми умными в стране и на земле?!  --  и  вдруг  по
плитам тюремных камер подходят к нам бледные надменные юноши, и мы пораженно
узнаем, что самые молодые и умные уже не мы -- а они! Но  я  не  был  обижен
этим, уже тогда я рад был потесниться. Мне была знакома их страсть со  всеми
спорить, вс„ знать. Мне была понятна их гордость, что вот они избрали благую
участь и  не  жалеют.  В  мурашках  --  шевеление  тюремного  ореола  вокруг
самовлюбленных и умных мордочек.
   За месяц перед тем в  другой  бутырской  камере,  полубольничной,  я  еще
только вступил в проход, еще места себе не  увидел,  --  как  навстречу  мне
вышел с предощущением разговора-спора, даже с мольбой о н„м -- бледно-желтый
юноша с еврейской нежностью лица, закутанный, несмотря на лето, в  трепанную
прострелянную солдатскую шинель: его знобило. Его звали Борис  Гаммеров.  Он
стал меня расспрашивать, разговор покатился одним боком по нашим биографиям,
другим по политике. Я, не помню почему, упомянул  об  одной  из  молитв  уже
тогда покойного президента Рузвельта, напечатанной в наших газетах, и оценил
как само собой ясное:
   -- Ну, это, конечно, ханжество.
   И вдруг желтоватые  брови  молодого  человека  вздрогнули,  бледные  губы
насторожились, он как будто приподнялся и спросил:
   -- По-че-му? Почему вы не допускаете, что государственный  деятель  может
искренно верить в Бога?
   Только всего и было сказано! Но -- с какой  стороны  нападение?  Услышать
такие слова от рожденного в 1923 году?.. Я мог ему ответить очень уверенными
фразами, но уверенность моя в тюрьмах уже шатнулась, а главное живет  в  нас
отдельно от убеждений какое-то чистое чувство, и оно мне осветило, что это я
сейчас не убеждение свое проговорил, а это в меня со стороны вложено. И -- я
не сумел ему возразить. Я только спросил:
   -- А вы верите в Бога?
   -- Конечно, -- спокойно ответил он.
   Конечно?  Конечно...  Да,  да.  Комсомольская  молодость  уже   облетает,
облетает везде. И НКГБ среди первых заметило это.
   Несмотря  на  свою  юность  Боря  Гаммеров   уже   не   только   повоевал
сержантом-противотанкистом на сорокопятках "прощай, Родина!", но  и  получил
ранение в легкое, до сих пор не залеченное, от этого  занялся  туберкулезный
процесс. Гаммеров был списан из армии инвалидом, поступил на биофак МГУ -- и
так сплелись в н„м две пряжи: одна -- от солдатчины, другая -- от совсем  не
глупой и совсем не мертвой  студенческой  жизни  конца  войны.  Собрался  их
кружок размышляющих и рассуждающих о будущем (хотя  это  им  не  было  никем
поручено) -- и вот оттуда наметанный глаз Органов отличил троих и  выхватил.
-- Отец Гаммерова был забит в тюрьме или  расстрелян  в  37-м  году,  и  сын
рвался на тот же путь. На следствии он  [с  выражением]  прочел  следователю
несколько своих стихотворений (я очень  жалею,  что  ни  одного  из  них  не
запомнил, и не могу теперь сыскать, я бы прив„л здесь.)
   На какие-то месяцы мой путь пересекся со всеми тремя однодельцами: еще  в
одной бутырской камере я повидал Вячеслава Д. --  такие  тоже  есть  всегда,
когда сажают молодых людей: он очень ЖЕЛЕЗНЫЙ  был  в  своем  кружке,  затем
поспешно рассыпался на следствии. Он получил меньше их  всех  --  5  лет  и,
кажется, втайне очень рассчитывал, что влиятельный папаша выручит его.
   Потом в Бутырской церкви нагнал меня и Георгий Ингал,  старший  изо  всех
них. Несмотря на молодость, он уже был кандидат Союза Писателей. У него было
очень  бойкое  перо,  он  писал  в  контрастных  изломах,  перед   ним   при
политическом смирении легко открылись бы эффективные и  пустые  литературные
пути. У него уже был близок концу роман  о  Дебюсси.  Но  первые  успехи  не
выхолостили его, на похоронах своего учителя Юрия Тынянова он вышел с речью,
что того затравили -- и так обеспечил себе 8 лет срока.
   Тут нагнал нас и Гаммеров, и  в  ожидании  Красной  Пресни  мне  пришлось
столкнуться с их объединенной точкой зрения. Это столкновение  было  трудным
для меня. Я в то время был очень прилежен в том  миропонимании,  которое  не
способно ни признать новый факт, ни оценить  новое  мнение  прежде,  чем  не
найдет  для  него  ярлыка  из  готового  запаса:  то  ли  это  --  мятущаяся
двойственность  мелкой   буржуазии,   то   ли   --   воинственный   нигилизм
деклассированной интеллигенции. Не помню, чтоб Игнал и Гаммеров нападали при
мне на Маркса, но помню, как нападали на Льва Толстого -- и с какой стороны!
Толстой отвергал церковь? Но он не учитывал е„  мистической  и  организующей
роли! Он отвергал библейское учение? Но для  новейшей  науки  в  Библии  нет
противоречий, ни даже в первых строках  е„  о  создании  мира.  Он  отвергал
государство? Но без него будет хаос! Он проповедовал слияние  умственного  и
физического труда в одном человеке?  Но  это  --  бессмысленная  нивелировка
способностей!  И,  наконец,  как  видим   мы   по   сталинскому   произволу,
историческая личность может быть всемогущей, а Толстой зубоскалил над  этим!
*(4)
   Мальчики читали мне свои стихи и требовали взамен моих, а у меня  их  еще
не было. Особенно же много они читали Пастернака, которого  превозносили.  Я
когда-то читал "Сестра моя жизнь" и  не  полюбил,  счел  манерным,  заумным,
очень уж далеким от простых человеческих путей. Но они мне открыли последнюю
речь Шмидта на суде, и эта меня проняла, так подходила к нам:

   Я тридцать лет вынашивал
   Любовь к родному краю,
   И снисхожденья вашего
   Не жду и не теряю!

   Гаммеров и Ингал  так  светло  и  были  настроены:  не  надо  нам  вашего
снисхождения! Мы не  тяготимся  [посадкой],  а  гордимся  ею!  (Хотя  кто  ж
способен истинно не тяготиться? Молодая  жена  Ингала  в  несколько  месяцев
отреклась от него и покинула. У Гаммерова же за революционными поисками  еще
не было близкой.) Не здесь ли, в тюремных камерах и обретает великая истина?
Тесна камера, но не еще ли теснее [воля]? Не  народ  ли  наш,  измученный  и
обманутый, лежит с нами рядом под нарами и в проходе?

   Не встать со всею родиной
   Мне было б тяжелее,
   И о дороге пройденной
   Теперь не сожалею.

   Молодежь, сидящая в  тюремных  камерах  с  политической  статьей  --  это
никогда не средняя молодежь страны, всегда намного ушедшая. В те  годы  всей
толще   молодежи   еще   только   предстояло,   предстояло    "разложиться",
разочароваться, оравнодушеть, полюбить сладкую жизнь -- а  потом  еще  может
быть-может быть из этой уютной седловинки начать  горький  подъ„м  на  новую
вершину -- лет через  двадцать?  Но  молоденькие  арестанты  45-го  года  со
статьей 58-10 всю эту будущую пропасть равнодушия перемахнули  одним  шагом,
-- и бодро несли свои головы -- вверх под топор.
   В Бутырской церкви уже осужденные, отрубленные и  отрешенные,  московские
студенты сочинили  песню  и  пели  е„  перед  сумерками  неокрепшими  своими
голосами:

   ...Трижды на день ходим за баландою,
   Коротаем в песнях вечера,
   И иглой тюремной контрабандою
   Шь„м себе в дорогу [сидора].

   О себе теперь мы не заботимся:
   [Подписали] -- только б поскорей!
   И ког-да? сюда е-ще во-ро-тимся?..
   Из сибирских дальних лагерей?..

   Боже мой, так неужели мы вс„ прозевали? Пока месили мы глину  плацдармов,
корчились в снарядных воронках, стереотрубы высовывали из кустов  --  а  тут
еще одна молодежь выросла и тронулась! Да не ТУДА  ли  она  тронулась?..  Не
туда ли, куда мы не могли б и осмелиться? -- не так были воспитаны.
   Наше поколение верн„тся, сдав оружие и звеня орденами, рассказывая  гордо
боевые случаи, -- а младшие братья только скривятся: эх вы, недот„пы!..


   1. По материалам с-д Николаевского и Далина в лагерях считалось от 15  до
20 миллионов заключ„нных.

   2. Не откликается, гинул Костя Киула. Боюсь, что нет его в живых.

   3. Четвертый Спецотдел МВД занимался разработкой научных  проблем  силами
заключ„нных.

   4. И в предтюремные и в тюремные годы я тоже  долго  считал,  что  Сталин
придал роковое направление ходу советской государственности. Но  вот  Сталин
тихо умер -- и уж так ли намного изменился  курс  корабля?  Какой  отпечаток
собственный, личный он придал событиям -- это унылую  тупость,  самодурство,
самовосхваление. А в остальном он точно шел стопой в указанную стопу.

   [Конец второй части.]



   Часть третья. Истребительно-трудовые.

   ["Только е'ти можут нас понимать, хто кушал разом с нами с одной  чашки"]
(из письма гуцулки, бывшей зэчки)

   То, что должно найти место в этой части -- неоглядно.  Чтобы  дикий  этот
смысл простичь и охватить, надо много жизней проволочить в лагерях -- в  тех
самых, где и один срок нельзя дотянуть без льготы, ибо изобретены лагеря  на
ИСТРЕБЛЕНИЕ.
   Оттого: все, кто глубже черпанул, полнее изведал -- те в могиле  уже,  не
расскажут. ГЛАВНОГО об этих лагерях -- уже никто никогда не расскажет.
   И непосилен для одинокого пера весь объ„м этой  истории  и  этой  истины.
Получилась у меня только щель смотровая на Архипелаг, не обзор с башни. Но к
счастью, еще несколько выплыло и выплывет книг.  Может  быть,  в  "Колымских
рассказах" Шаламова читатель верней ощутит безжалостность духа Архипелага  и
грань человеческого отчаяния.
   Да вкус-то моря можно отведать и от одного хлебка.


   Глава 1. Персты Авроры

   Розовоперстая Эос, так часто упоминаемая у Гомера, а у  римлян  названная
Авророй, обласкала своими перстами и первое раннее утро Архипелага.
   Когда  наши  соотечественники  услышали  по  Би-Би-Си,  что  М.  Михайлов
обнаружил, будто концентрационные лагеря существовали в нашей стране  уже  в
1921 году, то многие из нас (да и на  Западе)  были  поражены:  неужели  так
рано? неужели уже в 1921-м?
   Конечно же нет! Конечно, Михайлов ошибся. В 1921-м они уже были на полном
ходу, концентрационные (они даже [[оканчивались]] уже). Гораздо вернее будет
сказать, что Архипелаг родился под выстрелы Авроры.
   А как же могло быть иначе? Рассудим.
   Разве Маркс и Ленин не учили, что старую  буржуазную  машину  принуждения
надо сломать, а взамен не„ тотчас же [создать новую]? А в машину принуждения
входят: армия (мы же не удивляемся, что в начале 1918 года  создана  Красная
Армия); полиция (еще раньше армии обновлена и милиция);  суд  (с  22  ноября
1917 г); и -- тюрьма. Почему бы, устанавливая диктатуру пролетариата, должны
были умедлить с новым видом тюрьмы?
   То есть, вообще медлить с тюрьмой, старой ли, новой, было  никак  нельзя.
Уже в первые месяцы  после  Октябрьской  революции  Ленин  требовал:  "самых
решительных драконовских  мер  поднятия  дисциплины".  *(1)  А  возможны  ли
драконовские меры -- без тюрьмы?
   Что  нового  способно  здесь  внести  пролетарское   государство?   Ильич
нащупывал новые пути. В декабре 1917-го он предположительно выдвигает  набор
наказаний  такой:  "конфискацию  всего  имущества...  заключение  в  тюрьму,
отправку  на  фронт  и  принудительные  работы  всем  ослушникам  настоящего
закона". *(2) Стало быть, мы можем отметить, что ведущая идея Архипелага  --
[принудительные работы], была выдвинута в первый же послеоктябрьский месяц.
   Да над будущей карательной системой не мог  не  задумываться  Ильич,  еще
мирно сидя среди пахучих разливских  сенокосов,  под  жужжание  шмелей.  Еще
тогда  он  подсчитал  и   успокоил   нас,   что:   "подавление   меньшинства
эксплоататоров  большинством  вчерашних  на„мных   рабов   дело   настолько,
сравнительно, л„гкое, простое и естественное, что оно будет  стоить  гораздо
меньше крови... обойд„тся  человечеству  гораздо  дешевле",  чем  предыдущее
подавление большинства меньшинством. *(3)
   (По  подсч„там  эмигрировавшего  профессора  статистики   Курганова   это
"сравнительно  л„гкое"  внутреннее  подавление   обошлось   нам   с   начала
Октябрьской революции и до 1959 года в ... 66 (шестьдесят  шесть)  миллионов
человек. Мы, конечно, не ручаемся за его цифру, но не имеем  никакой  другой
официальной. Как только появится  официальная,  так  специалисты  смогут  их
критически сопоставить.
   Тут бы интересно для сравнения еще  такие  цифры.  Каковы  штаты  были  в
[центральном] аппарате страшного III отделения, протянутого ременною полосой
через всю великую русскую литературу? При создании -- 16 человек, в расцвете
деятельности -- 45. Для захолустнейшего губЧК -- просто смешная цифра.  Или:
как много политзаключ„нных застала  в  царской  Тюрьме  Народов  Февральская
революция? Где-то все эти  цифры  есть.  Вероятно,  в  одних  Крестах  таких
заключ„нных было более сотни, да  несколько  сотен  вернулись  из  сибирской
ссылки и каторги, да еще ведь  и  в  каждой  губернской  тюрьме  сколько  их
томилось! А интересно -- сколько? Вот цифра для Тамбова, взятая из  тамошних
горячих газет. Февральская революция, распахнувши дверь  тамбовской  тюрьмы,
нашла там политзаключ„нных ... 7 (семь) человек. Ну, и губерний было  больше
сорока. (Излишне напоминать, что от февраля до июля 1917-го за  политику  не
сажали, а после июля сидели тоже единицы.)
   Однако вот беда: первое советское правительство было коалиционным,  часть
наркоматов пришлось-таки отдать левым эсерам, и в  том  числе  по  несчастью
попал в их руки наркомат юстиции.  Руководствуясь  гнилыми  мелкобуржуазными
представлениями о свободе, этот НКЮ прив„л наказательную систему едва ли  не
к развалу, приговоры оказались слишком  мягкими,  и  почти  не  использовали
передовой принцип принудработ. В феврале 1918 года председатель СНК т. Ленин
потребовал увеличить число мест заключения  и  усилить  уголовные  репрессии
*(4), а в мае, уже переходя к конкретному руководству, он указал  *(5),  что
за взятку надо давать [не ниже] десяти лет тюрьмы и [сверх того] десять  лет
принудительных работ, т. е. всего двадцать. Такая шкала могла  первое  время
казаться  пессимистической:   неужели   через   20   лет   еще   понадобятся
принудработы? Но мы знаем, что принудработы оказались очень жизненной  мерой
и даже через 50 лет они весьма популярны.
   Тюремный  персонал  еще  много  месяцев  после  Октября  оставался  всюду
царский, только назначили [комиссаров] тюрем. Обнаглевшие тюремщики  создали
свой  [профсоюз]  ("Союз  тюремных  служащих")  и  установили   в   тюремной
администрации [выборное начало!] (Вот уж единственный  раз  за  всю  русскую
историю!)  Не  отставали  и  заключ„нные  --  у  них  тоже  было  внутреннее
самоуправление. (Циркуляр НКЮ от 24.4.18: заключ„нных, где только  возможно,
привлекать к самоконтролю и  самонаблюдению.)  Такая  арестантская  вольница
("анархическая  распущенность")  естественно  не   соответствовала   задачам
диктатуры передового класса и плохо способствовала очистке земли русской  от
вредных насекомых. (Да чего уж, если не были закрыты тюремные  церкви  --  и
наши, советские, арестанты по воскресеньям охотно туда ходили, хоть бы и для
разминки!)
   Конечно, и царские тюремщики не вовсе были потеряны для пролетариата, как
никак -- это была [специальность], для ближайших целей революции  важная.  А
поэтому предстояло "отбирать тех лиц из тюремной администрации,  которые  не
совсем заскорузли и отупели в  нравах  царской  тюрьмы  (а  что  значит  "не
совсем"? а как это  узнаешь?  забыли  "Боже,  царя  храни"?)  и  могут  быть
использованы для работы по новым заданиям" *(6)  (например,  четко  отвечают
"так точно", "никак нет"? или быстро поворачивают ключ в замке?). Конечно, и
сами тюремные здания, камеры, решетки и замки, хотя  по  виду  и  оставались
прежними, но это только для поверхностного  глаза,  на  самом  же  деле  они
получили [новое классовое содержание], высокий революционный смысл.
   И вс„ же навык судов до середины 1918 года по инерции  приговаривать  вс„
"к тюрьме" да "к тюрьме" замедлял слом старой государственной  машины  в  е„
тюремной части.
   В середине 1918 года,  а  именно  6  июля,  произошло  событие,  значение
которого  не  всеми  понимается,   событие,   поверхностно   известное   как
"подавление мятежа левых эсеров". А между тем это  был  переворот,  вряд  ли
уступающий 25-му октября.  25  октября  была  провозглашена  власть  Советов
Депутатов, оттого и названная [советской  властью].  Но  первые  месяцы  эта
новая власть еще сильно замутнялась представительством в ней также и  других
партий, кроме большевиков.  Хотя  коалиционное  правительство  создано  было
только из большевиков и левых эсеров, однако в составе Всероссийских съездов
(II-го,  III-го,  IV-го)  и  избранных  на  них  ВЦИКов  еще  попадались   и
представители других социалистических партий --  эсеров,  социал-демократов,
анархистов, народных социалистов и др.  От  этого  ВЦИКи  носили  нездоровый
характер "социалистических парламентов". Но в течение  первых  месяцев  1918
года рядом  решительных  мер  (поддержанных  левыми  эсерами)  представители
других социалистических партий либо исключались из ВЦИКа (его  же  решением,
своеобразная парламентская процедура),  либо  не  допускались  быть  в  него
избранными.  Последней  инородной  партией,  еще  составлявшей  третью  долю
парламента (V-го Съезда Советов), были левые  эсеры.  Пришло  наконец  время
освободиться и от них. 6 июля 1918 года они были поголовно все исключены  из
ВЦИКа и СНК. Тем самым власть  Советов  Депутатов  (по  традиции  называемая
советской) перестала противостоять воле партии большевиков и  приняла  формы
Демократии Нового Типа.
   Только  с  этого  исторического  дня  и  могла   по-настоящему   начаться
перестройка старой тюремной машины и создание Архипелага. *(7)
   А направление этой желаемой перестройки  было  понятно  давно.  Ведь  еще
Маркс в  "Критике  Готской  программы"  указал,  что  единственное  средство
исправления заключ„нных -- производительный труд. Разумеется,  как  объяснил
гораздо позже Вышинский, "не  тот  труд,  который  высушивает  ум  и  сердце
человека", но "чародей (!), который  из  небытия  и  ничтожества  превращает
людей в героев." *(8) Почему наш заключ„нный не должен тачать лясы в  камере
или книжечки почитывать, а должен трудиться?  Да  потому  что  в  Республике
Советов не может быть места вынужденной праздности,  этому  "принудительному
паразитизму" *(9