го повала леса минувшей зимой, восемь
тысяч кубометров не поспели вывезти по санному пути. По болотистому же  лесу
вывезти их невозможно. Дальше приводился расчет стоимости  лежневой  дороги,
если е„ строить, и доказывалось, что вывозка этих восьм
   будет сейчас стоить дороже их самих. А через год, пролежав лето и осень в
болоте, они будут уже некондиционные, заказчик примет их  только  на  дрова.
Управление согласилось с грамотными доводами, которые не стыдно  показать  и
всякой иной комиссии, -- и списало восемь тысяч кубов.
   Так стволы эти были свалены, [съедены], списаны -- и снова гордо  стояли,
зеленея хвоей. Впрочем, недорого заплатило  и  государство  за  эти  мертвые
кубометры: несколько сот лишних буханок черного, слипшегося, водою  налитого
хлеба. Сохраненная тысяча стволов да сотня жизней в прибыль не шла --  этого
добра на Архипелаге никогда не считали.
   Наверное, не один Власов догадывался так мухлевать, потому что с  1947-го
года  на  всех  лесоповалах  ввели  новый  порядок:  комплексные  звенья   и
комплексные бригады. Теперь лесорубы объединялись с возчиками в одно  звено,
и бригаде засчитывался не поваленный лес, а --  вывезенный  на  [катище],  к
берегу сплавной реки, к месту весеннего сплава.
   И что  же?  Теперь  тухта  лопнула?  Нисколько!  Даже  расцвела!  --  она
расширилась вынужденно, и расширился круг рабочих, которые от нее кормились.
Кому из читателей не скучно, давайте вникнем.

   1. От катища по реке не могут сплавлять заключ„нные (кто ж их будет вдоль
реки конвоировать? бдительность!). Поэтому на катище от  лагерного  сдатчика
(от всех бригад) принимает лес представитель сплавной конторы, состоящей  из
вольных. Ну, вот он-то  и  проявят  строгость?  Ничего  подобного.  Лагерный
сдатчик  тухтит,  сколько  надо  для  лесоповальных   бригад,   и   при„мщик
сплавконторы на вс„ согласен.
   2. А вот  почему.  Своих-то,  вольных,  рабочих  сплавконторе  тоже  надо
кормить, нормы тоже непосильны. Весь  этот  несуществующий  приписанный  лес
сплавконтора записывает также и себе как сплавленный.
   3. При генеральной запони, где собирается сплавленный со  всех  повальных
участков лес, располагается [биржа] -- то есть, выкатка из  воды  на  берег.
Этим  опять  занимаются  заключ„нные,  тот  же   УстьВымьЛаг   (52   острова
УстьВымьЛага разбросаны по территории 250х250 километров, вот  какой  у  нас
Архипелаг!) Сдатчик сплавконторы спокоен: лагерный приемщик теперь принимает
от него обратно всю тухту: во 2-х, чтобы не подвести своего лагеря,  который
этот лес сдал на катище, а во 1-х, чтобы этой же тухтой накормить и  [своих]
заключ„нных, работающих на выкатке! (у них-то тоже нормы фантастические,  им
тоже [горбушка] нужна!). Тут уже при„мщику надо попотеть  для  общества:  он
должен не просто лес принять в объеме, но и реальный и тухтяной расписать по
диаметрам бревен и длинам. Вот кто кормилец-то! (Власов и тут побывал.)
   4. За биржею  --  лесозавод,  он  обрабатывает  бревна  в  пилопродукцию.
Рабочие -- опять зэки. Бригады кормятся от объема обработанного ими круглого
леса, и "лишний"  тухтяной  лес  как  нельзя  кстати  поднимает  процент  их
выработки.
   5. Дальше склад готовой продукции, и по государственным нормам он  должен
иметь 65% от принятого  лесозаводом  круглого  леса.  Так  я  65%  от  тухты
невидимо поступает на склад (и мифическая пилопродукция  тоже  расписывается
по  сортам:  горбыля,  деловой;  толщина  досок,  обрезные,   необрезные...)
Штабеляющие. рабочие тоже подкармливаются этой тухтой.

   Но что же дальше?  Тухта  уперлась  в  склад.  Склад  охраняется  ВОХРой,
бесконтрольных "потерь" быть не может. Кто и как теперь ответит за тухту?
   Тут на помощь великому принципу тухты  приходит  другой  великий  принцип
Архипелага: принцип [резины], то есть всевозможных оттяжек. Так  и  числится
тухта, так и переписывается из года в год. При инвентаризациях в этой  дикой
архипелажной глуши -- все ведь свои,  все  понимают.  Каждую  досочку  из-за
сч„та тоже руками не перебросишь. К счастью,  сколько-то  тухты  каждый  год
"гибнет" от хранения, е„ списывают.  Ну  снимут  одного-другого  завскладом,
перебросят работать нормировщиком. Так зато сколько же народу покормилось!
   Стараются вот еще: грузя доски в вагоны  для  потребителей  (а  при„мщика
нет, вагоны потом будут разбрасывать по разнарядкам) -- грузить и тухту,  то
есть  приписывать  избыток  (при  этом  кормятся  и   погрузочные   бригады,
отметим!). Железная дорога ставит пломбу,  ей  дела  нет.  Через  сколько-то
времени где-нибудь в Армавире или в Кривом Роге вскроют вагон  и  оприходуют
фактическое получение. Если недогруз будет умеренный, то  все  эти  разности
объ„мов соберутся в какую-то графу, и объяснять их будет уже  Госплан.  Если
недогруз будет хамский -- получатель пошлет УстьВымьЛагу рекламацию,  --  но
рекламации эти движутся в миллионах других бумажек, где-то подшиваются, а со
временем гаснут -- они не  могут  противостоять  людскому  напору  жить.  (А
послать вагон леса назад никакой Армавир не решится: хватай, что дают --  на
юге леса нет.)
   Отметим,  что  и  государство,  МинЛес,  серь„зно  использует   в   своих
народно-хозяйственных сводках эти тухтяные цифры поваленного и обработанного
леса. Министерству они тоже приходятся кстати. *(7)
   Но, пожалуй, самое удивительное здесь вот что: казалось бы,  из-за  тухты
на каждом этапе передвижки леса его должно [не  хватать].  Однако,  при„мщик
биржи за летний сезон успевает столько приписать тухты  на  выкатке,  что  к
осени у сплавконторы образуются в запонях  [избытки!]  --  до  них  руки  не
дошли. На зиму же их так оставить нельзя,  чтоб  не  пришлось  весной  звать
самол„т на бомб„жку. И поэтому этот [лишний],  уже  никому  не  нужный  лес,
поздней осенью [спускают в Белое море!]
   Чудо? диво? Но это не в одном месте так. Вот и в Унжлаге  на  лесоскладах
всегда оставался ЛИШНИЙ лес, так и не попавший в вагоны, и уже  не  числился
он нигде!.. И после полного закрытия очередного склада на него еще много лет
потом ездили с соседних ОЛПов за бесхозными сухими дровами и  жгли  в  печах
окор„нную  рудстойку,  на  которую  столько  страданий  положено  было   при
заготовке.

   И вс„ это -- затея как [прожить], а вовсе не  нажиться,  а  вовсе  не  --
ограбить государство.
   Нельзя государству быть таким слишком лютым --  и  толкать  подданных  на
обман.

   Так и принято говорить у заключ„нных: [без тухты и аммонала не  построили
б канала].

   Вот на вс„м том и стоит Архипелаг.


   1. Вышинский -- Предисловие к книге Авербаха "От преступления  к  труду",
стр. VI.

   2. Вышинский -- Предисловие к книге Авербаха "От  преступления  к  труду,
стр. VII.

   3. Говорят так еще о колхозниках и чернорабочих, но мы,  пожалуй,  дальше
не пойд„м.

   4. "Письма старому товарищу", академическое издание, т. XX, стр.

   5. По всем столетиям  есть  такие  свидетельства.  В  XVII-м  пишет  Юрий
Крижанич, что крестьяне и ремесленники Московии живут обильнее западных, что
самые бедные жители на Руси едят хороший хлеб, рыбу, мясо.  Даже  в  Смутное
время  "давные  житницы  не  истощены,  и  поля  скирд  стояху,   гумны   же
пренаполиены одоней, и копен, и зародов до четыр„х-на десять лет"  (Авраамий
Палицын). В XVIII веке Фон-Визин, сравнивая обеспеченность русских  крестьян
и  крестьян  Лангедока,  Прованса,  пишет:  "нахожу,  беспристрастно   судя,
состояние наших  несравненно  счастливейшим".  В  XIX-м  веке  о  крепостной
деревне Пушкин написал: "Везде следы [[довольства]] и труда".

   6. Проявилось  это  и  в  больших  разнорабочих  бригадах,  но  только  в
каторжных лагерях и при особых условиях. Об этом -- в Части V.

   7. Так и тухта, как многие из проблем Архипелага, не помещается в н„м,  а
имеет значение общегосударственное.


   Глава 6. Фашистов привезли!

   -- Фашистов привезли! Фашистов привезли! -- возбужденно кричали, бегая по
лагерю, молодые зэки -- парни и девки, когда  два  наших  грузовика,  каждый
груженный тридцатью [фашистами], въехали в черту небольшого квадрата  лагеря
Новый Иерусалим.
   Мы только что пережили один из высоких часов  своей  жизни  --  один  час
переезда сюда с Красной Пресни -- то,  что  называется  ближний  этап.  Хотя
везли нас со скорченными ногами в кузовах, но нашими были  --  весь  воздух,
вся скорость, все краски. О, забытая яркость мира! --  трамваи  --  красные,
троллейбусы -- голубые, толпа -- в белом и пестром, -- да видят ли они сами,
давясь при посадке, эти краски? А еще почему-то сегодня все  дома  и  столбы
украшены флагами и флажками, какой-то неожиданный праздник  --  14  августа,
совпавший с праздником нашего освобождения из тюрьмы. (В этот день объявлено
о капитуляции Японии, конце семидневной войны.) На Волоколамском шоссе вихри
запахов  скошенного  сена  и  предвечерняя  свежесть  лугов  обвевали   наши
стриженные  головы.  Этот  луговой  ветер  --  кто  может   вбирать   жаднее
арестантов? Неподдельная зелень слепила глаза, привыкшие к серому, к серому.
Мы с Гаммеровым и Ингалом  вместе  попали  на  этап,  сидели  рядом,  и  нам
казалось -- мы едем на веселую дачу. Концом такого обворожительного пути  не
могло быть ничто мрачное.
   И вот мы спрыгиваем  из  кузовов,  разминаем  затекшие  ноги  и  спины  и
оглядываемся. Зона Нового Иерусалима нравится нам,  она  даже  премиленькая:
она окружена не сплошным забором, а только переплетенной колючей проволокой,
и  во  все  стороны  видна   холмистая,   живая,   деревенская   и   дачная,
звенигородская земля. И мы -- как будто часть этого веселого  окружения,  мы
видим эту землю так же, как те, кто приезжает сюда отдыхать и  наслаждаться,
даже видим е„ объемней (наши глаза привыкли к плоским стенам, плоским нарам,
неглубоким камерам), даже видим  сочней:  поблекшая  к  августу  зелень  нас
слепит, а может быть так сочно потому, что солнце при закате.
   -- Так вы -- фашисты? Вы все -- фашисты? --  с  надеждой  спрашивают  нас
подходящие зэки. И утвердившись, что --  да,  фашисты,  --  тотчас  убегают,
уходят. Больше ничем мы не интересны им.
   (Мы уже знаем,  что  [фашисты]  --  это  кличка  для  Пятьдесят  Восьмой,
введенная зоркими блатными и очень одобренная начальством:  когда-то  хорошо
звали [каэрами], потом это завяло, а нужно меткое клеймо.)
   После быстрой езды в свежем воздухе нам здесь как будто теплее  и  оттого
еще уютнее. Мы еще оглядываемся на маленькую зону с е„ двухэтажным  каменным
мужским корпусом, деревянным с мезонином -- женским, и  совсем  деревенскими
сараюшками-развалюшками подсобных служб; потом на  длинные  черные  тени  от
деревьев и зданий, которые уже ложатся везде  по  полям;  на  высокую  трубу
кирпичного завода, на уже зажигающиеся окна двух его корпусов.
   -- А что? Здесь неплохо...  как  будто...  --  говорим  мы  между  собой,
стараясь убедить друг друга и себя.
   Один паренек с  тем  остро-настороженным  недоброжелательным  выражением,
которое мы уже начинаем замечать не у  него  одного,  задержался  подле  нас
дольше, с интересом рассматривая фашистов.  Черная  затасканная  кепка  была
косо надвинута ему на лоб, руки он держал в карманах  и  так  стоял,  слушая
нашу болтовню.
   --  Н-не  плохо!  --  встряхнуло  ему  грудь.  Кривя  губы,  он  еще  раз
презрительно осмотрел нас и отпечатал: -- Со-са-ловка!.. За-гнетесь!
   И, сплюнув нам под ноги, ушел. Невыносимо ему  было  еще  дальше  слушать
таких дураков.
   Наши сердца упали.
   Первая ночь в лагере!.. Вы уже несетесь, несетесь по скользкому  гладкому
вниз, вниз, -- и где-то  есть  еще  спасительный  выступ,  за  который  надо
уцепиться, но вы не знаете, где он. В вас ожило  вс„,  что  было  худшего  в
вашем воспитании: вс„  недоверчивое,  мрачное,  цепкое,  жестокое,  привитое
голодными очередями, открытой  несправедливостью  сильных.  Это  худшее  еще
взбудоражено, еще перемучено в вас опережающими слухами о лагерях: только не
попадите на [общие!] волчий лагерный  мир!  здесь  загрызают  живьем!  здесь
затаптывают споткнувшегося!  только  не  попадите  на  [общие!]  Но  как  не
попасть? Куда бросаться? Что-то надо [дать!] Кому-то  надо  [дать!]  Но  что
именно? Но кому? Но как это делается?
   Часу не прошло -- один из наших этапников уже приходит сдержанно сияющий:
он назначен инженером-строителем по зоне. И еще один: ему разрешено  открыть
парикмахерскую для вольных на заводе. И еще один: встретил знакомого,  будет
работать в плановом отделе. Твое сердце щемит: это вс„ -- за твой счет!  Они
выживут в канцеляриях и парикмахерских. А ты -- погибнешь. Погибнешь.
   Зона. Двести шагов от проволоки до проволоки, и то нельзя подходить к ней
близко. Да, вокруг будут зеленеть и сиять звенигородские перехолмки, а здесь
-- голодная  столовая,  каменный  погреб  ШИзо,  худой  навесик  над  плитой
"индивидуальной варки", сарайчик бани,  серая  будка  запущенной  уборной  с
прогнившими досками -- и никуда не денешься, вс„. Может быть в  твоей  жизни
этот островок -- последний кусок земли, который  тебе  еще  суждено  топтать
ногами.
   В  комнатах  наставлены  голые  [вагонки].  Вагонка  --  это  изобретенье
Архипелага, приспособленье для спанья туземцев и нигде в мире не встречается
больше: это четыре деревянных щита в два этажа на двух  крестовидных  опорах
-- в голове и ногах. Когда один спящий шевелится -- трое остальных качаются.
   Матрасов в этом лагере не выдают,  мешков  для  набивки  --  тоже.  Слово
"бель„" неведомо  туземцам  ново-иерусалимского  острова:  здесь  не  бывает
постельного, не выдают и не стирают нательного, разве что на себе  привез„шь
и озаботишься. И слово "подушка"  не  знает  завхоз  этого  лагеря,  подушки
бывают только свои и только у баб и у блатных. Вечером, ложась на голый щит,
можешь разуться, но учти -- ботинки  твои  сопрут.  Лучше  спи  в  обуви.  И
одежонки не раскидывай: сопрут и е„. Уходя утром на  работу,  ты  ничего  не
должен оставить в бараке: чем побрезгуют воры, то отберут  надзиратели:  [не
положено!] Утром вы уходите на работу, как снимаются кочевники  со  стоянки,
даже чище: вы не оставляете ни золы костров, ни обглоданных костей животных,
комната пуста, хоть шаром покати, хоть заселяй е„ дн„м другими. И  ничем  не
отличен твой спальный щит  от  щитов  твоих  соседей.  Они  голы,  засалены,
отлощены боками.
   Но и на работу ты ничего не унес„шь с собой.  Свой  скарб  утром  собери,
стань в очередь в капт„рку  личных  вещей  и  спрячь  в  чемодан,  в  мешок.
Верн„шься с работы  --  стань  в  очередь  в  капт„рку  и  возьми,  что'  по
предвидению твоему тебе понадобится на ночлеге. Не ошибись,  второй  раз  до
капт„рки не добь„шься.
   И так -- десять лет. Держи голову бодро!
   Утренняя смена возвращается в лагерь в  третьем  часу  дня.  Она  моется,
обедает, стоит в очереди в каптерку -- и тут звонят на поверку. Всех, кто  в
лагере, выстраивают шеренгами, и неграмотный надзиратель с фанерной дощечкой
ходит, мусоля во рту карандаш, умственно морща лоб  и  вс„  шепчет,  шепчет.
Несколько раз он пересчитывает строй, несколько раз обойд„т  все  помещения,
оставляя строй стоять. То он ошиб„тся в  арифметике,  то  собьется,  сколько
больных, сколько сидит в ШИзо "без вывода". Тянется эта бессмысленная  трата
времени хорошо -- час, а то и полтора.  И  особенно  беспомощно  и  униженно
чувствуют себя те, кто дорожит временем -- это не  очень  развитая  в  нашем
народе и совсем не развитая среди зэков потребность, кто хочет даже в лагере
что-то успеть сделать. "В строю" читать нельзя.  Мои  мальчики,  Гаммеров  и
Ингал, стоят с закрытыми глазами, они сочиняют или  стихи,  или  прозу,  или
письма -- но и так не дадут стоять в шеренге, потому что ты как бы  спишь  и
тем оскорбляешь проверку, а еще уши твои не закрыты, и матерщина,  и  глупые
шутки и унылые разговоры -- вс„ лезет туда. (Ид„т 1945-й год. Норберт  Винер
скоро сформулирует кибернетику, уже расщеплен  атом  --  а  тут  бледнолобые
интеллектуалы стоят и ждут -- "нэ вертухайсь!"  --  пока  тупой  краснорожий
идол лениво сшепчет свой  баланс!).  Проверка  кончена,  теперь  в  половине
шестого можно было бы лечь спать (ибо коротка  была  прошлая  ночь,  но  еще
короче может оказаться будущая) -- однако через час ужин, кромсается время.
   Администрация лагеря так ленива и так бездарна,  что  не  хватает  у  не„
желания  и  находчивости  разделить  рабочих  тр„х  разных  смен  по  разным
комнатам.  В  восьмом  часу,  после  ужина,  можно  было  бы  первой   смене
успокоиться, но не бер„т угомон  сытых  и  неусталых,  и  блатные  на  своих
перинах только тут  и  начинают  играть  в  карты,  горланить  и  откалывать
театрализованные номера. Вот один вор азербайджанского  вида,  преувеличенно
крадучись, в обход комнаты прыгает с вагонки на вагонку по верхним  щитам  и
по работягам и рычит: "Так Наполеон шел в  Москву  за  табаком!"  Разжившись
табаку, он возвращается той же дорогой, наступая и переступая: "Так Наполеон
убегал в Париж!" Каждая выходка блатных настолько поразительна и непривычна,
что мы только наблюдаем  за  ними,  разинув  рты.  С  девяти  вечера  качает
вагонки, топает, собирается,  относит  вещи  в  каптерку  ночная  смена.  Их
выводят к десяти, поспать бы теперь! -- но в одиннадцатом часу  возвращается
дневная смена. Теперь тяжело топает она, качает  вагонки,  моется,  идет  за
вещами в каптерку,  ужинает.  Может  быть  только  с  половины  двенадцатого
изнеможенный лагерь спит.
   Но четверть пятого звон певучего металла разносится над  нашим  маленьким
лагерем и над сонной  колхозной  округой,  где  старики  хорошо  еще  помнят
перезвоны истринских колоколов. Может быть  и  наш  лагерный  сереброголосый
колокол -- из монастыря и еще там привык по первым петухам поднимать  иноков
на молитву и труд.
   "Подъ„м, первая смена!" -- кричит надзиратель в каждой  комнате.  Голова,
хмельная от недосыпу, еще не размеженные глаза --  какое  тебе  умывание!  а
одеваться не надо, ты так и спал. Значит, сразу в столовую. Ты входишь туда,
еще шатаясь от сна. Каждый толкается и уверенно знает, чего он  хочет,  одни
спешат за пайкой, другие за баландой. Только ты  бродишь  как  лунатик,  при
тусклых лампах и в пару баланды не видя, где  получить  тебе  то  и  другое.
Наконец получил -- пятьсот пятьдесят пиршественных граммов хлеба и  глиняную
миску с чем-то горячим ч„рным. Это --  ч„рные  щи,  щи  из  крапивы.  Ч„рные
тряпки вываренных листьев лежат в черноватой пустой воде. Ни рыбы, ни  мяса,
ни жира. Ни даже соли: крапива, вывариваясь, поедает всю брошенную соль, так
е„ потому и совсем не кладут: если табак --  лагерное  золото,  то  соль  --
лагерное серебро, повара приберегают е„. Выворачивающее зелье  --  крапивная
непосоленная баланда! -- ты и голоден, а вс„ никак не вольешь е„ в себя.
   Подними глаза. Не к небу, под потолок. Уж глаза привыкли к тусклым лампам
и разбирают теперь вдоль стены длинный лозунг излюбленно-красными буквами на
обойной бумаге:

   "Кто не работает -- тот не ест!"

   И дрожь ударяет в грудь. О, мудрецы  из  Культурно-Воспитательной  Части!
Как вы были довольны, изыскав этот великий евангельский  и  коммунистический
лозунг  --  для  лагерной  столовой.  Но  в  Евангелии  от  Матфея  сказано:
"Трудящийся достоин пропитания". Но во Второзаконии сказано:  "Не  заграждай
рта у вола молотящего."
   А у вас -- восклицательный знак! спасибо вам от молотящего вола! Теперь я
буду знать, что мою потончавшую шею вы сжимаете вовсе не от нехватки, что вы
душите меня не просто из  жадности  --  а  из  светлого  принципа  грядущего
общества! Только не вижу я в лагере, чтоб ели работающие.  И  не  вижу  я  в
лагере, чтоб неработающие -- голодали.
   Светает. Бледнеет предутреннее  августовское  небо.  Только  самые  яркие
зв„зды еще видны на н„м. На  юго-востоке,  над  заводом,  куда  нас  поведут
сейчас -- Процион и Сириус -- альфы Малого и Большог