но бы подчиненное место. Да и читая второй шедевр
Толстого, "Анну Каренину", чувствуешь, что тема выражена, может быть, больше
в Левине, чем в Анне.
     В начале этой лекции было мельком упомянуто, что долговечность  романа,
пьесы, биографии зависит от  жизненности  характеров,  в  них  изображенных.
Сузим  теперь  этот  вопрос  до  пределов  романа.  Очень  немногие   романы
переживают свое поколение; а те, что живут дольше, - это  по  большей  части
произведения, в свое время по достоинству оцененные и популярные, но  помнят
их всего лишь по именам на обложке, а раскрывают только ученый или  студент,
да еще человек, застрявший в захолустной гостинице.  Редкие  романы  прежних
времен, которые мы до сих пор  перечитываем  с  наслаждением,  -  это  почти
всегда те, в которых по меньшей  мере  один  характер  пережил  свою  эпоху.
Многие ли знали бы сегодня Теккерея, если бы не Бекки Шарп, майор Пенденнис,
полковник Ньюком, Гарри Фаркер, Эсмонд, Беатриса и Барри Линдон?  Многие  ли
знали бы Троллопа, если бы не миссис Прауди? С Диккенсом для нас  теперь,  в
сущности, не связывается ничего, кроме  целой  галереи  удивительно  живучих
созданий. Джордж Элиот еще держится, хотя и непрочно, благодаря своим  детям
Сайлесу Марнеру, Адаму Биду и Хэтти. Характеры, созданные  Джейн  Остин,  не
дают нам забыть ее, несмотря на  безнадежную  ограниченность  ее  мирка.  Из
Флобера читатель, не занимающийся специально вопросами стиля, помнит  только
госпожу Бовари и старую служанку из повести "Простая душа". Фильдинг был  бы
забыт, если бы не Том Джонс, Джозеф Эндрус  и  София.  Правда,  мы  едва  ли
скажем,  что  "Сентиментальное  путешествие"   {Лоренса   Стерна   (1768).},
"Крэнфорд" {Элизабет Гаскелл  (1853).},  "Алиса  в  стране  чудес",  "Остров
сокровищ" или "Гекльберри Финн" живут  благодаря  характерам.  Они  живут  и
будут жить всегда, главным образом потому, что проникнуты  особенно  светлым
мироощущением.  Но  такие  исключения  подтверждают  правило,   важное   для
будущего, потому что за последние годы  наметилась  тенденция  отказаться  в
романе от индивидуализации в  пользу  своего  рода  коллективизма;  оставить
драму индивидуальных характеров, показанных в  ярком  свете  и  под  высоким
давлением, ради чуть ли не научной демонстрации человека  вообще:  авторы  с
превеликим прилежанием и искусством выставляют и всячески  поворачивают  для
нашего обозрения мысли, чувства, стремления, слабости  и  достоинства  этого
homo  более  или  менее  sapiens,  но  даже  не  пытаются  вдохнуть  в  него
индивидуальную жизнь. Объектом любви  или  ненависти  писателя  стал  вид  в
целом, а не отдельные особи этого вида. Это очень интересный  эксперимент  -
особенно для тех, кто его ставит. Он пользуется  известным  успехом.  Однако
есть веские причины, почему забота об интересной  манере  письма,  словесная
игра, воспроизведение "трепета" жизни или даже такое вот тонкое  изображение
обобщенной  человеческой  души  никогда  полностью   не   заменят   создания
индивидуальных  характеров  как  главной  задачи  и  главной  движущей  силы
романиста. Одна из этих причин состоит в том, что у большинства из нас время
от времени возникает потребность переключить свой интерес с себя на  других.
И потребность эту гораздо чаще и полнее удовлетворяют не живые люди, будь то
даже наши друзья и родственники, а именно герои книг. Далее, многим  из  нас
хочется увидеть в литературных героях самих  себя  и  судить  себя  по  этим
героям. Анализ обобщенного человека может быть поучительным, но не даст  нам
образа достаточно яркого для  сравнения  с  нами  самими.  Обычно  мы  и  не
сознаем, насколько литературные персонажи усиливают и обогащают непрестанный
процесс этической оценки, неотделимый от всей человеческой  жизни.  Конечно,
писателю не следует руководствоваться этим соображением: это было бы пагубно
для его созданий. Но, когда работа его закончена, ему приятно  думать,  что,
создав  тот  или  иной  характер,  он  способствовал   органическому   росту
нравственных критериев. В самом деле, если у писателя есть миссия на  земле,
кроме как доставлять развлечение, так она в том и состоит,  чтобы,  создавая
характеры, заставлять людей думать и чувствовать.
     Я подошел  к  финишу  без  малейшей  надежды  разорвать  ленточку,  ибо
необъяснимое так и  осталось  необъясненным.  Почему  литературный  персонаж
живет? Или, скажем, наоборот: почему столь многие из них  умирают?  В  конце
каждого издательского сезона  их  набираются  целые  кучи,  как  полумертвых
осенних мух. И вскоре горничная Время является с  метелкой,  сметает  их  со
стены, открывает окно и высыпает их в куст зимнего жасмина.  Многие  из  них
умирают оттого, что были "интересные" или "странно  волнующие",  -  ах,  эти
удобные, но роковые  слова!  Иные,  раздувшись  от  важности,  лопнули,  как
мыльные пузыри. Некоторые, в наше время немногие, погибли от избытка сахара.
Еще другие до того возлюбили  своих  создателей,  что  впали  в  религиозный
экстаз и совершили самоубийство. А остальные, проведя свои  дни  в  попытках
состояться, просто отказались от этих попыток.
     В тех немногих литературных характерах, которые не  поддаются  времени,
есть одно качество, простое, но немаловажное:  они  живут  потому,  что  все
время, хоть и незаметно, раскрывают себя. Если бы нужно было  отдать  пальму
первенства какому-нибудь одному фактору в создании характера,  я  назвал  бы
сухой, лукавый юмор. Тот юмор, что породил Дон Кихота  и  Санчо,  Фальстафа,
майора Пенденниса,  Бекки  Шарп,  Сэма  Уэллера,  Микобера,  Бетси  Тротвуд,
Степана Аркадьевича и миссис Прауди. Но это скорее инструмент, чем  движущая
пружина в создании долговечных характеров. Самая же пружина остается тайной.
Если хотите, назовите ее животворной искрой,  "дыханием  жизни".  Несомненно
одно:  все  долговечные  характеры  в  литературе  выбрались  из  пеленок  и
освободились от своих создателей. Им нет  никакого  дела  до  виновников  их
существования. Они вырастают, уходят и зовут вас за собой на улицы, в  поля,
к пустыням и рекам их самостоятельных странствий, чтобы вы могли увидеть  их
звезды и разделить их заботы, смеяться вместе с ними и любить вместе с ними,
вместе с ними бросать вызов судьбе, бороться с ними плечом к плечу и,  когда
для них настанет ночь, вместе с ними раствориться в небытии.

1931 г.


ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА

КОНСТАНС ГАРНЕТ

                                                   Лоренс-Мэншенз, 4, Челси,
                                                              10 мая 1902 г.
     Дорогая миссис Гарнет! {Констанс  Гарнет  -  жена  критика  и  писателя
Эдварда Гарнета, друга Голсуорси, - переводчица на английский  язык  романов
Тургенева, Толстого и других произведений русских классиков.}
     Я дочитал второй том Анны {Роман  "Анна  Каренина"  вышел  в  Англии  в
переводе К. Гарнет в 1901 году.}, и в таком восхищении, что должен  хотя  бы
отчасти излиться. Сцена родов и смерть Анны по силе чувства  и  прозрения  -
высшее, что сделал  Толстой,  насколько  я  его  знаю;  а  разговор  Степана
Аркадьевича  с   Карениным,   Ландау   и   графиней   Лидией   Ивановной   -
непревзойденная сатира.
     Я склоняюсь к мысли; что Толстой в  глазах  потомства  будет  стоять  в
одном ряду с Шекспиром. Его творчество совсем  иного  рода,  чем  творчество
Тургенева, Шекспира, Мопассана; это что-то совсем новое. Его ни с чем нельзя
сравнить. Верно сказал на днях Эдвард: оно достигает новых глубин  сознания,
а значит, и анализа.
     На мой взгляд,  Анна  -  личность  цельная  и  последовательная,  но  я
признаю, что Вам, как женщине, виднее, вполне ли она достоверна. Стержень ее
проблемы - Сережа; устраните  его  -  и  пропадет  вся  ее  нерешительность,
сознание греха. Однако я сомневаюсь, что  это  повлияло  бы  на  трагедию  в
целом, которая выражена на  странице  365  второго  тома  в  словах:  "Я  не
ревнива, а я недовольна". Разве в жизни нет таких женщин?
     Если в главах, о которых я пишу, у Толстого плохой  стиль,  значит,  Вы
совершили  истинное  чудо  превращения.  Так   или   иначе,   Вы   проделали
замечательную работу, и я с тем большим  нетерпением  буду  ждать  "Войну  и
мир". Думаю, что я смогу быть Вам более полезен  по  части  охоты,  чем  для
военных глав, но, пожалуйста, присылайте мне все, что захотите.
     Я очень надеюсь, что Вы переведете и "Казаков".
     Большущее спасибо за то, как я у Вас погостил, мне это пошло на пользу.
Но боевой клич Банни до сих пор меня преследует.
     Моих рукописей у Вас слишком мало, чтобы  составить  обо  мне  какое-то
представление.
     С лучшими пожеланиями Вам обоим

                                                               Преданный Вам
                                                             Джон Голсуорси.

ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                         Отель "Альпы", Мадонна ди Кампильо,
                                                              1 июня 1905 г.

     Дорогой Гарнет!
     Только что получил Ваше письмо, после того как девять  часов  добирался
сюда на лошадях, и, вероятно, отвечаю слишком быстро, но, когда тебе  плохо,
хочется поскорее облегчить душу. А  плохо  мне  потому,  что  это,  кажется,
первое серьезное расхождение между нами в  вопросах  искусства  (ради  бога,
пусть ни в каких других  вопросах  их  не  будет!)  {В  письме,  на  которое
отвечает Голсуорси, Гарнет критикует последнюю часть "Собственника", которую
прочел в рукописи.}. До сих пор я всегда  принимал  Вашу  критику,  если  не
сразу, то по некотором размышлении, но  здесь  я  усматриваю  несогласие  по
очень важному пункту - психологическому.
     Однако давайте сперва проясним картину.
     Самоубийство Боснии.
     Я совершенно с Вами согласен в том, что никакие денежные затруднения не
толкнули бы его на самоубийство; что для людей типа  Боснии  банкротство  не
может иметь сколько-нибудь серьезного значения.
     Боснии, и до этого уже загнанный и измученный,  кончает  самоубийством,
потому что Ирэн рассказала ему, что Сомс совершил над ней насилие.  Я  вижу,
эта причина даже не пришла Вам в голову, и мне очень стыдно, что я не  сумел
это показать. Дело в том, что я сначала написал главу  о  том,  как  Ирэн  и
Боснии едут подземкой, и там все это есть. А потом я ее  изъял,  потому  что
решил дать Боснии только со стороны, - я почувствовал, да и сейчас чувствую,
что иначе я его дать не могу, - иными словами, я  недостаточно  властен  над
ним и недостаточно глубоко его вижу. А во втором варианте я, видимо, чего-то
недоделал. Когда Вы прочтете о настоящей причине  самоубийства,  которую  я,
конечно, проясню, - Вы, может быть, скажете: "Боже правый, но почему?"  Если
Вы так скажете, я с Вами заранее не согласен и очень прошу Вас, до того, как
это сказать, вернитесь в самое свое  распаленное  состояние,  какое  сможете
припомнить. Прошу Вас также принять  во  внимание,  что  и  вся  ситуация  -
любовник обанкротился, а у женщины, привыкшей к роскоши, нет ни гроша  -  не
способствует бодрости; сильнее выражаться не буду. Добавьте к этому  немного
физических лишений и тяжкое душевное потрясение - самое тяжкое, какое  может
выпасть на долю страстно влюбленному мужчине, - и что же  останется  от  той
неправдоподобности, о которой Вы говорите?
     Я прочитал немало французских романов и вполне  сознаю,  что  в  глазах
французов то, о чем узнает Босини, - совершеннейший  пустяк;  но  английский
характер в этом смысле - совсем иное дело. Еще вы можете возразить, что  это
- женский взгляд на вещи; что ж, очень  возможно,  что  Босини,  будь  он  в
других отношениях хозяином  положения,  выдержал  бы  это  более  или  менее
спокойно. Но так - мне кажется, что я прав.
     Впрочем, все это не главное.
     Серьезно тревожит меня вот что:
     Вы и, кажется, Ваша  жена  хотите,  чтобы  я  закончил  книгу  явным  и
осязаемым поражением форсайтизма, а именно - бегством счастливых любовников.
     На мой взгляд (а я как  раз  и  хочу  нанести  форсайтизму  поражение),
единственный  путь  к  этому  -  оставить  Форсайтов  как  бы  победителями.
Единственный способ привлечь читателей на сторону  любовников,  единственный
способ окончательно прояснить цель книги - а она в том, чтобы показать,  что
собственность - пустая оболочка, - это оставить победу за  Сомсом.  Закончив
ее так, как Вам бы хотелось, я всего лишь  прибавил  бы  еще  одну  книгу  к
великому множеству тех, которые только бесят читателей. Увенчать "незаконную
любовь" успехом - значит дать повод для насмешек.
     Конрад, когда дочитал, сказал: "Конец потрясающий". Я привожу его слова
только затем, чтобы показать; что эта картина - Сомс и Ирэн по  обе  стороны
камина и дверь, захлопнутая перед носом любого вмешательства посторонних,  -
производит известное впечатление.
     Мы оба стремимся к тому же эффекту, оба ненавидим Форсайтов и желаем их
гибели. Вам чутье подсказывает, что это надо показать позитивно,  нанеся  им
поражение; мне чутье подсказывает, что я могу это сделать только  негативно;
я оставляю за ними победу, но какую победу!
     Это трагично.
     Мне казалось, что лучшая сцена в книге -  именно  последняя,  и  лучшее
место-сравнение Ирэн с "подстреленной птицей". Я и  сейчас  думаю,  что  это
произведет на публику более сильное впечатление, чем счастливый  конец,  чем
осязаемое поражение Форсайтов.
     Ваша жена говорит, что  "скорее  Ирэн  могла  покончить  самоубийством,
оказавшись между этими двумя мужчинами". Да, если бы это не  была  Ирэн,  но
Ирэн ничего не _делает_. Она пассивна. И еще Вы говорите, что к концу Ирэн у
меня "смягчается", но так ли это? Напротив, она всего жестче в сцене с Джун.
С человеком, которого она ненавидит, она  может  быть  жесткой,  это  каждый
может. К Сомсу она  нигде  не  проявляет  мягкости,  ведь  не  ее  мягкостью
объясняется эпизод с насилием. Но она мягкая с  начала  до  конца,  ибо  она
пассивна.
     _Злость на английскую буржуазию_: да, очевидно, Вы правы - я знаю,  что
кое-где сбиваюсь на карикатуру, эти места я пересмотрю.
     Ваше письмо такое доброе, и честное, и трогательное,  что  я  буквально
повержен во прах.
     Простите, если кажется, что я пишу резко, и простите,  что  на  сегодня
кончаю.
     Жена шлет вам обоим искренний привет. Я тоже, мой дорогой.

                                                                  Всегда Ваш
                                                              Джон Голсуорси.

     P. S. - Несчастные  цветочки  вернулись  к  нам  увядшие,  засохшие,  -
Лондонский почтамт, чтоб ему пусто было, говорит, что наклеили мало марок.
     А Вы не думаете, что опасно было читать книгу по частям, и самому,  так
сказать, мысленно дописать ее до того, как я прислал Вам конец?

                                                                    Пятница.

     Провел бессонную ночь, думая над Вашим письмом и пытаясь увидеть  конец
книги Вашими глазами. Дорогой мой,  если  я  дам  любовникам  хоть  малейшую
поблажку, если хотя бы  намекну  на  их  победу  и  счастье  -  книга  будет
загублена. Я на это не решусь, да я этого и не вижу. Я чувствую,  что  конец
должен быть беспощадным. Думаю, что и Вы и Ваша жена бессознательно исходите
из своей ненависти к форсайтизму; или,  возможно,  эта  ненависть  руководит
Вами не так сильно, как мной, и Вы не хотите, чтобы я бил так больно; или же
не понимаете, что мой удар больнее того, который Вы мне предлагаете нанести.
     Самоубийство Босини. Я готов согласиться, что здесь я  допустил  ошибку
во времени: гораздо вероятнее, что он бросился под колеса омнибуса в тумане,
а не на следующий день. Это я  могу  изменить  без  большой  ломки;  и  если
хотите, могу сделать так, чтобы у читателя осталось сомнение,  было  ли  это
самоубийством, - так же, как осталось  бы  у  присяжных.  И  уж,  во  всяком
случае, я не оставлю сомнений в том, что когда Джордж идет за ним  следом  в
тумане, он только что расстался с Ирэн, которая ему все рассказала.
     Вы перечитали две первых части? Во второй  Босини  как  раз  и  приданы
черты неврастеника или, скорее; человека загнанного.
     Вы и  Ваша  жена  слишком  сочувствуете  любовникам,  или,  вернее,  вы
сочувствуете им недостаточно, ибо еще раз повторяю,  Ваш  конец  оставил  бы
Форсайтов победителями в глазах _читателей_ (широкой публики); а мой даже  в
их  глазах  оставляет  победу  за  любовниками  -  ведь  только  побежденные
одерживают победу.
     Если бы я честно исключал возможность самоубийства Боснии, я бы его  не
совершил и не сфальшивил бы  даже  ради  главной  цели  книги  (разоблачения
собственности); но такая возможность не исключена,  во  всяком  случае,  это
вопрос открытый, и я должен Вам покаяться, что Боснии мне не удался,  а  раз
так, пусть не удается и дальше, а я его использую для  главной  цели  книги.
Если я это сделаю более ловко - по указанной Вами линии, - кто, кроме Вас  и
еще двух-трех человек, об этом догадается? Лучше по-честному  признать  свою
неудачу и извлечь из нее хоть какую-то пользу.
     Лучше, по-моему, отдайте книгу на машинку  и  пошлите  Полингу,  а  все
изменения я внесу потом. В письме к Полингу можете  сказать,  что  кое-какие
изменения будут, но не по основной линии. Они-то, во всяком  случае,  ничего
не заметят, а мне хочется знать, как у меня обстоит с ними дело. Кстати,  Вы
пишете о заключении судьи, а я-то думал, что это удалось.
     Еще раз простите и ответьте мне, если я еще не очень Вам надоел.

                                                                      Дж. Г.

КОНСТАНС ГАРНЕТ

                                                               Отель Трента,
                                                      Триент (Южный Тироль),
                                                             14 июня 1905 г.

     Дорогая миссис Гарнет!
     Ваше письмо после долгих странствий настигло меня здесь  только  вчера.
Мне было так приятно его получить и письмо Эдварда тоже. Ему пишу отдельно.
     И прежде всего прошу Вас верить, что и жена и я только больше вас обоих
любим и восхищаемся вами. Мне кажется, что это чуть ли не  самое  трудное  -
честно критиковать работу тех, к кому мы хорошо относимся; но  от  настоящих
друзей именно этого и ждешь, и всякое проявление такого  мужества  скрепляет
дружбу.
     Могу Вас порадовать - я сдаюсь. Общими силами Вы убедили  меня  в  том,
что Боснии-живой человек, а не просто изображение,  присутствующее  в  книге
ради сюжета. Боюсь, что именно так я привык на  него  смотреть  и,  с  одной
стороны, я даже рад капитулировать, хотя, может быть, и  сейчас  еще  не  до
конца убежден. Если он действительно в какой-то мере удался, то я, очевидно,
оказался в роли того охотника (пуделявшего весь день и  под  вечер  сбившего
наконец птицу), которому егерь сказал с покорным вздохом: "Бывает,  конечно,
что она и налетит на пулю!" Вот и Боснии, видимо, налетел. Я чувствую, что с
самого начала что-то в нем не получалось, а потом я уже всяческими  уловками
старался это скрыть; какой  это  бросает  свет  на  всю  работу  литератора!
Неплохая реклама для теории "техники". Я здорово  запутался,  не  знаю,  что
даст пересмотр рукописи, не ощущаю ни малейшего вдохновения и боюсь, что все
сведется к неуклюжим заплатам. И все-таки немножко лучше она должна стать.
     В Сорренто, когда  я  закончил  книгу,  я  был  до  того  вымотан,  что
пять-шесть  недель  не  мог  даже  письма  написать;  потому-то  отчасти  я,
вероятно, и цеплялся сперва за самоубийство Босини. Но в конце концов это не
так уж важно. Сейчас трудность в том, чтобы  ясно  представить  себе,  какое
воздействие (законное) фразы, написанные мною, окажут на сознание читателей.
Я волнуюсь и не уверен в себе.
     Мне  очень  отрадно,  что  Вы  одобряете  сцену  возвращения   Ирэн   и
_чувствуете_ ее облик