и  легко  находилась  работа,  особенно  в   индустриальных
пос„лках, при равнодушии местного населения  к  промышленности,  рем„слам  и
интеллектуальным профессиям. Но и те, кто попадал в сельские  местности,  не
все и не сурово загонялись в колхозы.  В  нашем  Кок-Тереке  было  4  тысячи
человек, большинство -- ссыльных,  но  в  колхоз  входили  только  казахские
кварталы. Всем остальным удавалось  или  устраиваться  при  МТС  или  кем-то
числиться, хоть на ничтожной зарплате -- а жили они двадцатью пятью  сотками
поливного огорода, коровой, свиньями,  овечками.  Показательно,  что  группа
западных украинцев, жившая у нас (административно-ссыльные после  пятилетних
лагерных сроков) и тяжело работавшая на  саманном  строительстве  в  местной
стройконторе, находила свою жизнь на здешней глинистой, сгорающей при редких
поливах, но зато бесколхозной земле настолько привольнее колхозной жизни  на
любимой цветущей Украине,  что  когда  вышло  им  освобождение  --  все  они
остались тут навсегда.
   Ленива была в Кок-Тереке  и  оперчасть  --  спасительный  частный  случай
общеказахской лени. Были среди нас кто-то и стукачи, однако мы их не ощущали
и от них не страдали.
   Но главная причина их бездействия и мягчеющего режима была -- наступление
хрущ„вской  эпохи.  Ослабевшими  от   многочленной   передачи   толчками   и
колыханиями докатывалась она и до нас.
   Сперва -- обманно: "ворошиловской" амнистией (так прозвал  е„  Архипелаг,
хотя издала е„ -- Семибоярщина). Сталинское издевательство над политическими
7 июля 1945 года было непрочным забытым уроком. Как и в  лагерях,  в  ссылке
постоянно цвели ш„потные [параши] об амнистии. Удивительна  эта  способность
тупой веры! -- Н. Н. Грекова, например, после 15 лет мытарств, [повторница],
на саманной стене своей хат„нки держала портрет ясноглазого Ворошилова --  и
верила, что от него прид„т чудо. Что ж, чудо пришло! -- именно  за  подписью
Ворошилова посмеялось над нами правительство еще раз -- 27 марта 1953 года.
   Собственно, нельзя было сочинить внешнего  разумного  оправдания,  почему
именно в марте 1953 года в  потряс„нной  от  скорби  стране  потряс„нные  от
скорби правители должны были выпустить  на  свободу  преступников  --  разве
только проникнувшись чувством бренности бытия? Но  и  в  древней  Руси,  как
свидетельствует Котошихин, был обычай:  в  день  погребения  царя  выпускать
преступников, от чего, кстати, начинался  повальный  граб„ж  ("а  московских
людей натура не богобоязлива, с мужеска  пола  и  женска  по  улицам  грабят
платье и убивают до смерти") *(1). Вс„ так было и здесь. Похоронив  Сталина,
искали себе популярности, объяснили же: "в связи с искоренением преступности
в нашей стране" (но кто ж тогда  [сидит?]  тогда  и  выпускать  бы  некого!)
Однако, находясь по-прежнему в сталинских шорах и рабски думая вс„ в том  же
направлении, амнистию дали шпане и бандитам, а Пятьдесят Восьмой -- лишь "до
пяти лет включительно". Посторонний, по нравам порядочного государства,  мог
бы подумать, что "до пяти лет"  --  это  три  четверти  политических  пойд„т
домой. На самом деле лишь 1-2 процента из нашего брата имели  такой  детский
срок. (Зато саранчой напустили воров на местных жителей, и лишь нескоро и  с
натугой пересажала милиция амнистированных бандитов опять в тот же загон.)
   Интересно отозвалась амнистия в нашей ссылке. Как раз  тут  и  находились
давно те, кто успел в сво„ время отбыть детский пятилетний срок, но  не  был
отпущен домой, а бессудно  отправлен  в  ссылку.  В  Кок-Тереке  были  такие
одинокие бабки и  старики  с  Украины,  из  Новгородья  --  самый  мирный  и
несчастный народ. Они очень оживились после амнистии, ждали отправки  домой.
Но месяца через два пришло привычно-ж„сткое разъяснение: поскольку ссылка их
(дополнительная, бессудная) дана им не пятилетняя, а [вечная], то  вызвавший
эту ссылку их прежний пятилетний  судебный  срок  тут  ни  при  ч„м,  и  под
амнистию они не подпадают... -- А Тоня Казачук была вовсе вольная,  приехала
с  Украины  к  ссыльному  мужу,   здесь   же   для   единообразия   записана
ссыльно-поселенкой. По амнистии она кинулась в комендатуру,  но  ей  разумно
возразили: ведь у вас же не было 5 лет,  как  у  мужа,  у  вас  вообще  срок
неопредел„нный, амнистия к вам не прикасается.
   Лопнули бы Дракон, Солон и Юстиниан со своими законодательствами!..
   Так никто ничего от амнистии не получил. Но  с  ходом  месяцев,  особенно
после падения  Берии,  незаметно,  неширокогласно  вкрадывались  в  ссыльную
страну истинные смягчения. И отпустили домой тех  пятилетников.  И  стали  в
близкие институты отпускать ссыльных детей. И на работе перестали тыкать "ты
ссыльный!"  Вс„  как-то  мягче.  Ссыльные  стали  выдвигаться  по  служебным
должностям.
   Стали что-то пустеть столы в комендатуре. "А вот этот комендант --  где?"
-- "А он теперь уже не работает". Сильно редели и сокращались штаты! Мягчело
обращение. Святая [отметка] переставала быть столь святой. "Кто до обеда  не
приш„л -- ладно, в следующий раз!" То  одной,  то  другой  нации  возвращали
какие-то права. Свободен стал проезд  по  району,  свободнее  --  поездка  в
другую область. Вс„ гуще шли слухи: "домой отпустят, домой!"  И  верно,  вот
отпустили туркменов (ссылка за плен). Вот -- курдов. Стали продаваться дома,
дрогнула цена на них.
   Отпустили и нескольких стариков, административно-ссыльных: где-то  там  в
Москве хлопотали за них, и вот -- [реабилитированы]. Волнение  прост„гивало,
жарко мутило ссыльных: неужели и мы стронемся? Неужели и [[мы]]...?
   Смешно! Как будто способен подобреть этот [[режим]]. Уж не верить, так не
верить научил меня лагерь! Да мне и верить-то не было особой нужды:  там,  в
большой метрополии, у меня не было ни родных, ни близких. А здесь, в ссылке,
я испытывал почти счастье. Ну просто, никогда я, кажется, так хорошо не жил.
   Правда, первый ссыльный год  душила  меня  смертельная  болезнь,  как  бы
союзница тюремщиков. И целый год никто в Кок-Тереке не мог даже  определить,
что за болезнь. Еле держась, я в„л уроки; уже мало  спал  и  плохо  ел.  Вс„
написанное прежде в лагере  и  держимое  в  памяти,  и  еще  ссыльное  новое
пришлось мне записать наскоро и зарыть в землю. (Эту ночь перед  отъездом  в
Ташкент, последнюю  ночь  53-го  года,  хорошо  помню:  на  том  и  казалась
оконченной вся жизнь моя и вся моя литература. Маловато было.)
   Однако -- свалилась болезнь.  И  начались  два  года  моей  действительно
Прекрасной Ссылки, только тем томительной, той жертвой омраченной, что я  не
смел  жениться:  не  было  такой  женщины,  кому  я  мог  бы  доверить  сво„
одиночество,  сво„  писание,  свои   тайники.   Но   все   дни   жил   я   в
постоянно-блаженном, приподнятом состоянии, никакой несвободы не замечая.  В
школе я имел столько уроков, сколько хотел, в  обе  смены  --  и  постоянное
счастье пробирало меня от этих уроков, ни один не утомлял, не был  нуден.  И
каждый день оставался часик для писания -- и часик этот не требовал  никакой
душевной настройки: едва сел, и строчки рвутся из-под пера.  А  воскресенья,
когда не гнали на колхозную св„клу, я писал насквозь --  целые  воскресенья!
Начал я там и роман (через  10  лет  арестованный),  и  еще  надолго  впер„д
хватало мне писать. А печатать меня вс„ равно будут только после смерти.
   Появились деньги -- и вот  я  купил  себе  отдельный  глинобитный  домик,
заказал крепкий стол для писания, а спал -- вс„ так же на  ящиках  холостых.
Еще я купил при„мник с короткими волнами, вечерами занавешивал  окна,  льнул
ухом к самому ш„лку и сквозь водопады  глушения  вылавливал  запретную  нам,
желанную информацию и по связи мысли восстанавливал недослышанное.
   Очень уж измучила нас брехня за десятилетия, истосковались мы по  каждому
клочку даже разорванной истины! -- а так-то не стоила эта работа потерянного
времени: нас, взращенцев Архипелага, инфантильный Запад уже не мог обогатить
ни мудростью, ни стойкостью.
   Домик мой стоял на самом восточном краю пос„лка. За калиткою был -- арык,
и степь, и каждое утро восход. Стоило венуть ветерку из степи -- и л„гкие не
могли им надышаться. В сумерки и  по  ночам,  ч„рным  и  лунным,  я  одиноко
расхаживал там и обалдело дышал. Ближе ста метров не было ко  мне  жилья  ни
слева, ни справа ни сзади.
   Я вполне смирился, что буду жить здесь, ну, если  и  не  "вечно",  то  по
крайней мере лет двадцать (я не верил в наступление общей свободы раньше  --
и ошибся не много). Я уже никуда как будто  и  не  хотел  (хоть  и  замирало
сердце над картой Средней России). Весь мир я ощущал не как внешний, не  как
манящий, а как прожитый, весь  внутри  меня,  и  вся  задача  оставалась  --
описывать его. Я был полон.
   Друг Радищева Кутузов писал ему в ссылку: "Горько мне, друг мой,  сказать
тебе, но... тво„ положение имеет свои выгоды.  Отделен  от  всех  человеков,
отчужд„н от  всех  ослепляющих  нас  предметов  --  тем  удачнее  имеешь  ты
странствовать... в самом тебе; с хладнокровием можешь ты взирать  на  самого
тебя и, следовательно, с меньшим пристрастием  будешь  судить  о  вещах,  на
которые ты прежде глядел сквозь покрывало честолюбия и мирских  сует.  Может
быть многое представится тебе в совершенно новом виде".
   Именно так. И дорожа этой очищенной точкой  зрения,  я  вполне  осознанно
дорожил своею ссылкой.
   А она -- вс„ больше шевелилась и волновалась.  Комендатура  стала  просто
ласковая и еще сокращалась. За побег полагалось уже только 5 лет лагерей  --
да и того не давали. Одна,  другая,  третья  нация  переставала  отмечаться,
потом получала права уезжать. Тревога  радости  и  надежды  под„ргивала  наш
ссыльный покой.
   Вдруг  совсем  негаданно-нежданно  подползла   еще   одна   амнистия   --
"аденауэровская", сентября 1955 года. Перед тем Аденауэр приезжал в Москву и
выговорил у Хрущева освобождение всех немцев. Никита велел их отпустить,  но
тут хватились, что несуразица получается: немцев-то отпустили, а их  русских
подручных держат с двадцатилетними сроками. Но так как это были вс„ полицаи,
да старосты, да власовцы, то публично носиться  с  этой  амнистией  тоже  не
хотелось. Да просто по  общему  закону  нашей  информации:  о  ничтожном  --
трезвонить, о важном -- вкрадчиво. И вот крупнейшая  изо  всех  политических
амнистий после Октября была дарована  в  "никакой"  день,  9  сентября,  без
праздника, напечатана в единственной газете "Известия", и то  на  внутренней
странице, и не сопровождалась ни единым комментарием, ни единой статьей.
   Ну, как не заволноваться? Прочел я: "Об амнистии  лиц,  сотрудничавших  с
немцами". Как же так, а мне? Выходит, ко мне не относится: ведь я безвылазно
служил в Красной армии. Ну и шут с вами, еще спокойней. Тут и друг  мой,  Л.
З. Копелев, написал из Москвы: тряся этой амнистией, он в московской милиции
выговорил себе временную прописку. Но вскоре его вызвали:  "Вы  что  же  нам
шарики вкручиваете? Ведь  вы  с  немцами  не  сотрудничали?"  --  "Нет".  --
"Значит, в Советской армии служили?" -- "Да". -- "Так в 24  часа  чтоб  ноги
вашей в Москве не было!" Он,  конечно,  остался,  и:  "ох,  жутковато  после
десяти вечера, каждый звонок в квартиру -- ну, за мной!"
   И я радовался: а мне-то как хорошо! Спрятал рукописи (каждый вечер  я  их
прятал) -- и сплю как ангел.
   Из своей чистой пустыни я воображал кишащую, суетную, тщеславную  столицу
-- и совсем меня туда не тянуло.
   А московские друзья настаивали: "Что ты  придумал  там  сидеть?..  Требуй
пересмотра дела! Теперь пересматривают!"
   Зачем?.. Здесь я мог битый час  рассматривать,  как  муравьи,  просверлив
дырочку в саманном основании моего дома, без бригадиров, без надзирателей  и
начальников лагпунктов вереницею носят  свои  грузы  --  шелуху  от  семечек
уносят на зимний запас. Вдруг  в  какое-то  утро  они  не  появляются,  хотя
насыпана перед домом шелуха. Оказывается, это они задолго  предугадали,  это
они [знают], что сегодня будет дождь, хотя вес„лое солнечное небо не говорит
об этом. А после дождя еще тучи черны и густы, а они уже вылезли и работают:
они верно знают, что дождя не будет.
   Здесь, в моей ссыльной тишине, мне так неоспоримо  виделся  истинный  ход
пушкинской жизни: первое счастье -- ссылка на юг, второе и высшее --  ссылка
в Михайловское. И там-то надо было ему жить и жить, никуда не рваться. Какой
рок тянул его в Петербург? Какой рок толкал его жениться?..
   Однако, трудно человеческому  сердцу  остаться  на  пути  разума.  Трудно
щепочке не плыть туда, куда ль„т вся вода.
   Начался XX съезд. О речи Хрущева мы долго ничего не знали (когда и начали
читать е„ в Кок-Тереке, то от ссыльных тайно, а мы узнавали от Би-Би-Си). Но
и в открытой простой газете довольно было мне слов Микояна: "это  --  первый
ленинский съезд" за сколько-то там лет. Я понял, что враг мой Сталин пал,  а
я, значит, подымаюсь.
   И я -- написал ходатайство  о  пересмотре.  А  тут  весною  стали  ссылку
снимать со всей Пятьдесят Восьмой.
   И, слабый, покинул я свою прозрачную ссылку. И поехал в мутный мир.

   Что' чувствует бывший зэк, переезжая с востока на запад  Волгу,  и  потом
целый день в гремящем поезде по русским перелескам -- не входит в эту главу.

   Летом в Москве я позвонил в прокуратуру -- ка'к там моя жалоба. Попросили
перезвонить -- и дружелюбный простецкий  голос  следователя  пригласил  меня
зайти на Лубянку потолковать. В знаменитом бюро пропусков на Кузнецком Мосту
мне велели ждать. Так и подозревая, что чьи-то глаза уже следят за мной, уже
изучают мо„  лицо,  я,  внутренне  напряж„нный,  внешне  принял  добродушное
усталое выражение и якобы наблюдал за реб„нком, совсем не  забавно  играющим
посреди при„мной. Так и было! -- мой новый следователь стоял в гражданском и
следил за мной! Достаточно убедясь, что я -- не раскал„нный враг, он подош„л
и с большой приятностью пов„л меня на Большую  Лубянку.  Уже  по  дороге  он
сокрушался, как исковеркали  (кто??)  мне  жизнь,  лишили  жены,  детей.  Но
душно-электрические коридоры  Лубянки  были  вс„  те  же,  где  водили  меня
обритого, голодного, бессонного, без пуговиц, руки назад. -- "Да что  ж  это
за зверь вам такой попался, следователь Езепов? Помню, был такой, его теперь
разжаловали". (Наверно, сидит в соседней комнате и бранит моего...)  "Я  вот
служил в морской контрразведке СМЕРШ, у нас таких не бывало!" (От вас  Рюмин
вышел. У вас был Левшик, Либин.) Но я простодушно ему киваю: да, конечно. Он
даже смеется над моими  остротами  44-го  года  о  Сталине:  "Это  вы  точно
заметили!" Он хвалит мои фронтовые рассказы, вшитые в дело как обличительный
материал: "В них же  ничего  антисоветского  нет!  Хотите  --  возьмите  их,
попробуйте  напечатать".  Но  голосом   больным,   почти   предсмертным,   я
отказываюсь: "Что вы, я  давно  забыл  о  литературе.  Если  я  еще  проживу
несколько лет -- мечтаю заняться физикой". (Цвет  времени!  Вот  та'к  будем
теперь с вами играть).
   Не плачь битый, плачь небитый! Хоть что-то должна была дать  нам  тюрьма.
Хоть умение держаться перед ЧКГБ.


   1. Цитирую по Плеханову "История русской общественной мысли",  М.,  1919,
т. I, ч. 2, гл. 9.


   Глава 7. Зэки на воле

   В этой книге была глава "Арест". Нужна ли теперь глава -- "Освобождение"?
   Ведь из тех, над кем когда-то  грянул  арест  (будем  говорить  только  о
Пятьдесят Восьмой), вряд ли пятая часть, еще хорошо, если восьмая,  отведала
это "освобождение".
   И потом -- освобождение! -- кто ж этого не знает? Это столько  описано  в
мировой литературе, это столько  показано  в  кино:  отворите  мне  темницу,
солнечный день, ликующая толпа, объятия родственников.
   Но -- проклято "освобождение" под безрадостным небом Архипелага, и только
еще хмурей станет небо  над  тобою  на  воле.  Только  растянутостью  своей,
неторопливостью (теперь куда спешить закону?), как удлин„нным хвостом  букв,
отличается освобождение от молнии ареста.  А  в  остальном  освобождение  --
такой же арест, такой же казнящий переход из состояния в состояние, такой же
разламывающий всю грудь твою, весь строй твоей жизни,  твоих  понятий  --  и
ничего не обещающий взамен.
   Если арест  --  удар  мороза  по  жидкости,  то  освобождение  --  робкое
оттаивание между двумя морозами. Между двумя арестами.
   Потому что в этой стране за каждым освобождением где-то должен  следовать
арест.
   Между двумя арестами  --  вот  что  такое  было  освобождение  все  сорок
дохрущ„вских лет.
   Между двумя островами брошенный спасательный круг -- побарахтайся от зоны
до зоны!..
   От звонка до звонка -- вот что такое [срок]. От зоны до зоны --  вот  что
такое [освобождение].
   Твой оливково-мутный паспорт, которому так призывал  [[завидовать]]  поэт
-- он изгажен ч„рною тушью 39-й паспортной статьи. По ней ни в одном городке
не прописывают, ни на одну хорошую работу не принимают. В лагере зато  пайку
давали, а здесь -- нет.
   И вместе с тем -- обманчивая свобода передвижения...
   Не [освобожденные], нет -- [лиш„нные ссылки], вот как  должны  называться
несчастные эти люди. Лиш„нные благодетельной фатальной ссылки, они не  могут
заставить себя поехать в красноярскую тайгу, или в  казахскую  пустыню,  где
жив„т вокруг много своих, [бывших]!  Нет,  они  едут  в  гущу  замордованной
[воли],  там  все  отшатываются  от  них,  и  там  они  становятся  мечеными
кандидатами на новую [посадку].
   Наталья Ивановна Столярова освободилась из Карлага  27  апреля  45  года.
Уехать сразу нельзя -- надо паспорт получать, хлебной карточки -- нет, жилья
-- нет, работу предлагают --  дрова  заготовлять.  Проев  несколько  рублей,
собранных лагерными друзьями, Столярова вернулась к  зоне,  соврала  охране,
что ид„т за вещами (порядки у них были патриархальные), и -- в  свой  барак!
То-то радость! Подруги окружили, принесли с кухни  баланды  (ох,  вкусная!),
смеются, слушают о бесприютности на воле: нет уж, у нас спокойнее.  Поверка.
Одна лишняя!.. Дежурный пристыдил, но разрешил до утра 1 мая переночевать  в
зоне, а с утра -- чтобы то'пала!
   Столярова в лагере трудилась -- не разгибалась (она молоденькой  приехала
из Парижа в Союз, посажена была вскоре, и вот хотелось ей  скорей  на  волю,
рассмотреть Родину!). "За хорошую работу" была она освобождена льготно:  без
точного направления в какую-либо местность. Те, кто имели точное назначение,
как-то вс„-таки устраивались:  не  могла  их  милиция  никуда  прогнать.  Но
Столярова со своей справкой о "чистом" освобождении стала  гонимой  собакой.
Милиция не давала прописки нигде. В хорошо знакомых московских семьях  поили
чаем, но никто не предлагал остаться ночевать. И ночевала она  на  вокзалах.
(И не в том одном беда, что милиция ночью ходит и будит, чтоб не  спали,  да
перед  рассветом  всех  гонят  на  улицу,  чтобы  подмести,  --  а  кто'  из
освобождавшихся зэков, чья дорога лежала через  крупный  вокзал,  не  помнит
своего замирающего сердца при подходе каждого милиционера -- как  строго  он
смотрит! Он, конечно,  чует  в  тебе  бывшего  зэка!  Сейчас  спросит:  "Ваш
документ!" Забер„т твою справку об освобождении -- и вс„, и ты опять зэк.  У
нас ведь [права] нет, закона нет, да и человека нет --  есть  документ!  Вот
забер„т сейчас справку -- и вс„... Мы ощущаем -- так...)  В  Луге  Столярова
хотела устроиться вязальщицей перчаток -- да не для трудящихся даже,  а  для
военнопленных немцев! -- но не только е„ не приняли,  а  еще  начальник  при
всех срамил: "Хотела пролезть в нашу организацию! Знаем мы их тонкие при„мы!
Читали Шейнина!" (О, этот жирный Шейнин! -- ведь не подавится!)
   Круг порочный: на работу не принимают без прописки, а не прописывают  без
работы. А работы нет --  и  хлебной  карточки  нет.  Не  знали  бывшие  зэки
порядка, что МВД обязано их трудоустраивать. Да кто и знал -- тот обратиться
боялся: не [посадили] бы...
   Находишься по воле -- наплачешься вдовол