костей;
глаза запали так  глубоко,  что  блеск  их  не  был  заметен.  Старик  сидел
неподвижно,  уставившись  на  хвост  лошади.  И  почти  невольно  рука   моя
потянулась за оставшимся еще в  кармане  серебром,  чтобы  прибавить  его  к
полукроне. Извозчик взял монеты, не сказав ни слова, но когда мы уже открыли
калитку сада, вдруг проговорил:
     - Благодарю, вы спасли мне жизнь.
     Не зная, что ответить на эти странные слова, мы снова закрыли калитку и
вернулись к экипажу.
     - Разве ваши дела так плохи?
     - Плохи, - ответил он. - Некуда нашему брату податься. Никому мы теперь
не нужны. - И взяв кнут, он приготовился тронуться в путь.
     - И давно это так?
     Он  опустил  руку,  видно,  обрадовавшись  возможности   отдохнуть,   и
пробурчал невнятно:
     - Вот уже  тридцать  пять  лет  я  занимаюсь  этим  делом.  -  И  снова
погрузился в созерцание хвоста своей лошади. Очевидно,  он  от  природы  был
неразговорчив и мог рассказывать о себе, только когда ему задавали вопросы.
     - Я не виню такси, вообще никого не виню. Это просто напасть  какая-то.
Я вот уехал сегодня утром,  а  дома  хоть  шаром  покати.  Вчера  жена  меня
спрашивает:
     - Сколько же ты приносил домой последние четыре месяца?
     - Ну,  считай,  шиллингов  шесть  в  неделю,  -  говорю  я  ей,  а  она
поправляет:
     - Нет, семь.
     Что ж, жене-то лучше знать: она все в книжечку записывает.
     - Так вам на хлеб не хватает?
     Извозчик улыбнулся, и эта улыбка между двух  впадин,  заменявших  щеки,
была, мне кажется, самой странной  из  всех  улыбок,  когда-либо  освещавших
человеческое лицо.
     - Пожалуй, так оно и есть, -  ответил  он.  -  Хотите  знать,  как  это
получается? Вот сегодня я до вас заработал за весь день  всего  восемнадцать
пенсов. За весь день. Вчера - пять шиллингов. Семь шиллингов в день я должен
платить за кэб, и это еще дешево. Ведь сколько владельцев  кэбов  разорилось
на этом деле - им, как и нам, очень туго приходится! Они, правда,  стараются
не обижать нас, но своя рубашка ближе к телу. - Извозчик снова улыбнулся.  -
Мне жаль их, и лошадей тоже, хотя, пожалуй, лошадям-то легче, чем нам.
     - А как же пассажиры? - спросил один  из  нас.  Извозчик  отвернулся  и
посмотрел в темноту.
     - Пассажиры? - В голосе его  слышалось  легкое  удивление.  -  Им  всем
подавай такси. И это понятно: на такси доедешь быстрее, а  время  -  деньги.
Вот до вас я семь часов прождал седока. Да ведь и вы искали такси. Когда  не
найти такси, то на худой конец нанимают нас, и седоки почти  всегда  злятся.
Попадаются, правда, старухи, которые боятся машин, но у таких денег в обрез,
и они не очень-то щедры. Это им не по карману, я думаю.
     - Однако все вам сочувствуют. Значит, можно надеяться.
     - На сочувствие хлеба не купишь, - спокойно остановил он меня.  -  А  в
былые времена никто меня не спрашивал, хватает ли хлеба. - Медленно  покачав
головой, он добавил: - Кроме того, что могут сделать люди? Помощи от них  не
жди, а как начнут задавать вопросы, им самим становится  не  по  себе.  Они,
наверное, это понимают. К тому же нас так много; тем, у  кого  кареты,  тоже
несладко. Впрочем, с каждым  днем  все  меньше  и  меньше  нас,  извозчиков,
встретишь на улицах.
     Не решаясь больше выражать сочувствие  этому  представителю  отживающей
профессии, мы подошли к лошади. Она, наверное, немало вынесла на своем веку:
даже в темноте у нее можно было пересчитать все ребра. И вдруг один  из  нас
сказал:
     - Многие хотели бы видеть на улицах только такси - это  из-за  лошадей:
жалко их.
     Извозчик утвердительно кивнул,
     - У этой старушки, - сказал он, - никогда не было лишнего  мяса.  И  от
корма, который ей теперь дают, резвости не прибавится. Правда, корм и не бог
весть какой, но она все-таки сыта.
     - А вы нет?
     Извозчик снова взялся за кнут.
     - Не думаю, - сказал он равнодушно, - чтобы мне могли подыскать  теперь
какую-нибудь другую работу.  Слишком  долго  я  был  при  лошадях.  Пожалуй,
придется идти в работный дом, если со мной не случится чего-нибудь похуже.
     - Как это ужасно! - прошептали мы, и, услышав такие слова, он улыбнулся
в третий раз.
     - Да, не повезло нашему брату. И за  что  нам  выпала  такая  доля?  Но
ничего не попишешь - одно вытесняет другое, а жизнь идет  своим  чередом.  Я
думал об этом; сидишь тут целый день, ну и поневоле начнешь раздумывать, все
ли в этом мире правильно устроено. Нет, выходит, что не  все.  А  извозчиков
скоро совсем не останется - так долго тянуться не может. И я даже  не  знаю,
будет мне обидно или нет, когда это наконец случится.  Всю  душу  мне  такая
жизнь вымотала.
     - Но ведь создали специальный фонд...
     - Да, и это помогло кое-кому выучиться на шофера. Но какой от него прок
старикам, вроде меня? Мне ведь шестьдесят, и таких сотни.  Мы  в  шоферы  не
годимся: смелости не хватит. А денег,  чтобы  помочь  нам,  понадобилось  бы
пропасть. И вы правильно говорите, люди хотят, чтобы мы ушли  с  дороги.  Им
нужны такси, а наше время прошло. Я не жалуюсь, вы  ведь  сами  завели  этот
разговор.
     И он в третий раз поднял кнут.
     - Скажите, а что бы вы делали, если бы сверх обычной платы получали еще
шесть пенсов?
     Извозчик опустил глаза; вопрос, как видно, поставил его в тупик.
     - Что бы я делал? Да ничего. Что бы я мог делать?
     - Но вы же сами сказали, что наши шесть пенсов спасли вам жизнь.
     - Верно, сказал, - ответил он неторопливо. -  У  меня  было  тяжело  на
душе. Порою ничего с собой не поделаешь - нападет тоска, и не отделаешься от
нее никак.  Обычно  стараешься  не  думать  ни  о  чем.  Прощайте.  Премного
благодарен!
     Он тронул лошадь кнутом. Как бы очнувшись от сна,  несчастное  животное
вздрогнуло, двинулось вперед, и экипаж стал удаляться. Медленно двигался  он
по дороге среди теней от деревьев, перемежавшихся со светом фонарей.  Высоко
над нами по черной реке неба плыли белые корабли облаков. Их подгонял ветер,
в котором чуялась перемена. И когда экипаж уже исчез из виду, этот ветер все
еще доносил до нас замирающий звук его колес.


ПРОГУЛКА В ТУМАНЕ

     Перевод Т. Литвиновой

     Уже отрастившая зимнюю шерсть, разгоряченная и вспотевшая кобыла цветом
совсем сливалась с рыжими, как лисий хвост, кучами отсыревших листьев  бука.
Как всегда в такие туманные дни, она пританцовывала, высоко вскинув  голову,
слегка выгнув шею и  насторожив  уши,  шарахалась  ни  с  того  ни  с  сего,
притворяясь,  будто  не  узнает  знакомых  предметов,  и  время  от  времени
предпринимала энергичные попытки сбросить меня  и  убежать.  Ей  то  и  дело
мерещились камни на дороге. Некогда, еще до того, как началась  ее  нынешняя
легкая жизнь, такой  камень  подкатился  ей  под  самые  копыта  и  навсегда
испортил ей норов.
     День стоял безветренный. Там  и  сям  пламенели  оставшиеся  на  ветвях
медно-красные листья буков, и казалось,  что  кто-то  нарочно  зажег  вверху
огоньки, чтобы хоть немного прогреть неуютную сырость  леса.  Большая  часть
листвы, впрочем, облетела, и усеянные жемчужными каплями голые  сучья  четко
вырисовывались  на  сплошном  сером  фоне.  Ягод  было  мало,  и  среди  них
выделялись красотой розовые плоды бересклета, которых как раз  в  этом  году
уродилось больше обычного. Глухие аллеи безмолвствовали, не слышно было  тех
сладостных вздохов, что раздавались откуда-то сверху вчера в этот час.  Зато
в воздухе была разлита какая-то особенная  тишина,  как  бы  немое  роптание
тумана. Мы проехали мимо дерева, и на  самой  верхушке  его  гордо  восседал
непомерно  тяжелый  для  тоненькой  веточки  голубь.  Погруженный   в   свой
безмятежный голубиный мир, он не слышал ни топота копыт,  ни  скрипа  седла.
Туман сгустился в сплошное облако бесконечно мелкой дождевой пыли, и  сквозь
эту завесу деревья  выглядели  как-то  странно,  словно  они  заблудились  и
потеряли друг  друга.  Мимо  нас,  казалось,  быстро  и  бесшумно  скользили
призраки, единственные обитатели мира, в котором мы очутились.
     Возле какой-то фермы кобыла внезапно, как  это  с  ней  иногда  бывало,
остановилась.  Четыре  черных  поросенка  прошмыгнули  мимо  нас  и   тотчас
растворились в белом воздухе. К этому времени мы оба  были  в  испарине.  Мы
стали ближе друг к другу, наши отношения - фамильярнее. Я  поделился  с  ней
своими соображениями по поводу ее прозвища, нрава и внешнего облика, попутно
прошелся насчет ее манер. Она же в  ответ  издала  свой  милый,  хрипловатый
вздох, который берет начало где-то под звездочкой на лбу. В пасмурную погоду
она не чихает,  такое  проявление  восторга  она  позволяет  себе  только  в
солнечные дни, когда дует морозный  сухой  ветерок.  На  развилке  мы  вдруг
наткнулись на четырех лошадок  -  одну  серую  и  трех  рыжих.  Они  тут  же
повернулись и побежали, унося в поредевшую аллею  свои  красивые  головки  и
стройные тела. Затем, спохватившись, что слишком оторвались от своих, встали
поперек дороги, перескочили  через  живую  изгородь  и  побежали  к  другим,
которые паслись неподалеку на тонувшем в тумане лужку.
     Мы спустились вниз по дороге и повстречали свору собак,  возвращавшихся
домой с охоты. Смутные очертания пегих тел, мягкие, бесшумно ступающие лапы,
томные глаза, особый собачий мир. Спереди и сзади - алые полоски  охотничьих
курток.
     Вскоре мы въехали в какие-то ворота и очутились среди  торфяного  поля,
заросшего  поблекшим  дроком.  Туман  уплотнялся.  Где-то,  высоко  в  небе,
посвистывал невидимый кулик. Казалось, пасмурный день внезапно обрел голос и
изливает всю свою тоску в этих диких звуках.  Стараясь  не  терять  из  виду
поблескивавшую  впереди  полоску  дороги,  мы  пустились  в  галоп.  Мы  оба
радовались избавлению от скучного однообразия проселочных дорог.
     Но вот умолк голос кулика; полоска дороги скрылась. На всем белом свете
не было никого, кроме нас. Даже  кусты  дрока  куда-то  исчезли.  Ничего  не
осталось - один черный торф под ногами да туман, густеющий с каждой минутой.
Мы почувствовали себя такими же одинокими, как та птица, что пронеслась  над
нами в  белом  пустом  небе,  словно  человеческая  душа,  блуждающая  среди
неисследованных полей своего будущего.
     Кобыла перескочила через  груду  камней,  которые,  казалось,  возникли
непонятно откуда уже после того, как мы их миновали. Я подумал, что если  бы
мы невзначай попали в  одну  из  ям  старой  каменоломни,  мы  бы  неминуемо
погибли. И эта мысль, что мы могли угодить в яму, а могли  и  не  угодить  в
нее, была чем-то приятна. Мы оба вошли в  азарт  и,  ныряя  в  эту  плотную,
неосязаемую массу, которая как бы пропускала нас вперед и  тотчас  смыкалась
за нами, испытывали неподдельный восторг. Весело было скакать на просторе, с
каждым ярдом убеждаясь, что мы еще живы, не знать, что нас ожидает  впереди,
- в каких-нибудь пяти ярдах,  -  и  бросать  вызов  неизведанному!  Сознание
собственной безопасности нам было не нужно: мы были бесконечно  выше  этого.
Мы скакали галопом, на лету заглатывая сырой воздух, который хлестал  нам  в
лицо, и были счастливы. Вдруг земля под нашими ногами  из  ровной  сделалась
бугристой, начался подъем. Кобыла замедлила ход. Мы  остановились.  Всюду  -
впереди, позади, слева и справа - белая мгла. Ни неба, ни горизонта, и  даже
земля под ногами едва различима. Ветер больше не бьет  в  лицо,  ветра  нет.
Сперва мы просто обрадовались возможности перевести  дух  и,  ни  о  чем  не
помышляя, перекинулись двумя-тремя словечками, потом вдруг у меня по  сердцу
прошел холодок. Кобылка фыркнула. Мы повернули и стали спускаться под  гору.
Туман между тем сгущался и почти неприметно темнел. Теперь уже мы  двигались
шагом, робея перед неизвестностью.  Перед  нами  вставали  видения  -  такие
далекие и странные в этой туманной мгле - теплое стойло и  кормушка,  полная
овса; дымящаяся чашка чаю и  поленья,  потрескивающие  в  камине.  У  тумана
словно выросли  пальцы  -  длинные,  серо-белые,  шарящие;  а  в  самом  его
безмолвии слышалось какое-то грозное бормотание, что-то  жуткое,  затаенное,
словно это дух неизвестности к нам подбирался, готовясь отомстить за то, что
мы в упоении азарта так весело его дразнили.
     Дальше спускаться уже было  некуда,  земля  выровнялась.  Мы  не  могли
решить, куда нам ехать  теперь.  Мы  остановились  и  стали  прислушиваться.
Кругом стояла полная тишина - ни всплеска воды, ни шелеста ветра  в  ветвях,
ни человеческих шагов, ни звука голоса. Не слышно было, как  пасутся  лошади
на пастбище; птицы - и те умолкли. А туман становился все темнее  я  темнее.
Кобыла шла шагом, понуря  голову  и  нюхая  вереск.  Время  от  времени  она
фыркала, и тогда сердце мое начинало радостно трепетать в надежде,  что  она
отыскала дорогу. Вдруг она откинула голову, громко фыркнула и  остановилась.
Перед самым нашим носом прошла лошадка с жеребенком.  Два  скачущих  сгустка
сумерек, они промчались, как бесформенные тени на  белой  простыне.  Высокий
вереск скрадывал топот их копыт. Бесшумные,  как  призраки,  они  исчезли  в
мгновение ока. Кобыла рванулась вслед за  ними.  Впрочем,  теперь  ни  в  ее
галопе, ни в биении моего сердца не было уже того восторга перед встречей  с
неизведанным, теперь нас подстегивал всего лишь холодный страх  одиночества.
Один и тот же аллюр, а какая разница между ощущениями!
     Кобыла резко шарахнулась в сторону и остановилась. В трех ярдах от  нас
промчалась малорослая лошадка со своим жеребенком.  Их  очертания  были  еще
смутнее, они уже почти не отделялись  от  фона,  который  успел  еще  больше
потемнеть. Но бежали они все в том же направлении, что и первый раз! Неужели
отныне нас будут преследовать эти жуткие призраки, неужели они  будут  вечно
проноситься мимо нас все в одном и том же направлении? На этот раз кобыла не
побежала за ними, а продолжала стоять на месте; она понимала не  хуже  меня,
что мы безнадежно сбились с пути. Вскоре, однако, она  тихонько  заржала  и,
снова нюхая вереск, двинулась вперед. А туман все темнел!
     И вдруг из глубины обступившего нас белесого сумрака  донесся  какой-то
невнятный гул; мы остановились и, затаив дыхание, повернули головы. Я видел,
как моя кобылка устремила взгляд в одну точку, пытаясь проникнуть им  сквозь
туман. Невнятный шум становился  все  громче,  все  отчетливее  и,  наконец,
превратился в скрип колес.  Кобылка  рванулась  вперед.  Скрип,  как  назло,
затих. Кобылка, однако, не останавливалась. Резко свернув  влево,  она  было
споткнулась, но устояла на ногах, затем куда-то вскарабкалась и  перешла  на
рысь. Туман под нами словно побелел. Мы были на дороге. Я  крикнул,  сам  не
знаю, что - может быть, просто чертыхнулся. Кобылка покосилась на меня, чуть
насмешливо, словно хотела сказать: "А ведь дорогу-то нашла я!" Теперь мы уже
трусили размеренным, спокойным шагом, слегка сконфуженные, как это бывает  с
людьми и лошадьми, когда они чувствуют, что грозившая им опасность миновала.
Теперь нам казалось, что  это  очень  даже  приятно  -  в  какие-то  полчаса
проделать весь круг эмоций, от восторга беспечной удали до леденящего сердце
страха. Впрочем, встречу, самый стык этих противоречивых чувств мы  оставили
там, на таинственном, поросшем белым дроком торфяном поле!  Не  странно  ли:
одну минуту нам кажется, будто на свете нет ничего прекрасней сознания,  что
мы, того и гляди, свернем себе шею, а в другую нас бросает в озноб при одной
мысли, что мы заблудились в тумане и что на нас  надвигается  темная  зимняя
ночь!
     И вот  мы  едем  неспешной  рысцой  по  проселкам,  вспоминая  прошлое,
предвкушая будущее. Уже совсем близко от дома поднялся  ветерок  и  началась
песня ветвей, роняющих капли; где-то в  тумане  ухнула  сова,  медоточиво  и
мягко. Двое батраков чинили дорогу на  самом  ее  повороте,  а  на  обочине,
блаженно свернувшись, лежал рыжий щеночек, ожидая, когда  они  окончат  свой
дневной урок. Задрав свою острую мордочку, он окинул нас  влажным  взглядом.
Мы повернули и мягко зашагали по огненно-рыжему, как  лисий  хвост,  настилу
опавших буковых листьев, между тем> как те немногие листья, что остались  на
деревьях,  медленно  гасли  в  темнеющей  белизне,  уже  ничуть  не  жуткой.
Серо-зеленый призрак ворот пропустил нас  на  ферму.  Курица  с  кудахтаньем
перебежала нам дорогу и исчезла в сумерках.  Кобыла  издала  свой  протяжный
вздох, означавший "приехали", и стала.


ДЕМОНСТРАЦИЯ

     Перевод О. Атлас

     В одном из тех задымленных уголков нашей страны, где властно  царствует
промышленность, в этот день вдруг рассеялась всегдашняя тьма.  Свежий  ветер
расколол вечно хмурое небо, эту крышу ада, и гнал  по  голубому  своду,  еще
тусклому от дыма,  стаи  светлых  облаков.  Даже  солнце  засияло,  бледное,
удивленное солнце. И под его лучами в маленьком городке,  заваленном  кучами
шлака, среди заводских труб, казалось, участился пульс жизни. В бесчисленных
дворах и переулках, где работали женщины, дым от маленьких горнов поднимался
и  улетал,  подхваченный  ветром,  с  небывалой  стремительностью,   женщины
встрепенулись, потому что и к ним заглянуло солнце, и  закоптелые  навесы  с
темными балками посветлели над ними и над их неизменными маленькими горнами.
Женщины работали с семи утра; ногами  приводили  в  действие  кожаные  мехи,
раздувая пламя над конусообразными кучками раскаленного угля; руками  совали
в эту огненную массу тонкий железный прут, раскаляя  и  загибая  его  конец,
откалывали этот конец молотком, подхватывали его  клещами  и  нанизывали  на
цепь; ударом молота замыкали звено,  и  ни  минуты  не  медля  снова  совали
железный прут в раскаленный уголь. Работая, они  болтали,  иногда  смеялись,
иногда тяжко вздыхали. Здесь были представительницы всех  возрастов  и  всех
типов - от широкоплечей, смуглой, крепкой женщины, похожей на крестьянку  из
Прованса,  до  истощенной  и  бледной,   чахоточной   девчонки,   от   седых
семидесятилетних старух до пятнадцатилетних  девочек.  В  домашних  кузницах
работали в одиночку или самое большее вдвоем; в больших мастерских  было  по
четыре или пять горнов,  в  которых  пылали  угли,  и  по  четыре  или  пять
закоптелых мехов. И  не  было  мгновения,  когда  бы  раскаленное  звено  не
нанизывалось на растущие на глазах цепи, как не  было  мгновения,  когда  бы
тонкий дымок от горнов,  унося  с  собой  дыхание  жизни,  капля  за  каплей
расточаемой около каждого из них, не устремлялся из  закопченных  помещений,
мимо темных балок, ввысь, на свободу.
     Но в это утро воздух пронизывало нечто большее, чем  бледный  солнечный
свет.  Это  было  ожидание.  И  в  два  часа   началось   движение.   Работа
прекратилась, из дворов и переулков высыпали  женщины.  Одни  в  потрепанной
рабочей одежке, другие в мало отличавшейся от  нее  праздничной,  в  чепцах,
шляпках, простоволосые, с  детьми  на  руках,  беременные,  они  хлынули  на
главную улицу  и  выстроились  позади  оркестра.  Странная,  шумливая  стая,
пестревшая коричневыми, зелеными и голубыми пятнами. Они суетились, болтали,
смеялись, словно сами не  знали,  зачем  собрались  здесь.  Их  было  больше
тысячи, и на лицах их  была  та  страшная  печать,  которую  накладывает  на
человека непосильный городской труд и полуголодное существование. И  все  же
там не было ни одного порочного или жестокого лица. Видно, не так-то  просто
быть порочным или жестоким,  когда  едва  зарабатываешь  столько,  чтобы  не
умереть с голоду. Больше тысячи обездоленных людей, в поте  лица  добывающих
свой скудный хлеб, собралось тут.
     На тротуаре, рядом  с  этой  покорной  и  робкой  толпой,  вышедшей  на
демонстрацию протеста против тяжких условий жизни, стояла  молодая  женщина.
Она была бедно одета, с непокрытой головой, но было что-то привлекательное в
ее лице с высокими скулами и темными глазами. Женщина не  примкнула  к  этой
толпе, но по непо