я, идя к двери, слышал шлепанье его  плетеных  туфель  по  ступенькам
лестницы, - казалось, он возвращался в мир своей мечты. Когда же я заказывал
ему какой-нибудь новый фасон,  который  он  мне  еще  никогда  не  шил,  это
превращалось в настоящий ритуал: он снимал с моих  ног  старую  пару,  долго
держал ее в руках, любовно и критически разглядывая. Он как будто  бы  снова
переживал те минуты вдохновения, в которые создавал ее,  и  возмущался  тем,
что кто-то мог испортить его шедевр.  Затем,  поставив  мою  ногу  на  кусок
бумаги, он два или три раза обводил  ступню  карандашом,  ощупывал  нервными
пальцами мою ногу, пытаясь уловить именно то, что мне нужно.
     Никогда не забуду тот день, когда мне пришлось сказать ему:
     - Господин Геслер, вы знаете, та последняя пара  ботинок,  что  вы  мне
сделали, растрескалась.
     Некоторое время он смотрел на меня молча, как бы ожидая, что  я  возьму
свои слова обратно или по крайней мере смягчу их смысл, потом сказал:
     - Они не мог треснуть.
     - К сожалению, это так.
     - Вы намочил их раньше, чем одевайт?
     - Нет, что вы!
     Он уставился в пол, пытаясь, очевидно, припомнить эту пару обуви,  и  я
пожалел, что завел такой неприятный и тяжелый для него разговор.
     - Вы присылайт их назад, - сказал он. - Я буду посмотреть на них.
     Мне даже как-то стало жаль мои треснувшие ботинки: до того явственно  я
представил себе тот горестный, испытующий взгляд,  который  он  устремит  на
них.
     - Некоторый ботинки, - сказал он медленно, - плохой от  рожденья.  Если
нишево не могу делайть с ними, я спишу их с ваш счет.
     Один-единственный раз я нечаянно зашел к нему в мастерскую в  ботинках,
которые мне пришлось срочно купить в большом  магазине.  Он  принял  у  меня
заказ, не показав мне даже образца кожи, и я чувствовал,  как  он  ощупывает
глазами мои ботинки, которые были далеко не  лучшего  качества.  Наконец  он
сказал:
     - Это не есть мои ботинки.
     В его тоне не было ни злости, ни сожаления, ни даже  презрения  -  лишь
какое-то спокойствие, от которого  я  весь  похолодел.  Он  коснулся  левого
ботинка и нажал пальцем там, где ботинок из-за  претензии  на  моду  был  не
совсем удобен.
     - Он жмет вам в этот мест, - сказал он. - Эти большой магазин не уважай
себя. Фуй!
     И вдруг как будто что-то прорвалось в нем, и  он  заговорил  быстро,  с
горечью. Впервые я услышал, как он жаловался на трудности своего ремесла.
     - Они забрал все, - говорил он. - Они  берут  рекламой,  а  не  хорошей
работой. Они все отнял у нас, а мы так любим наш дело. И вот что полутшается
- я почти не имей работа сейчас. И с каждый год ее все меньше; Вы понимайт?
     Глядя на его вытянувшееся лицо, я вдруг понял многое такое, чего раньше
не замечал, - горькую правду и жестокую  борьбу  за  существование.  И  лишь
теперь я заметил, сколько седых волос вдруг появилось в его рыжей бороде.
     Я попытался объяснить ему, как мог,  почему  мне  пришлось  купить  эти
проклятые ботинки.  Его  лицо  и  голос  произвели  на  меня  такое  сильное
впечатление, что я сразу же заказал ему несколько новых пар. Но, о Немезида!
Обувь, которую он мне сшил, носилась гораздо дольше, чем  обычно.  При  всем
моем желании мне незачем было ходить к нему почти два года.
     Когда наконец я зашел к нему, меня удивило, что над одним из  окон  его
мастерской стояла  фамилия  другого  сапожника,  который,  конечно  же,  был
поставщиком королевской семьи. Старая, знакомая обувь,  уже  не  в  почетном
одиночестве, была втиснута в одну витрину. Уменьшившаяся  теперь  мастерская
стала как будто более темной, и, казалось, еще сильнее пропахла  кожей.  Мне
пришлось ждать дольше обычного, прежде чем послышалось знакомое шлепанье его
плетеных туфель. Наконец  он  появился,  взглянул  на  меня  сквозь  очки  в
поржавевшей металлической оправе и сказал:
     - Вы господин ***, не так ли?
     - А! Господин Геслер, -  пробормотал  я.  -  Видите  ли,  ваши  башмаки
слишком долго носятся. Взгляните, они еще вполне приличны.  -  И  я  вытянул
ногу.
     Он взглянул на нее.
     - Да, - сказал он. - Люди больше не хотят хороши ботинки, так я думайт.
     Не в силах выдержать его полный упрека взгляд, я поспешно спросил:
     - Что вы сделали со своей мастерской?
     Он спокойно ответил:
     - Она слишком дорого стоил. Вы хотел заказать себе что-нибудь?
     Я заказал три пары ботинок, хотя мне нужно было только две, и  поспешно
вышел. У меня было неясное  чувство,  что  я,  по  его  мнению,  участвую  в
заговоре против него, или, вернее, даже не против него, а против его идеала.
Впрочем, какое мне было до этого дело? Прошло много месяцев,  прежде  чем  я
снова появился у него в мастерской с мыслью:  "А,  черт!  Не  могу  оставить
старика без помощи... Пойду! Может быть, заказ у  меня  примет  его  старший
брат".
     Я знал, что его старший брат слишком  мягкий  человек,  чтобы  упрекать
меня даже молча.
     И, действительно, к моему облегчению, в мастерской, как мне показалось,
стоял его брат, с куском кожи в руке.
     - Здравствуйте, господин Геслер! Как поживаете?
     Он подошел ко мне вплотную и взглянул на меня.
     - Нитшево, - ответил он медленно. - Но мой старший брат умер.
     Тут только я узнал его. Как он постарел и осунулся! Никогда раньше я не
слышал, чтобы он упоминал о своем  старшем  брате.  Потрясенный  до  глубины
души, я пробормотал: "Какое несчастье!".
     - Да, - сказал он. - Он был  хороший  человек,  он  шил  такой  хороший
ботинки, и вот он умер. - И как бы указывая причину смерти  несчастного,  он
коснулся головы. Тут я заметил, до чего поредели его волосы - совсем  как  у
его брата. - Он не мог пережить, что мы потеряли второй мастерская. Вы хотел
заказывать ботинки? - Он протянул мне кусок кожи. - Вот прекрасный кожа.
     Я заказал несколько пар. Прошло много времени, прежде чем я получил их.
Но они были еще лучше, чем раньше, их просто  невозможно  было  износить.  А
потом я уехал за границу.
     Я вернулся  в  Лондон  лишь  через  год.  И  первым  делом  заглянул  в
мастерскую  моего  старого  друга.  Когда  я  уезжал,  ему  было  не  больше
шестидесяти, а когда снова увидел его, ему можно  было  дать  все  семьдесят
пять. Он стал дряхлым, сморщенным, руки его дрожали. Он даже не сразу  узнал
меня.
     - Господин Геслер! - сказал  я,  и  сердце  у  меня  сжалось.  -  Какие
прекрасные ботинки вы делаете! Смотрите, эту пару я носил  почти  не  снимая
все время, пока жил за границей, и они  даже  вполовину  не  износились,  не
правда ли?
     Он долго смотрел на мои ботинки, сшитые  из  юфти,  и  его  лицо  снова
ожило. Дотронувшись до подъема моей ноги, он спросил:
     - Они не стал свободный вот здесь? Я помню, это был трудный пара.
     Я заверил его, что мне в них очень удобно.
     - Вы хотел заказать ботинки? - спросил он. - Я могу  сделайт  их  очень
быстро. У меня сейчас много свободный время.
     Я поспешно сказал:
     - Да, да, пожалуйста, мне нужно много всякой обуви.
     - Я сделайт вам новый модель, ваша нога стал больше, я так полагайт.
     И он медленно обвел карандашом мою ступню, потрогал  пальцы,  и  только
раз, взглянув на меня, спросил:
     - Я вам уже сказайт, что мой брат умер?
     На него было жалко смотреть: до того хилым он стал. Я поспешил уйти.
     Я уж не надеялся,  что  получу  когда-нибудь  свой  заказ,  но  в  один
прекрасный день мне все  же  была  доставлена  моя  новая  обувь.  Развернув
сверток, я извлек оттуда четыре пары обуви, поставил их в ряд и примерил  их
одну за другой. Сомнений не было. По форме и отделке, по фасону  и  качеству
кожи, из которой они были сделаны, это была  самая  лучшая  обувь  из  всех,
какую он когда-либо шил для меня. В носке одного из ботинок я нашел счет.
     Сумма была такая же, как обычно, но я очень удивился: прежде он никогда
не посылал счетов до того, как начинался новый  квартал  года.  Я  сразу  же
спустился вниз, написал чек и тотчас же сам отослал его.
     А неделю спустя, проходя по знакомой улочке, я решил  зайти  к  нему  и
рассказать, как удивительно впору пришлись мне новые ботинки. Но, подойдя  к
тому месту, где была его  мастерская,  я  больше  не  увидел  его  имени  на
вывеске. Зато в окне все еще стояли изящные бальные туфельки - лакированные,
с матерчатой отделкой и коричневые, с темным  глянцем  сапоги  для  верховой
езды.
     Я вошел, очень  встревоженный.  Две  маленькие  мастерские  снова  были
соединены в одну. Навстречу мне вышел молодой человек,  судя  по  внешности,
англичанин.
     - Могу я видеть господина Геслера? -  спросил  я.  Он  бросил  на  меня
какой-то странный, словно бы заискивающий взгляд.
     - Нет, сэр, - сказал он. - Нет. Но мы  с  удовольствием  обслужим  вас.
Мастерская принадлежит теперь нам. Вы, несомненно, уже видели наши имена над
соседней витриной. Мы выполняем заказы для некоторых весьма почтенных людей.
     - Да, да, - сказал он. - Но что с Геслером?
     - Он умер.
     - Умер! Но я только в прошлую среду получил от него эти ботинки.
     - Ах да, это ужасно! Бедный старик умер с голоду.
     - Боже мой!
     - Доктор сказал - общее истощение организма. И  в  таком  состоянии  он
работал! Да еще поддерживал порядок в мастерской: ни  одной  душе  не  давал
притронуться к работе - все делал сам. Когда он  получал  заказ,  он  тратил
очень много времени, чтобы выполнить его.  А  люди  не  хотят  ждать.  И  он
растерял всех своих заказчиков. Вот здесь он сидел и все работал, работал...
Надо отдать ему должное, никто  в  Лондоне  не  шил  обуви  лучше  него.  Но
подумайте о конкуренции! И он никогда не рекламировал свою работу! А ведь  у
него была лучшая кожа, которую он  сам  и  выделывал.  Да,  так  вот  все  и
случилось. Да и что можно было ожидать от человека с такими понятиями...
     - Но голодная смерть...
     - Может, вам это покажется преувеличенным, но он сидел за работой  день
и ночь, до последнего вздоха. Я часто наблюдал за ним.  У  него  никогда  не
хватало времени поесть;  да  в  доме  ни  гроша  и  не  было.  Все,  что  он
зарабатывал,  уходило  на  плату  за  помещение  и  кожу  для  обуви.  И  то
удивительно, как это он так долго  протянул.  Он  даже  огонь  в  камине  не
поддерживал. Это был какой-то особенный человек. Но  он  умел  шить  хорошую
обувь.
     - Да, - повторил я. - Он умел шить хорошую обувь.
     Я  повернулся  и  быстро  вышел.  Мне  не  хотелось  показать  молодому
человеку, что я едва сдерживаю слезы.


СОРОКА НАД ХОЛМАМИ

     Перевод Ю. Жуковой

     В то лето я жил на Корнуоле и часто, лежа у моря  на  поросшем  жесткой
травой песчаном склоне, раздумывал, о чем бы написать. Там  я  и  увидел  их
однажды, когда усиленно предавался этому занятию.
     Они шли, держась за руки. На ней было голубое холстинковое платье,  над
юным личиком - ореол волос цвета меда. То была чистенькая, скромная  девочка
с  трогательно  доверчивым  взглядом  серьезных  глаз,  голубых,  как  цветы
цикория, которые она держала  в  руке  и  иногда  подносила  к  лицу,  чтобы
понюхать. Спутник ее был сильный, живой юноша лет четырнадцати,  тоже  очень
серьезный. Его глубоко посаженные  глаза  с  черными  ресницами  глядели  на
девочку покровительственно,  с  задумчивым  интересом,  и  своим  негромким,
ломающимся голосом подростка он рассказывал ей, как  пчелы  собирают  мед  с
цветов. Раза два этот хриплый, но очень приятный голос зазвенел от волнения,
когда девочка отвлекалась и слушала его невнимательно. Казалось, юноша готов
рассердиться, но знает, что сердиться нельзя, потому что  она  девушка  и  к
тому же моложе его и потому, что он любит ее.
     Они уселись на склоне чуть пониже того места, где лежал я,  укрытый  от
чужих глаз, и принялись считать лепестки  у  цветка  цикория.  Девочка  тихо
опустила голову ему на плечо, и юноша обнял ее. Никогда  не  видел  я  столь
спокойной и светлой любви, такой доверчивой у нее, такой  бережной  у  него.
Они при всей своей юности напоминали счастливых супругов, которые уже  много
лет живут вместе, но все еще смотрят друг на друга с  доверчивой  нежностью,
хотя чувствуется, что страсти они не знают и не знали никогда.
     Долго  я  смотрел  на  их  спокойные,   детские   ласки.   Они   сидели
полуобнявшись и тихо болтали, иногда улыбаясь друг  другу,  но  ни  разу  не
поцеловались. И вовсе не потому, что были слишком  застенчивы,  -  казалось,
они полностью принадлежат друг другу, и мысль о поцелуе просто  не  приходит
им в голову. Ее головка все ниже и ниже клонилась к нему на плечо, и наконец
сон сомкнул веки ее голубых, как цветы цикория,  глаз.  Как  трогательно  ее
друг старался не разбудить ее, хотя я видел, что у него затекает рука!  Этот
славный юноша так долго сидел не шевелясь, поддерживая  ее,  что  я  не  мог
смотреть без сострадания  на  его  онемевшее  плечо.  Но  вот  он  осторожно
высвободил руку, опустил голову девушки на траву и наклонился вперед, увидев
что-то. Прямо перед ним на голой ветке боярышника качалась сорока. Эта птица
с перьями цвета ночи и дня  издавала  странные  крики  и  беспокойно  махала
крылом, как будто хотела привлечь к  себе  внимание.  Слетев  с  ветки,  она
стремительно и бесшумно покружила над кустом боярышника  и  села  на  другой
куст шагах в десяти от первого. Юноша встал,  посмотрел  на  свою  маленькую
подругу, потом на птицу и стал к ней подкрадываться. Но сорока,  издав  свой
странный крик, перелетела на соседнее дерево. Юноша на  миг  остановился,  а
птица снова взлетела и вдруг камнем  ринулась  вниз,  скрывшись  за  холмом.
Увидев, как юноша сорвался с места, я быстро вскочил и побежал вслед за ним.
     Добежав до гребня холма, я увидел низко летящую над долиной черно-белую
птицу и вихрем мчавшегося вниз по склону юношу с развевающимися волосами. Он
сбежал к подножию холма и скрылся в зарослях. Я бросился за ним. Ни мальчик,
ни птица не должны были знать, что за ними следят, и потому я шел  бесшумно,
крадучись между деревьев, пока  не  добрался  до  омута,  осененного  густым
сводом ив, берез и дикого  орешника,  через  который  почти  не  пробивались
солнечные лучи. Там, где низко над водой сплелись ветви, сидела  не  пестрая
птица, а юная темноволосая  девушка,  болтая  смуглыми  обнаженными  ногами.
Притаившись у края омута, где на черной воде золотом горели опавшие  листья,
позабыв обо всем на свете, смотрел на нее юноша. Она качалась  среди  ветвей
совсем близко и тоже глядела на него. Сколько ей было лет, этой  девушке  со
смуглым телом и удлиненными к вискам  блестящими  глазами?  Или  над  омутом
качался всего лишь дух долины, лесная фея, одетая мокрыми  листьями  березы,
окруженная ветвями и темной водой? Странное было у нее лицо -  дикое,  почти
злое и вместе с тем такое нежное. Я не мог отвести от нее  глаз.  Пальцы  ее
обнаженных ног коснулись воды, и брызги упали на лицо юноши.
     От его благоразумия и спокойной уверенности не осталось и следа. В  нем
вспыхнуло что-то столь же дикое, как и в ней, руки протянулись к  ее  ногам.
Мне хотелось крикнуть ему: "Назад, мальчик, назад!" - но я  не  смог:  в  ее
русалочьих глазах светилась  такая  дикая,  самозабвенная  нежность,  что  я
промолчал.
     Вдруг сердце у меня замерло - юноша соскользнул в воду. Каким  взглядом
смотрел он на нее, барахтаясь в глубоком омуте, у ее  ног!  В  нем  не  было
страха, нет, он был полон страстной тоски и отчаяния. А ее  глаза!  Какое  в
них сияло торжество, какое счастье!
     Коснувшись ее ноги, он подтянулся и  влез  на  сук.  Наклонившись,  она
потянула его к себе, туда, где над  водой  сплелись  ветви,  и  обняла  его,
совсем мокрого.
     Я глубоко вздохнул. Средь темной листвы зажегся оранжевый солнечный луч
и упал на юношу и девушку, которые качались над темной водой, приблизив губы
к губам, растворившись друг в  друге,  полные  упоения,  светившегося  в  их
глазах. И вдруг они поцеловались. Омут, листва, самый воздух  -  все  вихрем
закружилось вокруг меня, слилось, я уже ничего не  видел  ясно...  Не  знаю,
сколько прошло времени, пока я снова увидел их. Его  лицо  -  лицо  прежнего
благоразумного юноши -  теперь  было  повернуто  в  сторону:  он  к  чему-то
прислушивался. С вершины холма сквозь шепот листьев доносился плач, и к этим
звукам прислушивался юноша.
     И вот он выскользнул из объятий лесной феи, бросился в воду и поплыл  к
другому берегу. Какая тоска выразилась на ее лице! Но  она  не  плакала,  не
пыталась вернуть его. Ее гордое сердце шло навстречу неизбежному и не хотело
цепляться за то, что утрачено. Недвижная, как ветви и вода,  молча  смотрела
она, как удаляется юноша.
     Он медленно доплыл до берега и упал на землю, тяжело дыша.  А  с  холма
все летели одинокие рыдания.
     Он лежал, слушая их, но глядя в страстно  тоскующие  глаза,  неотступно
следовавшие за ним. Он устремился было обратно к омуту, но огонь в  нем  уже
угас; руки бессильно опустились, на юном лице читалась растерянность.
     Замерла в ожидании темная гладь воды,  замерли  деревья,  ее  печальные
глаза, мое сердце. А на холме одиноко плакала светловолосая девочка...
     И юноша медленно побрел наверх, спотыкаясь, ничего  не  видя  вокруг  и
оглядываясь, то и дело оглядываясь назад. Он уходил, а покинутая им  смуглая
фея долины смотрела ему вслед, не отрываясь,  обхватив  руками  свое  гибкое
тело.
     Я тоже крадучись пошел прочь,  и  только  когда  выбрался  на  открытое
место, где все было залито бледным светом вечернего солнца, оглянулся назад.
Девушки уже не было под темными деревьями, а над черной  водой  с  жалобными
криками металась в этой клетке  страсти  сорока,  птица,  несущая  на  своих
крыльях сумерки.
     Повернувшись, я бросился бежать  и  бежал  до  самого  холма,  где  под
высоким голубым небом снова сидели юноша и  маленькая  девочка  со  светлыми
волосами. Прижав залитое слезами лицо к его плечу, она что-то говорила,  уже
не помня о случившемся. А он... он обнимал ее  одной  рукой,  но  глаза  его
глядели мимо нее, как будто видели вдали что-то другое.
     Я лежал, слушая их мирную болтовню, пока не проснулся и не  понял,  что
эта аллегория о небесной и земной любви была всего лишь сном. И я вернулся к
действительности, меньше чем когда бы то ни было способный ее понять.


ЭВОЛЮЦИЯ

     Перевод Л. Биндеман

     Мы вышли из  театра,  и  тут  оказалось,  что  найти  такси  совершенно
невозможно. Хотя моросил  мелкий  дождь,  мы  прошли  через  Лестер-сквер  в
надежде  перехватить  какую-нибудь  машину,  которая  будет  возвращаться  с
Пикадилли.   Множество   извозчичьих   карет   и   кэбов   проезжало   мимо,
останавливалось у тротуара; извозчики вяло окликали нас или даже не пытались
привлечь наше внимание, но все  такси,  казалось,  были  заняты.  Наконец  у
Пикадилли-Серкус, потеряв всякое терпение, мы подозвали извозчика и  обрекли
себя  на  томительную,  долгую  поездку.  В  открытые   окна   экипажа   дул
юго-западный ветер, и в нем чувствовалась перемена погоды, тот влажный запах
перемен, который ветер приносит даже в самое сердце  городов  и  вызывает  у
человека,  наблюдающего  их  кипучую,  деятельную  жизнь,  представление   о
какой-то неугомонной Силе, что всегда подгоняет: вперед, вперед!  Но  мерное
цоканье лошадиных  копыт,  дребезжание  окон,  глухой  стук  колес  навевали
дремоту, и когда наконец экипаж подъехал к нашему  дому,  сон  почти  одолел
нас. Плата за проезд была два шиллинга; отыскав при свете  фонаря  монету  в
полкроны и вручив ее извозчику, мы случайно глянули на него. Это был человек
лет шестидесяти с длинным, худым лицом; подбородок его и седые обвисшие усы,
казалось, никогда  не  отрывались  от  поднятого  воротника  старого  синего
пальто. Самой поразительной особенностью его лица  были  две  морщины  вдоль
щек, настолько втянутых, что лицо как будто состояло из одних  лишь