,  когда  она  вместе  с  другими  жителями  Путни
выбежала из дому, услышав, как с треском взлетают ракеты, и решив,  что  это
воздушный налет; но ее старый сосед улыбался во весь беззубый рот, а в школе
за углом кричали мальчишки, и она поняла, что это Мир. Волнение  переполнило
ее сердце, и, бегом вернувшись домой, она села  в  кресло  -  одна  в  своей
пустой гостиной. Лицо ее вдруг сморщилось, и слезы полились из глаз,  и  она
долго плакала в одиночестве в маленькой холодной  комнате.  Это  были  слезы
облегчения  и  глубокой  благодарности.  Все   кончилось.   Наконец-то   все
кончилось! Бесконечное ожидание... бесконечное горе... тоска  по  мужу...  и
горькая жалость ко всем бедным мальчикам, там, где шли бои, в грязи, в  этих
ужасных окопах, и смертельный  страх  за  ее  собственного  мальчика  -  все
кончилось, все! Теперь они выпустят Макса, теперь Дэвид вернется из армии; и
люди  больше  не  будут  относиться  к  ней   и   ее   детям   так   зло   и
недоброжелательно.
     Ведь она была из лондонского предместья, и в простой  душе  ее  понятие
мира было связано с доброй волей. Утерев слезы, она встала и  погляделась  в
маленькое дешевое зеркальце над пустым камином. Лицо было все в морщинах,  и
она сильно поседела, муж вот уже два года не видел ее без шляпки. Что-то  он
скажет? Она долго терла  щеки,  пытаясь  разгладить  морщины.  Потом  вдруг,
охваченная угрызениями совести, она бросилась наверх, в  спаленку  в  задней
части дома, где лежала глухая тетушка. Схватив самодельную слуховую  трубку,
которую сделал Гергарт еще перед арестом, она закричала:
     - Мир, тетушка! Мир! Только подумать - мир!
     - Что такое? - спросила глухая.
     - Мир, тетушка, мир наступил!
     Глухая приподнялась на постели, и тусклые глаза ее на иссохшем  длинном
лице, казалось, осветились какой-то мыслью.
     - Да неужто? - сказала она равнодушно. - А я так есть хочу,  Долли;  не
пора ли мне обедать?
     - Я как раз собиралась нести  вам  обед,  тетушка,  -  ответила  миссис
Гергарт и, взволнованная, бросилась вниз, чтобы принести старушке тарелку  с
хлебом, перцем, солью и луком.
     И в тот день и еще целых два  дня  она  с  поразительной  отчетливостью
видела хорошую сторону всего происходящего и с нетерпением ждала свидания со
своим "принцем" в его "Дворце". Встретившись с  ним,  она  увидела,  что  он
находится в  каком-то  странном  и  весьма  плачевном  состоянии.  Весть  об
окончании войны произвела очень сильное впечатление  на  эти  тысячи  людей,
согнанных сюда и так надолго оторванных от нормальной жизни,  вызвав  у  них
самые противоречивые чувства. И  все  полтора  часа  свидания  она  отчаянно
пыталась заставить его увидеть хорошую сторону  происшедшего  и  поверить  в
будущее, но его терзало множество сомнений и страхов, и в конце  концов  она
простилась с ним,  как  всегда,  улыбающаяся,  но  совершенно  обессиленная.
Недели шли за неделями,  и  мало-помалу  она  убедилась,  что  все  осталось
по-прежнему. Теша себя надеждой, что Гергарт может вернуться со дня на день,
она починила его домашние туфли, приготовила ему кое-что из одежды Дэвида  и
даже держала наготове большой таз, чтобы он мог помыться как следует горячей
водой, когда придет. Отказывая себе во всем, она  купила  для  него  бутылку
пива и его любимые маринованные огурчики и начала снова читать свою  газету,
простив ей прошлое. Но он все не возвращался. А вскоре газета известила  ее,
что начали возвращаться английские военнопленные - многие из  них,  бедняги,
были в ужасном состоянии, - и сердце у  нее  обливалось  кровью,  когда  она
читала о них; и она проникалась  негодованием  против  тех  жестоких  людей,
которые обращались с ними дурно; но еще в газете говорилось, что, по  мнению
редакции, проклятых "гуннов" нельзя больше терпеть в этой  стране.  "Выслать
их всех!" - писала газета. Сначала она даже не поняла, что это  относится  к
Гергарту, но когда поняла наконец, выронила из рук газету,  словно  это  был
раскаленный уголь. Не позволить ему вернуться домой, к семье,  не  позволить
ему остаться здесь после всего, что они сделали с ним, в то время как  он-то
им ничего плохого не сделал! Не позволить ему остаться, а выслать в  ужасную
страну, которую он почти позабыл за эти тридцать лет; и это в то время,  как
у него жена-англичанка  и  дети!  Эта  дикая  нелепость  и  несправедливость
настолько заслонила собой хорошую сторону, что ей пришлось выйти из  комнаты
в темный садик за домом, где дул юго-западный ветер  и  лил  дождь.  И  там,
подняв взгляд к вечернему небу, она издала тихий стон. Нет, этого  не  может
быть; и все-таки то, что писали в газете, всегда  оказывалось  правдой  -  и
Гергарта забрали и потом сократили ему паек.  И  тогда  из  тумана  прошлого
перед ее взглядом возникло лицо того джентльмена из  Уайтхолла,  его  плотно
сжатые губы и его слова:  "Нам  приходится  делать  очень  неприятные  вещи,
миссис Гергарт". Почему же им приходится делать это? Ее муж никогда и никому
не причинял зла! Волна горечи захлестнула ее, и  она  едва  не  задохнулась.
Отчего они делают так - эти джентльмены из газет! Разве у  них  нет  сердца,
нет глаз и они не видят, сколько горя приносят они простым людям? "Нет, я не
желаю им большего горя, чем они принесли мне  и  мужу",  -  подумала  она  с
озлоблением.
     Дождь хлестал ей в лицо, намочил ее седые волосы,  охладил  воспаленные
глаза. "Я не должна быть  такой  злой",  -  подумала  она  и,  нагнувшись  в
темноте, притронулась к стеклу маленького парника, устроенного около кухни и
обогревавшегося горячей водой посредством хитроумной системы  труб,  которую
смастерил ее муж еще в былые дни. Под стеклом была всего одна роза,  которая
еще цвела, и несколько маленьких лохматых  хризантем.  Она  берегла  их  для
семейного торжества в честь его возвращения. А  если  он  не  вернется,  что
делать тогда? Она выпрямилась. Над крышей неслись черные,  грозовые  облака;
но в просветах между ними виднелись одна или две звездочки,  казавшиеся  еще
более светлыми в непроглядной тьме  ночи.  "Нужно  видеть  во  всем  хорошую
сторону, - подумала она. - Иначе я не вынесу  этого".  И  она  пошла  в  дом
варить кашу к ужину.
     Зиму она провела в страшном беспокойстве. "Репатриировать гуннов!" Этот
призыв то и дело появлялся на страницах ее газеты,  словно  чей-то  страшный
лик в неотвязном ночном  кошмаре;  и  всякий  раз,  как  она  шла  навестить
Гергарта,  страхи  ее  получали  реальное  подтверждение.  Он   так   тяжело
воспринимал все это, что временами она начинала бояться  -  а  вдруг  с  ним
"что-то неладное". Иначе она не решилась назвать  его  заболевание,  которое
доктора определили как начинающееся размягчение мозга.  Видимо,  перспектива
быть высланным на родину держала его в постоянном страхе.
     - Я этого не вынесу, Долли, - говорил он. - Что я буду там делать?.. Да
и что я могу сделать? У меня там нет ни одного друга. Мне некуда  деться.  Я
пропаду. Я боюсь, Долли. И как ты сможешь поехать туда,  ты  и  дети?  Я  не
смогу заработать вам на жизнь. Я теперь и на себя не смогу заработать.
     А она говорила ему:
     - Не унывай, мой милый, будем надеяться на лучшее! Подумай,  а  как  же
другие?
     Потому что, хотя судьба этих других совсем  не  представлялась  хорошей
стороной в  создавшемся  положении,  ей  как-то  легче  было  справляться  с
собственным горем, когда она представляла себе страдания  всех  этих  бедных
"принцев" и их семейств. Но он только головой качал.
     - Нет, уж нам больше не быть вместе.
     - Я поеду следом за тобой, - говорила она. -  Ты  не  бойся,  Макс,  мы
сможем работать в поле - и я и дети. Как-нибудь перебьемся. Держись,  милый.
Скоро все это кончится. И я буду с тобой. Макс, не бойся. Да они и не вышлют
тебя никуда, вот увидишь, Макс.
     А потом словно вдруг кто-то клал ледышку ей на грудь,  у  нее  мелькала
мысль: "А если пошлют? А тетушка? А сын? А дочери? Что мне тогда делать?"
     Потом стали появляться длинные  списки,  и  людей  сгоняли  в  огромные
партии и высылали в страну, язык которой многие из них уже почти забыли. Имя
Гергарта пока еще не попало  в  списки.  Списки  эти  вывешивали  обычно  на
следующий день после еженедельных свиданий миссис Гергарт  с  мужем,  и  она
уговаривала его заявить протест, если его имя появится в списке.  С  большим
трудом ей удалось убедить его, и он пообещал сделать это.
     - Нужно надеяться на лучшее, Макс, и видеть во всем хорошую сторону,  -
умоляла она его. - У тебя сын  в  английской  армии;  они  не  посмеют  тебя
выслать. Они не смогут быть такими жестокими. Никогда не нужно отчаиваться.
     Имя его появилось в списках, но потом его вычеркнули,  и  теперь  время
тянулось в тягостном ожидании, в  ужасной  неизвестности,  и  злобное  лицо,
словно из ночного кошмара, глядело на миссис Гергарт со страниц  ее  любимой
газеты. Она снова читала эту газету и ненавидела ее, насколько ей  позволяло
ее добросердечие. Ведь это она медленно и верно  убивала  ее  мужа,  убивала
всякую надежду на счастье; она ненавидела эту  газету  и  читала  ее  каждое
утро. Вслед за розой и красновато-коричневыми хризантемами  в  ее  маленьком
садике появились новые цветы -  сначала  несколько  январских  подснежников,
потом одна за другой несколько голубых сцилий и  наконец  бледные  нарциссы,
которые называют "ангельскими слезками".
     Мир запоздал, но цветы по-прежнему распускались до срока в их маленьком
парнике, около кухонной трубы. И вот наконец наступил чудесный  день,  когда
миссис Гергарт получила удивительное  письмо,  извещавшее  ее,  что  Гергарт
возвращается домой. Его не  вышлют  в  Германию  -  он  возвращается  домой!
Сегодня, сегодня же, в любую минуту он  может  оказаться  здесь.  Когда  она
получила это письмо - она так давно не получала ничего,  кроме  еженедельных
писем от сына, который еще  служил  в  армии,  -  когда  его  принесли,  она
намазывала маргарином хлеб для  тетушки,  и,  разволновавшись  сверх  всякой
меры, намазала  маргарин  слишком  толсто,  непростительно  и  расточительно
толсто, уронила нож и стала всхлипывать и смеяться, прижав руки к  груди,  а
потом вдруг запела: "Чу! Вот ангелы поют!" - и не было в ее пении ни складу,
ни ладу. Девочки уже ушли в школу, тетушка наверху  не  могла  ее  услышать,
никто не слышал ее и никто не видел, как она вдруг упала в деревянное кресло
и, все еще держа в вытянутых руках тарелку с  хлебом,  дала  волю  слезам  и
поплакала  от  души,  сидя  одна  за  безупречно  чистым  белым  столом.  Он
возвращается домой, домой, домой! Вот она, хорошая сторона! Светлые звезды!
     Прошло  почти  четверть  часа,  прежде  чем  она   овладела   собой   и
откликнулась на стук - это тетушка наверху стучала в пол, напоминая, что  ей
давно уже пора завтракать. Она  второпях  вскипятила  чай  и  пошла  наверх.
Длинное  невыразительное  лицо  старушки  загорелось  жадностью,  когда  она
увидела, как толсто намазан маргарином хлеб; но маленькая миссис Гергарт  ни
слова не сказала ей, что означает это пиршество. Она  только  смотрела,  как
ест ее единственная подруга, и слезы все  еще  стекали  по  ее  покрасневшим
щекам, и слова песни все еще звучали у нее в голове:

                          Всюду мир и доброта,
                          Скоро рождество Христа.

     Потом, так и не сказав ни слова, она побежала постелить свежие простыни
на их кровать. Она не находила себе места,  никак  не  могла  успокоиться  и
целое утро все чистила и мыла. В полдень она  вышла  в  сад  и  сорвала  все
цветы, какие были в их парнике, - и подснежники,  и  обилии,  и  "ангельские
слезки" -  целую  охапку  цветов.  Она  принесла  их  в  гостиную  и  широко
распахнула окно. И солнце осветило цветы, которые она разложила на скатерти,
чтобы сложить из них букет счастья. Так она стояла у стола, перебирая  цветы
и осторожно обламывая кончики их стебельков, чтобы они  дольше  простояли  в
воде, и вдруг почувствовала, что кто-то стоит на  улице,  за  окном.  Подняв
голову, она увидела миссис Клайрхью. Она забыла, как эта женщина отвернулась
от нее в трудную минуту, и приветливо крикнула:
     - Заходи, Элиза; взгляни, какие у меня цветы!
     Миссис Клайрхью вошла; она была одета в черное, скулы у  нее  выступали
сильнее обычного, волосы, казалось, поредели,  а  глаза  стали  еще  больше.
Увидев, что слезы катятся по щекам соседки и что ее резко выступающие  скулы
совсем мокры от слез, миссис Гергарт вскрикнула:
     - Что случилось, милочка?
     И та ответила с трудом:
     - Мой сыночек!..
     Миссис Гергарт бросила "ангельские слезки" и подошла к ней.
     - Что с ним? - спросила она.
     - Он умер! - сказала миссис Клайрхью.  -  Умер  от  гриппа.  Нынче  его
хоронят. А я не могу... не могу...
     Слезы душили ее, и она не в силах была больше  ничего  сказать.  Миссис
Гергарт обняла соседку и положила ее голову к себе на плечо.
     - Я не могу, - всхлипывала миссис Клайрхью. - Не могу найти  цветов.  И
вот, когда я увидела твои, то расплакалась.
     - Так вот они, бери! - воскликнула миссис Гергарт.  -  Возьми  их.  Ну,
пожалуйста, милочка. Возьми - мне так жаль тебя!
     - Но как же так, - задыхаясь, проговорила сквозь слезы миссис Клайрхью,
- ведь я не заслужила этого.
     А миссис Гергарт уже собирала цветы со стола.
     - Вот возьми, - сказала она. - Я ведь ничего  не  знала.  Бедное  дитя.
Бери же! Бедняжка. Но зато он избавился  от  стольких  страданий!  Не  падай
духом, нужно во всем видеть хорошую сторону.
     Миссис Клайрхью покачала головой.
     - Ты ангел, вот кто ты!
     И, схватив цветы, она выбежала из комнаты, а через секунду ее фигура  в
черной одежде уже мелькнула за окном на залитом солнцем тротуаре.
     Миссис Гергарт стояла над опустевшим столом и думала: "Вот бедняжка - я
рада, что она взяла цветы. Слава богу, я не сказала, что Макс возвращается!"
Она подняла с полу оброненный нарцисс и поставила его в стакан с  водой,  на
солнце. Она все еще стояла, глядя на  бледный,  тонкий  и  нежный  цветок  в
грубом стакане, как вдруг раздался стук,  и  она  пошла  открыть  дверь.  На
пороге стоял ее муж с большим коричневым бумажным пакетом в руке.  Он  стоял
неподвижно, понурив голову, и лицо у  него  было  совсем  серое.  "Макс!"  -
вскрикнула она, а в голове у нее шевельнулась мысль:  "Он  постучал  прежде,
чем войти! Ведь это его дом, а он постучал!"
     - Долли? - сказал он как-то неуверенно, словно спрашивая.
     Она, всхлипывая, привлекла его к себе, затащила  в  комнату  и,  закрыв
дверь, пристально поглядела ему в лицо. Да, это  было  его  лицо,  только  в
глазах у  него  что-то  блуждало,  то  исчезало,  то  появлялось,  то  снова
исчезало.
     - Долли, - повторил он и сжал ее руку. Она, всхлипнув,  прижала  его  к
себе.
     - Я нездоров, Долли, - пробормотал он.
     - Ну, конечно, мой милый, но скоро ты  поправишься...  ведь  ты  теперь
дома, снова со мной. Не нужно грустить, милый, не нужно!
     - Я нездоров, - снова сказал он.
     Она отняла у него пакет и, вынув из стакана нарцисс, прикрепила  к  его
пиджаку.
     - А вот и весенний  цветок  для  тебя,  Макс,  из  твоего  собственного
маленького парника. Ты снова дома, мой милый.  Тетушка  наверху,  а  девочки
скоро придут. И мы будем обедать.
     - Я нездоров, Долли, - сказал он.
     Напуганная этим навязчивым повторением одного и того  же,  она  усадила
его на кушетку и села к нему на колени.
     - Ты дома, Макс, ну, поцелуй же меня. Муженек мой, наконец-то!
     И она стала раскачивать его из стороны  в  сторону,  прижимая  к  себе,
боясь заглянуть ему в глаза и увидеть, как блуждает в  них  "что-то",  -  то
появляется, то исчезает, то появляется снова.
     - Взгляни-ка, милый, - сказала она. - У меня для тебя пиво есть. Хочешь
стаканчик пива?
     Он пошевелил губами, будто причмокнув, но это был даже не звук, а  лишь
безжизненный призрак звука. И она испугалась еще больше,  -  так  мало  было
жизни в этом движении и в этом звуке.
     Он прижал ее к себе и вяло пробормотал:
     - Да, все будет в порядке  через  день-два.  Они  отпустили  меня...  Я
нездоров, Долли.
     Он потрогал голову.
     И прижимая его  к  себе,  покачивая  его  из  стороны  в  сторону,  она
настойчиво и нежно повторяла снова и снова, словно кошка,  которая  мурлычет
над своим котенком:
     - Все хорошо, мой милый... Все будет в порядке... будет в  порядке!  Во
всем нужно видеть хорошую сторону... Муж мой!


БЕРЕСКЛЕТ

     Перевод М. Кан

     Он стоял, как вкопанный, знаменитый художник Скудамор,  чьи  пейзажи  и
натюрморты имели шумный успех уже столько лет, что он успел забыть  те  дни,
когда, написанные не совсем еще в "скудаморовской  манере",  они  висели  на
выставках где-то под потолком, на самых невыгодных местах. Он стоял  на  том
самом месте, где так внезапно оставила его двоюродная сестра. Губы его между
очаровательными усиками и очаровательной остроконечной бородкой кривились  в
обиженной усмешке; пристально и с изумлением смотрел он на ягоды бересклета,
упавшие на мощеный дворик с ветки, которую она принесла ему показать. Почему
она вскинула  голову,  как  будто  он  ударил  ее?  Почему  отвернулась  так
стремительно, что тускло-красные ягоды затрепетали, роняя дождевые капли,  и
четыре ягодки упали с ветки? А ведь он только и сказал:
     - Прелесть! Надо бы пустить их в дело!
     Она воскликнула: "Господи!" - и убежала. Нет, Алисия, право  же,  не  в
своем уме, просто не верится, что когда-то она была так  обворожительна.  Он
нагнулся и подобрал с земли четыре ягоды - как  красив  этот  тускло-красный
оттенок!
     Из-под надежной брони успеха и "скудаморовской манеры" вырвалось наружу
непосредственное чувство, порыв эмоционального видения. Писать! Какой смысл?
Как это выразишь? Он подошел к невысокой каменной ограде, защищавшей  дворик
его старинного, великолепно реставрированного дома от ранних  паводков  реки
Эрон, серебрившейся под бледными лучами  зимнего  солнца.  Да,  именно!  Как
писать Природу, ее прозрачные полутени, загадочные сочетания ее  тонов,  как
уловить ее ежечасно меняющийся облик? Как писать коричневые хохолки камыша -
вон там, в золотисто-сером свете, и этих белых неугомонных чаек,  парящих  в
воздухе? Внезапное отвращение нахлынуло на  него  при  мысли  о  собственной
знаменитой "манере" - точно такое же отвращение прозвучало в голосе  Алисии,
когда она воскликнула: "Господи!" Красота? Что толку! Как  ее  выразишь?  Не
это ли подумала и она?
     Он смотрел на четыре ягодки, рдевшие на сером камне ограды, и в  памяти
его медленно оживали воспоминания. Что это была за  восхитительная  девушка!
Серозеленые глаза, сияющие из-под длинных ресниц; щеки, как  лепестки  розы;
непослушные волосы, тонкие и темные - как сильно они с тех пор  поседели!  -
всегда  немножко  растрепанные.  Пленительное   существо,   такое   горячее,
увлекающееся! Он так хорошо помнит тот мартовский день, как будто  это  было
лишь на прошлой неделе, они шли тогда со станции Эрондель по дороге в Берфем
- день коротких ливней  и  солнечного  света,  когда  природа  готовилась  к
приходу настоящей весны! Ему было двадцать девять лет, ей -  двадцать  пять,
оба были художники и оба безвестные. Как беззаботно  они  болтали!  А  когда
руки их соприкасались, что за волнение  пронизывало  его  и  как  заливались
румянцем ее мокрые от дождя щеки! Потом понемногу  они  притихли.  Это  была
чудесная прогулка, которая, казалось, должна  кончиться  еще  чудеснее.  Они
прошли  деревеньку,  миновали  меловой  карьер,  крутую  лесенку  и  полевой
тропинкой спустились к реке.  Нежно,  бесконечно  нежно  обвилась  его  рука
вокруг ее талии; он все еще молчал, он ждал  того  мгновения,  когда  сердце
вырвется из его груди, воплотившись в слова, и ее сердце  -  он  в  этом  не
сомневался - рванется навстречу. Тропинка побежал