тить.  "А
вы кто?" -- "Бакенщик" -- "А имя-отчество?" Тут Коля приш„л и старик  больше
о документах не заговаривал. Сказал, что на мясо у него денег нет, а  чайком
попоить может.
   Просидели у него с часок. Он согрел нам чаю на щепках, дал хлеба  и  даже
отрезал сала. Говорили об иртышском фарватере, за сколько лодку купили,  где
продавать.  Он  больше  сам  говорил.  Смотрел  сочувствующим  умным  старым
взглядом, и казалось мне, что он вс„ понимает, настоящий  человек.  Хотелось
мне даже ему открыться. Но нам бы это не помогло:  бритвы  у  него  явно  не
было, он обрастал, как вс„ в лесу раст„т. А ему безопасней  было  не  знать,
иначе -- "знал -- не сказал."
   Мы ему оставили нашей телятины, он нам  дал  спичек,  пош„л  провожать  и
растолковал, где какой стороны держаться. Мы  отвалили  и  быстро  погребли,
чтоб как можно дальше уйти за последнюю ночь. Хватали нас на правом  берегу,
так мы теперь больше жались к левому. Луна -- под  нашим  берегом,  но  небо
чистое -- и видим, как вдоль правого, обрывистого и лесного, тоже по течению
спускается лодка, только мы быстрей.
   Не опер-ли группа?.. Ид„м  параллельным  курсом.  Я  решился  действовать
нагло, нажал на весла, сблизился. "Земляк! Куда путь держишь?" -- "В  Омск."
-- "А откуда? -- "Из  Павлодара".  --  "Что  так  далеко?"  --  "Совсем,  на
жительство".
   Для опера его окающий голос слишком  простоват,  отвечает  охотно,  видно
даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за в„слами  ночь  коротает.
Вглядываюсь -- не лодка, а арба, скарбу полно, завалено все узлами.
   Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке --  и  такая
встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и  деньги,
и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он  один,
нас двое, жена не в сч„т. Я  пройду  по  его  паспорту,  Коля  переоденется,
сойдет за бабу: маленький, лицо  голое,  фигуру  вылепим.  У  них,  конечно,
найдется и чемодан -- для нашего дорожного вида. И любой  шоф„р  сегодня  же
утром подбросит нас до Омска.
   Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того,
как мы дали след на реке -- единственный шанс  и  последний.  Жаль  работягу
лишать добра -- но кто нас жалел? Или кто пожалеет?
   Вс„ это -- мгновенно, и у меня и у Жданка  в  голове.  И  я  только  тихо
спрашиваю: "Угм-м?" И он тихо: "Махмадера".
   Я вс„ больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к  крутому  берегу,  к
т„мному лесу, спешу не допустить до поворота реки --  там,  может  быть  лес
кончится. Меняю голос на начальственный и командую:
   -- Внимание! Мы -- опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к
берегу. Проверка документов!
   Гребец бросил в„сла: то ли растерялся,  то  ли  даже  обрадовался  --  не
разбойники, опергруппа.
   -- Пожалуйста, -- окает, -- может здесь, на воде проверить.
   -- Сказано к берегу -- значит к берегу! И быстро.
   Подошли. Стали почти борт к борту. Мы выпрыгнули, он с трудом лезет через
тюки, видим  --  хромает.  Жена  проснулась:  "Еще  далеко?"  Пода„т  парень
паспорт. "А военный билет?" -- "Я инвалид, по ранению, с учета снят. Вот тут
справочка..." Вижу -- на носу их лодки сверкнуло металлом -- топор. Даю Коле
знак -- изъять. Коля рванулся слишком резко и схватил  топор.  Баба  завыла,
почувствовала. Я строго: "Это что за крик?  Прекратить.  Мы  беглецов  ищем.
Преступников. А топор тоже оружие." Немного успокоилась.
   Даю команду Коле:
   -- Лейтенант! Сходите на пост. Там должен быть капитан Воробь„в.
   (И звание и фамилия сами пришли на  ум,  а  вот  почему:  дружок  наш  --
капитан Воробь„в, беглец, остался сидеть в Экибастузском БУРе.)
   Коля понял: посмотреть наверху, нет ли  кого,  можно  ли  действовать.  И
побежал наверх. Я пока допрашиваю  и  присматриваюсь.  Задержанный  угодливо
присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки.  Подходит
и возраст -- инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком.  Теперь  продали  дом,
корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать.  Мало  им  было
дня, поехали ночью.
   Случай исключительный, случай редкий, именно  потому,  что  их  нигде  не
хватятся. Но что мы хотим? Нужны нам их жизни? Нет, я не убивал людей  и  не
хочу. Следователя или опера, когда они истязают меня  --  да,  но  не  может
подняться рука на простых работяг. Взять их деньги?  Только  очень  немного.
Ну, как немного? На два билета до Москвы. И на питание. Да  еще  кое-что  из
барахла. Это их не разорит. А если не взять их документов и лодки  не  взять
-- и договориться, чтоб не заявляли? Трудно поверить. Да и как  же  нам  без
документов?
   А если возьм„м у них документы -- им ничего не останется, как заявить.  А
чтоб они не заявили -- надо их тут связать. Так связать, чтобы  у  нас  было
суток двое-трое в запасе. Но тогда попросту значит?..
   Вернулся  Коля,  дал  знак,  что  наверху  порядок.  Он  жд„т   от   меня
"махмадера!" Что делать?
   Рабский  каторжный  Экибастуз   встает   перед   глазами.   И   туда   --
возвращаться?.. Неужели же не имеем права?..
   И вдруг -- вдруг что-то очень л„гкое коснулось  моих  ног.  Я  посмотрел:
что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый кот„нок.  Он  выпрыгнул
из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трется о мои ноги.
   Он не знает моих мыслей.
   И  от  этого  котячьего  прикосновения  я  почувствовал,  что  воля   моя
надложилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку -- как
будто лопнула. Я почувствовал, что бы Коля мне сейчас ни сказал, я  не  могу
не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег.
   Сохраняя суровость:
   -- Ну, ждите здесь, сейчас разберемся!
   Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в  руках  их  документы.  Я  говорю
Коле, что' думаю.
   Он молчит. Не согласен, но молчит.
   Вот так устроено: [[они]] могут отнять свободу у каждого,  и  у  них  нет
колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад  --
за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути.
   [Они] вс„ могут, а мы  --  нет.  И  вот  почему  [они]  сильнее  нас.  Не
договорясь, ид„м вниз. У лодки хромой. "Где жена?"  --  "Испугалась,  в  лес
убежала".
   -- Получите ваши документы. Можете следовать дальше.
   Благодарит. Кричит в лес:
   -- Ма-арья! Иди обратно! Люди -- добрые. Едем.
   Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и  вслед
мне кричит:
   -- Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели -- точно бандиты. Знали
б, задержали их, подлецов!
   -- Ну что, пожалел? -- спрашивает Коля.



   С этой ночи -- с захода ли погреться или с  белого  кот„нка  --  сломился
весь наш побег. Что-то мы потеряли --  уверенность?  хваткость?  способность
соображать? дружность решений? Тут, перед  самым  Омском,  мы  стали  делать
ошибки и клонить врезь. А таким беглецам уже не бежать далеко.
   К утру бросили лодку. День  проспали  в  стогу,  но  тревожно.  Стемнело.
Хочется есть. Надо бы мясо варить, так ведро  потеряли  при  отступлении.  Я
решил жарить. Нашлось тракторное  седло  --  вот  это  будет  сковородка.  А
картошку -- печь.
   Рядом стоял высокий сенный шалаш -- от косарей. В том  затмении,  которое
сегодня меня постигло, я почему-то решил, что хорошо развести кост„р  внутри
шалаша: ниоткуда не будет видно.  Коля  не  хочет  никакого  ужина:  "Пойдем
дальше!" Размолвка, не ладится.
   Я разв„л-таки огонь в шалаше, но подложил лишнего. И вспыхнул весь шалаш,
я еле успел выползти. А огонь перескочил  на  стог,  вспыхнул  стог  --  тот
самый, в котором мы день провели.  Вдруг  стало  мне  жалко  этого  сена  --
душистого, доброго к нам.  Я  стал  разбрасывать  его,  кататься  по  земле,
стараясь потушить, чтоб огонь дальше не ш„л. Коля сидит в стороне,  надулся,
не помогает.
   Какой же я дал [след]! Какое зарево! -- на много  километров.  А  еще  --
[диверсия]. За побег нам дадут тот же четвертак, какой мы уже  имеем.  А  за
"диверсию" с колхозным сеном -- могут и [вышку] при желании.
   А главное -- от каждой ошибки нарастает возможность новых ошибок, теряешь
уверенность, оценку обстановки.
   Шалаш сгорел, но картошка испеклась. Зола вместо соли. Поели.
   Ночью шли. Обходили большое  село.  Нашли  лопату.  Подобрали  на  всякий
случай. Взяли ближе к Иртышу. И уперлись в затон.  Опять  обходить?  Обидно.
Поискали -- нашли лодку без в„сел. Ничего, лопата  вместо  весла.  Переплыли
затон. Там я привязал лопату ремн„м за спиной, чтоб ручка вверх торчала  как
дуло от ружья. В темноте будто охотники.
   Вскоре встретились с кем-то, в сторону. Он: "Петро!"
   -- "Обознался, не Петро!"
   Шли всю ночь. Спали опять  в  стогу.  Проснулись  от  пароходного  гудка.
Высунулись: не так далеко пристань. На машинах  везут  туда  арбузы.  Близко
Омск, близко Омск, близко Омск. Пора бриться и денег доставать.
   Коля меня точит: "Теперь пропадем. Зачем было и в  побег  идти,  если  их
жалеть? Наша судьба решалась, а ты пожалел. Теперь пропадем".
   Он прав. Сейчас это кажется таким бессмысленным: нет бритвы, нет денег, а
было у нас и то и другое в руках -- мы  не  взяли.  Надо  было  столько  лет
рваться в побег, столько хитрости проявлять, лезть под  проволокой  и  ждать
разряда в спину, шесть дней не пить воды, две недели пересекать пустыню -- и
не взять того, что было в руках! Как войти в Омск небритому? На  что  поедем
из Омска дальше?..
   Лежим день в стогу сена. Спать не можем, конечно.  Часов  в  пять  вечера
Жданок говорит: "Пойдем сейчас, осмотримся при свете". Я: "Ни за  что!"  Он:
"Да скоро месяц пройд„т! Ты  --  перестраховщик!  Вон  вылезу,  пойду  один.
Угрожаю: "Смотри, и на тебя нож!" Но конечно, я ж его не пырну.
   Стих, лежит. Вдруг  вывалился  из  стога  и  пош„л.  Что  делать?  Так  и
расстаться? Спрыгнул и я, пош„л за ним. Ид„м  прямо  при  свете,  по  дороге
вдоль Иртыша. Сели на стог, обсуждаем: если кто теперь встретится,  его  уже
нельзя отпускать, чтоб не заложил до темноты. Коля  неосторожно  выбежал  --
пуста ли дорога? -- и тут его заметил парень. Пришлось его звать:  "Подходи,
дружок, закурим с горя!" -- "Какое ж у вас  горе?"  --  "Да  вот  поехали  с
шурином  в  отпуск  на  лодке,  я  сам  из  Омска,  а  он  с   павлодарского
судоремонтного, слесарь, -- так ночью лодка снялась и  ушла,  осталось  вот,
что на берегу было. А ты кто?" -- "Я бакенщик". --  "Нигде  нашей  лодки  не
видел? Может в камышах?" -- "Нет". -- "А где  твой  пост?  --  "Да  вон"  --
показывает на домик. "Ну зайдем к тебе, мы мясца сварим. Да побреемся."
   Ид„м. Так оказывается тот домик  --  еще  другого  бакенщика,  соседа,  а
нашего метров триста дальше. Опять не один. Только вошли в дом  --  и  сосед
едет к нам на велосипеде  с  охотничьим  ружьем.  Коситься  на  мою  щетину,
расспрашивает о жизни в Омске. Меня, каторжанина, расспрашивать о  жизни  на
воле! Что-то плету наугад, в основном -- что с жиль„м  плохо,  с  продуктами
плохо, с промтоварами плохо, в этом, пожалуй,  не  ошиб„шься.  Он  кривится,
возражает, оказывается -- партийный.  Коля  варит  суп,  надо  нам  наесться
впрок, может до Омска уже не придется.
   Томительное время до темноты. Ни того, ни  другого  нельзя  отпускать.  А
если третий прид„т? Но вот оба собираются  ехать  ставить  огни.  Предлагаем
свою помощь. Партийный отказывается: "Я всего два огня поставлю и в село мне
надо, к семье хворост повезу. Да я еще сюда заеду". Даю Коле знак -- глаз не
спускать с партийного, чуть что -- в кусты. Показываю место встречи. Сам еду
с нашим.  С  лодки  оглядываю  расположение  местности  распрашиваю,  докуда
сколько километров. Возвращаемся с соседом  одновременно.  Это  успокаивает:
заложить нас тот еще не успел. Вскоре он действительно  подъехал  к  нам  на
сво„м возу с хворостом. Но дальше не  едет,  сел  Колин  суп  пробовать.  Не
уходит. Ну что делать? Прихватить двоих? Одного в погреб, другого к койке?..
У обоих документы, у того велосипед с ружь„м? Вот жизнь беглеца -- тебе мало
простого гостеприимства, ты должен еще отнимать силой...
   Вдруг -- скрип уключин. Смотрю в окно -- в лодке трое, это уже пятеро  на
двоих. Мой  хозяин  выходит,  тут  же  возвращается  за  бидонами.  Говорит:
"Старшина керосин прив„з. Странно, что сам приехал, сегодня ж воскресенье".
   Воскресенье! Мы забыли считать на дни недели, для нас они различались  не
тем. В воскресенье вечером мы и бежали. Значит, ровно три недели побега! Что
там в лагере?.. Псарня уже отчаялась нас схватить. За три недели, если бы мы
рванули на машине, мы б уже давно могли устроиться где-нибудь в  Карелии,  в
Белоруссии, паспорт иметь, работать. А при удаче -- и еще западней... И  как
же обидно сдаться теперь, после тр„х недель!
   "Ну что, Коля, нарубались  --  теперь  и  оправиться  надо  с  чувством?"
Выходим в кусты и оттуда следим: наш хозяин берет керосин у пришедшей лодки,
туда же подошел и партийный сосед. О чем-то говорят, но нам не слышно.
   Уехали. Колю скорей отправляю домой, чтоб не дать  бакенщикам  наедине  о
нас говорить. Сам тихо иду к лодке хозяина. Чтобы не греметь цепью -- тужусь
и вытаскиваю самый кол. Рассчитываю время: если старшина бакенщиков поехал о
нас докладывать, ему семь километров до села, значит, минут  сорок.  Если  в
селе краснопогонники, им собраться и сюда на машине -- еще минут пятнадцать.
   Иду в дом. Сосед вс„ не  уходит,  разговорами  занимает.  Очень  странно.
Значит брать придется их двоих сразу.  "Ну  что,  Коля,  пойдем  перед  сном
помоемся?" (Договориться надо). Только вышли --  и  в  тишине  слышим  топот
сапог. Нагибаемся и на светловатом небе (луна еще не взошла) видим, как мимо
кустов цепью бегут люди, окружают домик.
   Шепчу Коле: "К лодке!" Бегу к реке, с обрыва скатываюсь, падаю и вот  уже
у лодки. Счет жизни -- на секунды -- а Коли нет! Ну,  куда,  куда  делся?  И
бросить его не могу.
   Наконец вдоль берега прямо на меня бежит в темноте.  "Коля,  ты?"  Пламя!
Выстрел в упор! Я каскадным прыжком (руки впер„д) прыгнул в лодку. С  обрыва
-- автоматные  очереди.  Кричат:  "Кончили  одного".  Наклоняются:  "Ранен?"
Стону. Вытаскивают, веду. Хромаю (если покалечен -- меньше  будут  бить).  В
темноте незаметно выбрасываю в траву два ножа.
   Наверху  краснопогонники  спрашивают  фамилию.  "Столяров".  (Может,  еще
как-нибудь выкручусь. так не хочется называть свою фамилию --  ведь  это  --
конец воли.) Бьют по лицу: "Фамилия!" --  "Столяров".  Затаскивают  в  избу,
раздевают до пояса, руки стягивают проводом  назад,  он  врезается.  Упирают
штыки в живот. Из-под одного  сбегает  струйка  крови.  Милиционер,  старший
лейтенант Саботажников, который  меня  взял,  тычет  наганом  в  лицо,  вижу
взвед„нный курок. "Фамилия!" Ну, бесполезно  сопротивляться.  Называю.  "Где
второй?" Трясет наганом, штыки врезаются глубже: "Где  второй?"  Радуюсь  за
Колю и твержу: "Были вместе, убит наверно".
   Пришел опер с голубой окантовочкой, казах.  Толкнул  меня  связанного  на
кровать и полулежачего стал равномерно бить по лицу -- правой рукой,  левой,
правой, левой, как плыв„т. От каждого удара голова ударяется о  стену.  "Где
оружие?" -- "Какое оружие?" -- "У вас было ружь„, ночью вас видели". Это  --
тот ночной охотник, тоже продал... "Да лопата была, а не ружье!"  Не  верит,
бь„т. Вдруг легко стало -- это я потерял  сознание.  Когда  вернулось:  "Ну,
смотри, если кого из наших ранят -- тебя на месте прикончим!"
   (Они как чувствовали -- у Коли действительно оказалось ружь„!  Выяснилось
потом: когда я сказал Коле "к лодке!" -- он  побежал  в  другую  сторону,  в
кусты. Объяснял, что не понял... Да нет, он весь день порывался  отделиться,
вот и отделился. И велосипед он запомнил. По выстрелам он бросился  подальше
от реки и пополз назад, откуда мы сюда пришли. Уже как следует  стемнело,  и
пока вся свора толпилась вокруг меня, он встал во весь рост и побежал. Бежал
и плакал -- думал, что меня убили. Так добежал он до  того  второго  домика,
соседа. Выбил ногой окно, стал искать ружье. Нашел его  ощупью  на  стене  и
сумку с патронами. Зарядил. Мысль, говорит, была такая: "Отомстить? Пойти по
ним пострелять за Жору?" Но раздумал. Наш„л велосипед, нашел топор.  Изнутри
разрубил дверь, наложил в сумку соли (самое важное показалось или соображать
некогда) -- и поехал сперва прос„лком, потом через село, прямо мимо  солдат.
Им и невдом„к.)
   А меня связанного положили в телегу, двое солдат село на  меня  сверху  и
повезли так в совхоз, километра за два. Тут телефон, по которому лесник  (он
был в лодке со старшиной бакенщиков) вызвал по телефону краснопогонников  --
потому так быстро и прибыли они, что по телефону, я-то не рассчитал.
   С этим лесником произошла сценка, о которой  рассказывать  как  будто  не
приятно, а для пойманного характерная: мне нужно было оправиться по-л„гкому,
а ведь кто-то должен помогать мне при этом, очень интимно  помогать,  потому
что мои руки скручены назад. Чтоб автоматчикам не  унижаться  --  леснику  и
велели выйти со мной. В  темноте  отошли  немного  от  автоматчиков,  и  он,
ассистируя, попросил у меня прощения за  предательство:  "Должность  у  меня
такая. Я не мог иначе".
   Я не ответил. Кто это рассудит? Предавали  нас  и  с  должностями  и  без
должностей. Все предавали нас  по  пути,  кроме  того  седогривого  древнего
старика.
   В избе при большой дороге я сижу до пояса раздетый, связанный. Очень хочу
пить, не дают. Краснопогонники смотрят  зверьми,  каждый  улучает  прикладом
толкнуть. Но здесь уже не убьют так просто:  убить  могут,  когда  их  мало,
когда свидетелей нет. (Можно понять как они злы. Сколько дней они без отдыха
ходили цепями по воде в камышах и ели консервы одни без горячего.)
   В избе вся семья. Малые ребятишки смотрят  на  меня  с  любопытством,  но
подойти боятся, даже дрожат. Милицейский лейтенант сидит,  пь„т  с  хозяином
водку, довольный удачей и предстоящей наградой. -- "Ты знаешь, кто  это?  --
хвастает он хозяину. -- Это полковник, известный американский шпион, крупный
бандит. Он бежал в американское посольство. Они людей по  дороге  убивали  и
ели."
   Он, может быть, верит и сам. Такие слухи МВД распространило о нас,  чтобы
легче ловить, чтобы все  доносили.  Им  мало  преимущества  власти,  оружия,
скорости движения -- им еще в помощь нужна клевета.
   (А в это время по дороге мимо нашей избы как ни в чем не бывало едет Коля
на велосипеде с ружь„м через  плечо.  Он  видит  ярко  освещенную  избу,  на
крыльце -- солдат курящих, шумных, против окна  --  меня  голого.  И  крутит
педали на Омск. А там, где меня взяли, вокруг  кустов  всю  ночь  еще  будут
лежать солдаты и  утром  прочесывать  кусты.  Еще  никто  не  знает,  что  у
соседнего бакенщика пропали велосипед и ружье, он, наверно,  тоже  закатился
выпивать и бахвалиться.)
   Насладившись своей удачей, небывалой по  местным  масштабам,  милицейский
лейтенант дает указание доставить меня в село. Опять меня бросают в  телегу,
везут в КПЗ -- где их нет! при каждом сельсовете. Два автоматчика дежурят  в
коридоре,  два  под  окном!  --  американский  шпионский   полковник!   Руки
развязали, но велят  на  полу  лежать  посередине,  ни  к  одной  стенке  не
подбираться. Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую ночь.
   Утром  приходит  капитан,  сверлит  меня  глазами.  Бросает  мне   китель
(остальное мо„  уже  пропили).  Негромко  и  оглядываясь  на  дверь,  задает
странный вопрос:
   -- Ты откуда меня знаешь?
   -- Я вас не знаю.
   -- Но откуда ты знал, что поисками руководит капитан Воробь„в? Ты знаешь,
подлец, в какое положение ты меня поставил?
   Он -- Воробь„в! И -- капитан! Там,  ночью,  когда  мы  выдавали  себя  за
опергруппу, я  назвал  капитана  Воробь„ва,  пощаженный  мной  работяга  вс„
тщательно донес. И теперь у капитана  неприятности!  Если  начальник  погони
связан с беглецом, чему ж уди