о  в  этом  нельзя
усматривать доказательство холодного расчета. Нет, еще когда он был  молодым
щеголем в узких панталонах  со  штрипками,  он  страстно  влюбился  в  очень
хорошенькую девушку, дочь  провинциального  банкира,  с  которым  его  свели
финансовые дела. Стесненная надзором своей  матушки,  а  возможно,  и  своим
кринолином, невеста держала Николаса на почтительном  расстоянии  вплоть  до
того дня, когда была по всем правилам сыграна их свадьба, отмеченная  весьма
остроумной речью новобрачного. Тем большее удивление испытала она потом.
     Этим удивлением и следует объяснить зарождение  крамолы,  десятилетиями
тлевшей за видимостью его самодержавия.
     Мы не станем здесь задаваться  вопросом  о  том,  в  какой  мере  нравы
двадцатого века могли бы уберечь миссис Николас от тягостного ощущения,  что
она замужем. Бесспорно то, что такое ощущение у нее  появилось.  И  по  мере
того, как она производила на свет маленьких Николасов, это  ощущение  росло.
Родив шестерых за четырнадцать лет, она наотрез отказалась продолжать в  том
же духе. Такой отказ со стороны женщины, не достигшей еще  и  тридцати  пяти
лет, показался  Николасу,  который  к  тому  времени  уже  нажил  порядочное
состояние, совершенно неразумным, тем более, что  это  была  первая  попытка
ограничить его прерогативу. И именно этому  посягательству  на  его  свободу
должно приписать развившуюся в нем нервную раздражительность. Но кто, увидев
миссис Николас, мог бы предположить, что она повинна  в  настроениях  своего
господина и повелителя? Дело в том, что  никто,  кроме  Николаса,  не  видел
подлинную миссис Николас - "Фанни", как ее называли, потому что имя ее  было
Элизабет. На людях она держалась совсем не так, как дома.  Где-то  написано,
что она вошла в гостиную вслед за Николасом, "улыбаясь не то испуганной,  не
то радостной улыбкой". Совершенно верно! Так оно и было.  А  почему?  Потому
что он всегда готов был поразить ее стрелами своего язвительного  остроумия,
которые она так и не  научилась  отражать.  И  она  улыбалась,  улыбалась  с
испуганным видом и бывала  рада  вернуться  домой,  прежде  чем  эти  стрелы
успевали поразить ее. Но  дома,  когда  они  оставались  вдвоем,  испуганное
выражение исчезало, и с помощью тысячи женских уловок, хотя, может  быть,  и
бессознательно, она умела ему отомстить. Не при детях, нет -  чаще  всего  с
глазу на глаз в супружеской спальне, а главным образом с  глазу  на  глаз  в
супружеской постели. Там она низводила Николаса из властелина  в  просители.
Поступала она так не потому, что он был ей противен - этого не было никогда,
- но скорее из принципа, потому что у нее, как-никак, была душа,  а  другого
способа  утвердить  ее  она  не  знала.  Во  всех  сферах   жизни,   видимых
постороннему глазу, он был полным самодержцем. За свои деньги - в том  числе
и те, что когда-то были ее деньгами, - о>н получал все, что ему было  нужно.
Так кто же осудит ее, если она напоминала ему, что он простой смертный и что
она, в конце концов, тоже не бессмертна? Мы имеем здесь в миниатюре довольно
точное подобие монархии и подданных, пытающихся ее ограничить.
     Разумеется, на Форсайтской  Бирже  лишь  смутно  догадывались  об  этих
непрестанных попытках ограничить Николаса, а потому подробных сведений о них
мы не имеем; но, несмотря на старательную маскировку,  которую  инстинктивно
применяли супруги,  одна  из  фаз  этой  борьбы  все  же  стала  известна  в
родственном кругу,  и  ее,  несомненно,  стоит  запечатлеть,  поскольку  она
проливает свет на сдвиг в общественных институтах Англии и на несовершенство
человеческих суждений. Все началось с письма от миссис Форсайт,  помеченного
"Июня 24-го, 1864т. Отель Чайн, Борнмут". Письмо это гласило:

     "Дорогой мой муж!
     Мне уже давно хотелось предпринять один шаг,  который,  боюсь,  немного
тебя встревожит и по всей вероятности уже вызвал твое неодобрение.  Вчера  я
приехала в это очаровательное местечко и поселилась в этой уютной гостинице,
где я думаю прожить недели три, а может быть и больше. Морской воздух просто
восхитителен, и в гостинице есть очень симпатичные люди.  Будь  добр,  вышли
мне немного моих денег. И вообще, я думаю, было бы  очень  хорошо,  если  бы
впредь ты давал мне определенную сумму в год из тех денег, что  оставил  мне
мой незабвенный отец. Поцелуй от меня наших деток.

                                        Любящая тебя жена
                                                      Фанни".

     Когда Николас получил это письмо, он уже был немало раздосадован, чтобы
не сказать встревожен, и прочел его с чувством растерянности, не  подобающим
умнейшему человеку в Лондоне. Чтобы жена могла уехать вот так, одна,  никому
не сказавшись, - это (в чем он никому бы не  признался)  просто  "ошарашило"
его. То, что она вдобавок просила выслать ей денег  и  назначить  постоянное
обеспечение, возмутило его до глубины  души.  Он  лег  в  постель  и  провел
отвратительную ночь. О чем она думает, эта женщина? Чем дольше он  не  спал,
тем больше убеждался, что это нечто неслыханное. Наутро он написал ответ:

     "Дорогая Фанни!
     Письмо твое получил. Твой неожиданный отъезд очень удивил меня. Раз  ты
решила действовать самостоятельно, ты должна  быть  готова  к  последствиям.
Денег я тебе, конечно, не вышлю, и самое лучшее, что ты  можешь  сделать,  -
это сейчас же вернуться домой.  Что  касается  постоянного  обеспечения,  то
зачем оно тебе, скажи на милость? Я даю тебе все, что тебе нужно, в пределах
благоразумия. Вероятно,  ты  наслушалась  глупой  болтовни  о  собственности
замужних женщин. Чем скорее ты выкинешь из головы все эти  новомодные  идеи,
тем лучше будет для нас обоих и для детей.
     Итак, прошу тебя, образумься и возвращайся домой.

                                               Любящий тебя муж
                                               Николас Форсайт".

     Он поехал  на  заседание  правления  злой,  но  уверенный,  что  вопрос
разрешен и завтра она будет дома.  Этого  не  случилось,  а  через  день  он
получил второе письмо:

     "Дорогой мой муж!
     Мне очень  жаль,  что  ты  не  понимаешь,  насколько  благоразумно  мое
поведение и мои просьбы. Поэтому я пока остаюсь  здесь.  В  нашей  гостинице
живет один очень симпатичный юрист, он объяснил мне, что все  деньги,  какие
мне, возможно, придется взять в долг, будут взыскиваться с  тебя;  по-моему,
это вполне разумно. Я, конечно, не сказала  ему,  что  речь  идет  обо  мне.
Надеюсь, что с желудком у тебя наладилось. Поцелуй от меня наших деток.

                                                     Любящая тебя жена
                                                                Фанни".

     Николас отложил письмо со словами "Ох, и упрямы эти женщины!". И что на
нее нашло? Взять в долг, скажите, пожалуйста! Нет, дудки! И все  же  он  был
выбит из колеи. Не безобразие ли - заставляют его отвлекаться  от  серьезных
дел. Да если так пойдет дальше, придется самому за ней ехать!  Дальше  пошло
все так же. Переждав еще день на случай, что она образумится, он ответил  на
ее письмо:

     "Дорогая моя жена!
     Будь добра понять, что я настаиваю на твоем возвращении - иначе я  буду
вынужден сам за тобой приехать. Твое поведение  удивляет  меня  и  огорчает,
особенно сейчас, когда у меня  много  важных  дел.  Перестань  дурить,  будь
умницей и возвращайся домой.

                                            Любящий тебя муж
                                            Николас Форсайт".

     На это письмо он ответа не получил. Прошло три дня, в  течение  которых
он окончательно потерял душевный, а отчасти и физический покой. У него  даже
появились мрачные мысли касательно симпатичного юриста. Фанни всего тридцать
семь лет, и кто их знает, этих женщин. Наконец, не на  шутку  встревоженный,
он дал знать, что не будет на собрании  Корпорации  Центрального  канала,  и
покатил в Борнмут. В гостинице ему сообщили, что миссис Форсайт два дня  как
съехала. Нет, адреса она не оставила.  Грубое  невнимание  к  его  чувствам,
сказавшееся в таком  поведении,  вконец  расстроило  Николаса.  Видеть,  как
управляющий гостиницы еле сдерживает улыбку,  признаться  в  том,  что  твоя
собственная жена проявляет самостоятельность, это... это чудовищно! Он  даже
не спросил, уплатила ли она по счету, но, зная порядки гостиниц - он сам был
совладельцем одного отеля, - решил, что уплатила, иначе счет подали бы  ему.
Откуда она берет деньги? Не  иначе,  как  спускает  свои  драгоценности.  Он
возвратился в Лондон - ничего иного ему не оставалось. На следующий день  он
получил письмо, в котором она сообщала, что переехала в Веймут, но ей там не
очень понравилось и она решила там не задерживаться. О том, куда  она  едет,
не было ни слова. "Ах так, - подумал Николас, - в прятки со мной играть?" И,
надувшись, он отправился в Сити.
     Конечно, человек волен принимать по отношению к своей жене самые благие
решения, как, например: "Впредь я от  нее  отказываюсь",  или:  "Она  сильно
ошибается, если воображает, что может взять меня измором.".  Но  когда  этот
человек, подобно Николасу, подарил своей жене  шестерых  детей,  из  которых
трое еще дома; когда он, подобно  Николасу,  прославился  как  полновластный
отец семейства и образцовый хозяин, - каково ему сознавать, что он  даже  не
может  сказать,  где  находится  его  жена,  что  он  вынужден   сторониться
Форсайтской Биржи, как чумы, и  пробираться  бочком  по  собственному  дому,
чувствуя, что и детям и прислуге все прекрасно  известно!  У  него  началось
мучительное несварение желудка,  обычное  в  тех  случаях,  когда  все  идет
наперекор нашей воле, нашим инстинктам  и  нашему  самоуважению.  Ему  часто
думалось: "Если б она меня увидела, ей стало бы стыдно".
     В конце второй недели он получил от нее письмо из Челтенхема, как будто
более мягкое  по  тону,  но  содержавшее  упоминание  об  очень  симпатичном
докторе, который дал ей ряд ценных советов, - знает он этих  дикторов]  -  и
кончавшееся словами:  "Надеюсь,  дорогой  мой  муж,  теперь  ты  согласишься
выдавать мне в определенные сроки  условленную  сумму  -  конечно,  из  моих
денег. Я думаю, что 500 фунтов в год - самое меньшее, о чем можно  говорить,
как по-твоему? Мне кажется, что, имей я эти  деньги,  я  была  бы  не  прочь
вернуться домой. Пока же я продала мой кулон с изумрудами. Поцелуй  от  меня
наших деток. Любящая тебя жена Фанни".
     Продала кулон с изумрудами! Николас  в  свое  время  заплатил  за  него
девяносто фунтов, а она, вероятно, получила фунтов  тридцать-сорок!  Никогда
еще женское безрассудство не было для него так очевидно.  Пятьсот  фунтов  в
год - для того, чтобы растранжирить их на  тряпки!  И  все  же  после  этого
письма мысль его заработала более четко. Появилась какая-то  определенность.
Если он пообещает ей пятьсот фунтов в год, она возвратится домой. А все  эти
агитаторы!  Внушают  женщинам  разные  идеи  -  вредный  народ!   Но   через
неделю-другую приедут из школы мальчики, и покажется  чрезвычайно  странным,
если мать не встретит их и не повезет на взморье.
     Не далее как вчера какой-то шарманщик сказал ему, крутя свою  несносную
шарманку: "Ну нет, хозяин, я-то знаю, как ценятся тишина и покой, меньше чем
за  полкроны  я  отсюда  не  уйду".  Нахальство  этого  негодяя  обезоружило
Николаса, и он дал-таки ему полкроны. Фаини поступает точно так же. А кто ей
помешает через некоторое время снова сбежать, чтобы выманить у  него  вторую
половину той тысячи годовых, которую за ней дали? Впрочем, нет,  так  далеко
ее безрассудство едва ли зайдет; но он все  еще  старался  побороть  в  себе
жажду тишины и покоя, за которые была назначена столь высокая цена. С самого
начала он смутно чувствовал, что Фанни, собственно,  нужны  не  деньги.  Она
словно бы и не знала в них толку, не  интересовалась  ими,  он  сам  не  раз
находил случай упрекнуть ее в таком безразличном к ним  отношении.  То,  что
она забрала себе в голову,  он  упорно  не  хотел  назвать  словом,  которое
просилось ему на язык, - самостоятельность! Это Фанни-то  -  самостоятельная
женщина? Да она завтра же очутилась бы в работном доме! Как видите,  Николас
не отличался от большинства людей: он не  понимал,  как  другим  может  быть
нужно то, без чего сам он был  бы  несчастнейшим  человеком.  В  хорошеньком
положении он окажется, если даст ей самостоятельность - терпеть ее прихоти и
затеи, и всякие женские капризы! И вдруг - словно просветлело  кругом  -  он
нашел выход: пообещать ей обеспечение, а потом, если  вздумается,  перестать
его выплачивать! Все сразу стало ясно, он подивился,  как  не  додумался  до
этого раньше; и с вечерней почтой он написал ей, что еще раз все  обдумал  и
согласен каждые три  месяца  давать  ей  сто  двадцать  пять  фунтов  и  что
послезавтра он высылает за ней коляску к пятичасовому поезду.
     Велико же было его изумление,  когда  вместо  Фанни  прибыло  еще  одно
письмо, в котором говорилось, что  она,  конечно,  имела  в  виду,  что  эти
пятьсот  фунтов  будут  закреплены  за  нею,  и  слово   "закреплены"   было
подчеркнуто. В ком другом, а в Фании он  никогда  бы  не  заподозрил  такого
крючкотворства. Изумленный и негодующий, он целый  час  просидел  у  себя  в
кабинете, расположенном окнами на север, дабы непрошеное солнце  никогда  не
могло напечь ему голову. Он был полон решимости стоять на своем, но в то  же
время отчетливо сознавал, что долго в  таком!  неженатом  состоянии  ему  не
протянуть. Фанни отсутствовала уже семнадцать дней, и с каждым днем голова у
него делалась тяжелее и работала хуже. Так или иначе нужно кончать.  Он  все
сидел, снедаемый томительными колебаниями, и вдруг до  слуха  его  донеслись
какие-то хриплые звуки, постепенно определившиеся,  -  опять  эта  несносная
шарманка, теперь она выводила популярную в то время  песенку  "На  воздушном
шаре, прямо на луну!"
     Краска гнева залила гладко выбритое лицо Николаса, лишь  самую  малость
не добежав до седеющего петушьего гребня надо лбом.  Он  подошел  к  окну  и
распахнул его. Негодяй крутил свою шарманку и ухмылялся. На секунду  Николас
лишился дара речи, потом чувство  юмора  помогло  ему  отрешиться  от  своих
переживаний.  Нахальство  этого  негодяя   просто   уморительно.   Он   тоже
ухмыльнулся и затворил окно. На месте шарманщика он ведь поступил  бы  точно
так же. Шельмец, видимо, понял, что на этот раз ему ничего не  добиться,  и,
сыграв еще "Чарли из Шампани", убрался прочь со своей шарманкой.
     Но после этого маленького эпизода мысля Николаса изменили свое течение,
или, вернее, кровь немного быстрее побежала по  жилам,  так  что  ему  стало
казаться, что вернуть Фании  стоит  даже  на  ее  условиях.  В  пятницу  ему
предстоит говорить на собрании пайщиков "Трамвайной ассоциации", а  от  этой
неженатой жизни голова у него такая тяжелая, что ничего толкового он сказать
не сможет.
     Что такое, в конце концов, пятьсот фунтов в год, даже если закрепить их
за нею? Он сейчас же поедет  к  Джемсу  и  покончит  с  этим;  а  завтра,  с
документом в кармане, сам  махнет  в  Челтенхем  и  привезет  ее  домой.  Он
подозвал кэб и приказал везти себя в Полтри. Путь от Ледброк-Гроув туда  был
не ближний; лошадка торопливо трусила вперед, а он, сидя в экипаже,  прямой,
щеголеватый, подскакивая на булыжной мостовой старого  Лондона,  придумывал,
как ответить на вопрос, который его брат Джемс наверняка  задаст  ему:  "Для
чего это тебе понадобилось?" И он  решил  ответить  просто:  "А  тебе  какое
дело?" Всем  известно,  что  Джемс  -  старая  сплетница,  лучше  сразу  его
одернуть.
     Поэтому он слегка растерялся, услышав от Джемса:
     - Я так и думал, что тебе придется на это пойти, - Фанни, говорят,  бог
знает что о себе возомнила.
     - Кто это говорит? - рявкнул Николас.
     Джемс запустил пальцы в свои пышные бакенбарды.
     - Да они там... Тимоти и сестры.
     - Кто их просит кудахтать о том, чего они не знают? Джемс откашлялся.
     - Право, не знаю, - сказал он. - Мне никогда ничего не рассказывают.
     - Что? - огрызнулся Николас. - Да вы там часами только и  делаете,  что
треплете языком. Ну, мне недосуг. Составь мне этот документ, заверить можешь
ты и старик Бастард. И, пожалуйста, чтобы завтра к  одиннадцати  часам  было
готово. Набери из моих акций Западной железной дороги на пятьсот в год.
     Челтенхем - как раз подходящие акции; и он подумал: "Железные дороги  -
не очень-то я в них верю; глядишь, скоро и еще что-нибудь выдумают".
     Его поспешность несколько взволновала Джемса. Однако  он  не  ударил  в
грязь лицом, и Николас,  получив  свой  документ,  скрепленный  подписями  и
печатью, поспешил на дневной поезд в Челтенхем. Всю дорогу  он  готовился  к
тому, чтобы в  самом  язвительном  тоне  выразить  жене  недовольство  таким
обращением с его особой, но когда, прибыв на место, он увидел ее  за  чайным
столом в гостиной отеля, очень моложавую и посвежевшую, он решил повременить
с упреками и сказал только:
     - Ну, Фанни, ты, я вижу, совсем молодцом.
     А она ответила:
     - Давно мы не виделись, милый Николас! Как наши детки?
     - У меня голова побаливает, - сказал Николас. - Дети здоровы. Я  привез
тебе вот это. - И он положил документ на стол. - Все в порядке,  ты  тут  не
поймешь ни слова.
     - Милый Николас, я не сомневаюсь, что ты сделал все, как нужно.
     И пока она читала, озабоченно сдвинув брови, Николас поглядывал на  нее
и думал: "Я и забыл, какая она красивая".
     Весь вечер он был в отличном расположении духа и юного острил. Все  это
слегка напоминало их медовый месяц, проведенный в Брайтоне.
     Было уже около полуночи, когда он вдруг сказал, приподнявшись на локте:
     - Скажи на милость, зачем ты это сделала?
     - Ах, милый Николас, - ответил ее голос у самого его  уха,  -  мне  так
хотелось немножко отдохнуть!
     - Отдохнуть? От чего тебе отдыхать, ты же не работаешь?
     Она улыбнулась,
     - А теперь, - сказала она, - я смогу устраивать себе такой отдых всякий
раз, как почувствую, что нуждаюсь в нем.
     - Черта с два!
     - И как хорошо, что мне теперь не нужно будет  просить  у  тебя  денег!
Ведь тебя это иногда раздражало.
     И Николас подумал: "Ну вот, добилась своего. Уж эти женщины!"  Опершись
на локоть, он смотрел на жену: она  лежала  на  спине,  и  на  губах  у  нее
мелькала легкая улыбка, словно она думала: "Милый Николас, умнейший  человек
в Лондоне!"
     Таким-то образом власть Николаса,  как  и  других  монархов,  оказалась
ограничена Конституцией.


СОБАКА У ТИМОТИ, 1878.

     Перевод О. Холмской

     Весной 1878 года миссис Септимус Смолл, известная в семье Форсайтов как
тетя Джули, возвращаясь однажды из церкви святого Варнавы, что в Бэйсуотере,
после утренней воскресной службы, свернула по привычке на  дорожку,  которая
вела в тогда еще мало разделанный Кенсингтонский сад. Его  преподобие  Томас
Скоулз на этот раз еще щедрее, чем всегда, рассыпал перлы остроумия, и  тете
Джули захотелось размять ноги, каковое желание обычно возникало у нее  после
его "изысканных" проповедей. В черной  мантилье  поверх  лилового  шелкового
платья она шла мелкими шажками - в том году носили  очень  узкие  юбки  -  и
размышляла о дорогой Эстер и  о  том,  как  жаль,  что  у  нее  по  утрам  в
воскресенье всегда так ужасно разбаливается голова, ведь как ей полезно было
бы послушать эту проповедь!
     Теперь, когда дорогая Энн стала так слаба, что уже не  может  ходить  в
церковь,  милочке  Эстер,  право,  следовало  бы  собраться  с  силами  хоть
настолько, чтобы не пропускать воскресных богослужений.  Сегодня,  например,
дорогой мистер Скоулз говорил такие назидательные вещи -  насчет  того,  что
лилии полевые не заботятся о своих фигурах, и,  однако,  даже  самые  модные
дамы во всей славе своей не бывают пы