Делай, как велят, или будешь проклят!" И наша заноза из того же самого
полена!
     По словам старика выходило, будто вся церковь относится к людям так же,
как их пастор. Крестьяне по этому поводу выражались проще:
     - Можно загнать коня в воду, а уж пить силком не заставишь.
     - Захотел, вишь, спасать наши души! Пускай свою спасает!
     - Где нам, дуракам, его мудрые проповеди слушать!
     В следующее воскресенье утром пастор застал  в  церкви  только  служку,
двух приезжих, трех старух, из  которых  одна  была  совершенно  глухая,  да
четырех девочек.
     Позднее, в тот же  ветреный,  непогожий  день,  по  деревне  со  смехом
передавали из уст в уста:
     - Старик залез на Треселинский утес, морю проповедует!
     Быстро собралась толпа, жаждущая какого-нибудь развлечения, чтобы убить
скуку. За оврагом, над серыми крышами  рыбачьего  поселка,  круто  вздымался
Треселинский утес. На его вершине, у самого края, виднелась крохотная черная
фигурка с воздетыми к небу руками. Вот человек в черном опустился на  колени
и надолго застыл так, а позади него белым и коричневым пятнышками свернулись
в невысокой траве его  собаки.  Вдруг  он  вскочил  и  принялся  исступленно
размахивать руками, так что собаки отскочили в сторону и снова  прижались  к
земле, словно испуганные поведением хозяина.
     Целых два часа жители деревни молча, с жадным вниманием  наблюдали  это
странное зрелище. Общее мнение  было,  что  "старик  вконец  свихнулся".  Но
мало-помалу вид этого черного человечка,  взывавшего  к  своему  богу,  богу
властному и воинствующему, пробудил суеверное чувство в людях, которые  жили
в постоянной борьбе со стихиями. Они не  могли  не  оценить  того,  что  так
соответствовало  мстительному  духу  воинственной  расы.  Они  даже  заметно
оробели. Потом налетевшая с моря стена дождя скрыла от  их  глаз  и  утес  и
человека на нем.
     На другое утро разнесся слух, что пастора нашли в кресле мертвым; у ног
его лежали собаки, а на окоченевшей руке сидела канарейка. На нем  была  все
та же мокрая одежда, словно он только и смог из последних сил дотащиться  до
своего  кресла,   чтобы   здесь   умереть.   Тело   "бедного   незадачливого
джентльмена",  как  назвала  его  старуха  экономка,  поникло  и  съежилось,
подбородок уперся в маленький золотой крест, висевший поверх сутаны.
     Его похоронили в стороне от его прихожан, в том зеленом уголке, который
он приберегал для себя, и на могильной плите высекли такие слова:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
                          ПАСТОР АНГЛИЙСКОЙ ЦЕРКВИ
                                 П... В...
                             "БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ"


ЗАКЛЮЧЕННЫЙ

     Перевод М. Кан

     Стоял погожий летний день. Лето  только  начиналось,  и  птицы  еще  не
допели свою весеннюю песнь, и не облетели еще лепестки с цветущих  деревьев.
Мы сидели в садике у нашего лондонского дома.
     -  Чу!  А  вот  щегол!  -  сказал  внезапно  наш  друг.  Дрозды   здесь
действительно водились - и черные и
     простые - и сколько угодно синиц. По ночам ухала сова. Залетал и птичий
Христофор Колумб - кукушка, которая раз в год вполне серьезно принимала этот
заросший деревьями зеленый островок за лесные массивы  Кента  и  Суррея.  Но
щегол? Никогда!
     - Я его слышу вон там! - сказал он опять, встал и пошел к дому.
     Вернувшись, он снова сел и заметил:
     - А я и не знал, что вы держите птицу в клетке.
     Мы признались, что у нашей кухарки и вправду есть клетка с канарейкой.
     - Вот дубина! - бросил он.
     Его явно что-то взволновало, и притом очень сильно, но что  именно,  мы
не могли понять. Вдруг его прорвало:
     - Не выношу, когда кого-то держат в клетке - животное, птицу, человека.
Видеть не могу!
     И, сердито взглянув на нас, как  будто  мы,  воспользовавшись  случаем,
нарочно вытянули из него это признание, он быстро продолжал:
     - Несколько лет тому назад я вместе с приятелем был  в  одном  немецком
городе. Приятель занимался исследованием разных социальных проблем и однажды
позвал меня осматривать тюрьму. Я тогда  еще  ни  разу  тюрьмы  не  видал  и
согласился. День был такой же точно, как сегодня, - небо совершенно  чистое,
и все вокруг искрилось  тем  прохладным  мерцающим  светом,  который  только
кое-где в Германии и увидишь. Здание тюрьмы стояло в центре города  и  имело
форму звезды, как и все дома заключения,  построенные  в  Германии  по  типу
Пентонвилльской тюрьмы. Здесь действовала, как нам сказали, та  же  система,
что и много лет назад. Тогда - как и теперь, без сомнения, - немцы  носились
с идеей, что узников следует заточать в полном одиночестве. Но  в  то  время
это была для них новая игрушка, и они наслаждались  ею  с  той  фанатической
основательностью, которую немцы вкладывают во все, за что ни  возьмутся.  Не
хочется рассказывать о том, какая это была тюрьма и что  мы  в  ней  видели;
насколько это возможно, когда речь идет о  заведении,  которое  основано  на
такой страшной системе, порядок в ней  был  хороший.  Начальник,  во  всяком
случае, произвел на меня неплохое впечатление. Я вам просто расскажу  о  том
единственном, чего никогда не забуду; для меня  оно  навеки  стало  символом
неволи - для четвероногих и двуногих, больших и малых - для всего живого.
     Друг наш помолчал, а  потом  с  еще  большим  раздражением,  как  будто
чувствуя,  что  совершает  насилие  над  собой,  изменяя   природной   своей
сдержанности, продолжал:
     - Мы уже успели обойти все это серое  здание,  когда  начальник  тюрьмы
спросил моего товарища, не хочет ли он увидеть одного-двух "пожизненных".
     "Я покажу вам одного, который пробыл здесь двадцать семь лет, -  сказал
он. (Вы понимаете, я помню все,  что  он  говорил,  слово  в  слово.)-  Этот
человек немного утомлен своим долгим заключением". Пока мы шли к камере,  он
рассказал нам историю этого узника. Работая подручным у краснодеревщика,  он
совсем мальчишкой связался  с  воровской  шайкой,  чтобы  ограбить  хозяина.
Застигнутый врасплох на месте преступления, он ударил вслепую и убил хозяина
на  месте.  Его  приговорили  к  смертной  казни,  но   вмешалась   какая-то
августейшая особа, которую в свое время привел в душевное  расстройство  вид
трупов - кажется, после битвы при Садове {Садова - город в Чехословакии, где
во время австро-прусской войны  1866  года  произошла  битва,  закончившаяся
поражением австрийцев.}. Приговор был смягчен: пожизненное заключение.
     Когда мы вошли в камеру, он стоял совершенно  неподвижно  и  глядел  на
свою работу. Ему вполне можно было дать лет шестьдесят, хотя на  самом  деле
он никак не мог быть старше сорока шести -  согбенный,  дрожащий,  настоящая
человеческая развалина, прикрытая длинным грязновато-желтым  фартуком.  Лицо
его, мучнисто-бледное и рыхлое,  как  у  всех  заключенных,  казалось,  было
лишено всякого выражения. У  него  были  впалые  щеки,  большие  глаза,  но,
оглядываясь теперь назад, я не могу припомнить, какого они были цвета  да  и
был ли у них вообще цвет. Когда мы,  один  за  другим,  входили  в  железные
двери, он снял свой круглый арестантский колпак, тоже грязновато-желтый, как
и все вокруг, и, обнажив пыльно-серую,  почти  совсем  облысевшую  голову  с
коротким, реденьким ежиком седых волос, встал по стойке "смирно",  глядя  на
нас робкими, покорными глазами. Он был похож на сову, встревоженную  дневным
светом. Видели вы когда-нибудь ребенка, который впервые в  жизни  заболел  и
бесконечно удивлен своими страданиями? Такое лицо было у этого человека - но
только кроткое, необыкновенно кроткое! Мы перевидали  много  заключенных,  и
только он один поразил нас этой  душераздирающей  кротостью.  И  потом  этот
Нет, господин директор (нем.).}", - тихий, безнадежный  -  я  и  сейчас  его
помню, - в нем не осталось и следа твердости, воли...
     Наш друг замолчал и нахмурился, припоминая. Но вот он заговорил снова:
     - В руке он держал лист плотной бумаги, на который значками азбуки  для
глухонемых переписывал евангелие. Он  провел  тонкими  пальцами  по  шрифту,
показывая нам, как легко будет глухонемым читать, и я увидел у него на руках
налет белой пыли, как у мельника. В камере не  было  ничего  такого,  откуда
могла бы взяться эта пыль; я  убежден,  что  это  вообще  была  не  пыль,  а
какое-то вещество, выделяемое  человеческим  организмом,  загнивающим,  если
можно так сказать, на корню. А лист бумаги в его  вытянутой  руке  трепетал,
как крыло насекомого. Один из нас спросил, кто придумал систему, которой  он
пользуется в работе, и назвал какое-то имя. "Nein, nein", - промолвил  он  и
застыл, дрожа от напряжения, от усилия  припомнить  имя.  Наконец  он  поник
головой и пробормотал: "Ah, Herr Director, ich  kann  nicht"  {Ах,  господин
директор, я не могу (нем.).}, - как вдруг само собой  это  имя  сорвалось  у
него с языка. В тот миг он стал похож на человека - в первый раз. До тех пор
я не понимал, что значит для  человека  свобода,  какова  истинная  ценность
общения с тебе подобными, как необходимо,  чтобы  каждую  минуту  твой  мозг
шлифовали звуки, образы, необходимость запоминать  и  использовать  то,  что
запомнил. А этот узник не находил применения для своей памяти. Он был  похож
на растение, посаженное там,  где  никогда  не  выпадает  роса.  Нужно  было
видеть, как изменилось его лицо, когда он всего-навсего  припомнил  какое-то
имя! Будто крошечный клочок зелени, уцелевший в сердцевине  увядшего  куста.
Человек, скажу я вам, - это нечто поразительное! Самая  терпеливая  из  всех
земных тварей!
     Наш друг встал и зашагал взад-вперед по дорожке.
     - Невелик был его мир: приблизительно футов четырнадцать на восемь.  Он
прожил  там  двадцать  семь  лет  без  единого  друга  -  хотя  бы   мышонка
какого-нибудь дали  в  товарищи!  В  тюрьме  дело  поставлено  основательно.
Подумать только, какая громадная  жизненная  сила  должна  быть  заложена  в
человеческом организме, чтобы пережить такое... Как вы думаете, -  продолжал
он, резко обернувшись к нам, - что же поддерживало в нем эту искру рассудка?
Так вот, я вам  скажу,  что.  Мы  все  еще  рассматривали  его  "глухонемые"
письмена, как вдруг он протянул нам деревянную дощечку величиной  с  большую
фотографию. Это был портрет девушки, сидящей посреди сада с яркими цветами в
руке. На заднем плане протекал узенький  извилистый  ручей,  вдоль  которого
кое-где росли камыши, а на берегу стояла большая птица, похожая  на  ворона.
Девушка была  изображена  под  деревом  с  крупными  плодами  -  удивительно
симметричным и не похожим ни на одно из настоящих деревьев. И все-таки  было
в нем что-то, присущее им всем: такой вид, будто  у  них  есть  души,  будто
деревья - друзья человеку. Девушка глядела прямо на нас совершенно  круглыми
голубыми глазами, и цветы в ее руке, казалось, тоже  смотрели  на  нас.  Мне
почудилось,  что  вся  картина  пронизана  -  как  бы  это  выразиться?..  -
недоумением, что ли. Она отличалась той грубостью красок  и  рисунка,  какая
свойственна  работам  ранних  итальянских   мастеров:   чувствовалось,   что
художнику было трудно, и только вдохновение преодолело эту трудность. Кто-то
из нас спросил, учился ли он рисовать  до  того,  как  попал  в  тюрьму;  но
бедняга не понял вопроса. "Nein, nein, - сказал  он.  -  Господин  начальник
знает, что у меня не было натурщицы. Я эту картину выдумал!" И он  улыбнулся
нам такой улыбкой, что сам дьявол не удержался бы от слез. Он вложил  в  эту
картину все, о чем тосковала его душа, - здесь были женщины и цветы,  птица,
деревья, синее небо, и ручей и его бесконечное недоумение,  что  все  это  у
него отняли. Работал он над нею, как нам сказали, восемнадцать лет, - писал,
соскабливал, повторял, пока наконец не закончил этот сотый по счету вариант.
Это был шедевр. Да, двадцать семь лет просидел он здесь, осужденный всю свою
жизнь провести в этом гробу, лишенный возможности обонять, видеть,  слышать,
осязать то, что естественно для человека; лишенный даже памяти. Он исторг из
своей изголодавшейся души это видение - девушку с полными изумления  глазами
и с цветами в руке. Это был величайший триумф человеческого духа, величайшее
свидетельство всемогущей силы искусства,  какое  мне  когда-либо  доводилось
видеть.
     Наш друг коротко засмеялся:
     - Но ведь вот какое толстокожее животное человек: даже тогда я  не  мог
вполне почувствовать, что за смертельная мука - жизнь этого узника.  Правда,
потом я это понял. Я случайно увидел его глаза в ту минуту, когда он пытался
ответить на вопрос начальника, как он себя чувствует. До смертного часа  мне
их не забыть. Это была настоящая  трагедия.  Целая  вечность  одиночества  и
безмолвия, которую он пережил здесь, смотрела из этих глаз; целая  вечность,
которую ему еще предстоит пережить, пока его не похоронят там,  на  тюремном
кладбище. Такие жалкие, такие несчастные глаза были у него, каких на воле не
увидишь у всех людей, вместе взятых.  Я  не  мог  вынести  этого  зрелища  и
поспешил выйти из камеры. В  те  минуты  я  раз  и  навсегда  понял,  почему
страдание священно. Говорят, русские понимают это, хоть некоторые и считают,
что они ведут себя порой, как дикари. Я  почувствовал,  что  все  мы  должны
склонить перед  ним  головы;  что  я,  свободный,  добропорядочный  человек,
выгляжу шарлатаном и грешником  рядом  с  этим  живым  распятием.  Какое  бы
преступление он ни совершил - не все ли мне равно, какое, - перед ним,  этим
бедным, потерянным существом, согрешили так страшно, что я  -  лишь  прах  у
него под ногами. Подумаю о нем - он ведь и сейчас, наверное, там, - и во мне
поднимается злоба на мне подобных, и я чувствую щемящую боль всех, кто сидит
в клетке, - всех на свете.
     Он отвернулся и с минуту молчал.
     - Я вспоминаю, - проговорил он наконец,  -  как  на  обратном  пути  мы
проезжали по городскому парку. Вот уж где вдоволь  было  приволья  и  света.
Каких только там не росло деревьев -  липы,  буки,  дубы,  платаны,  тополя,
березы, яблони в цвету - и  каждое  благоухало  по-своему,  каждая  веточка,
каждый листок так и светились счастьем. Парк  был  полон  птиц.  Птицы,  эти
пернатые символы свободы, порхали себе на солнышке, распевая на все  голоса.
Да, это было сказочное местечко. Прекрасно помню, как я подумал,  что  среди
бесконечно разнообразных созданий Природы лишь человек да паук терзают  свою
жертву так медленно, потихоньку высасывая из живого существа самую жизнь. Но
холодно и невозмутимо подвергать  такой  пытке  своих  собратьев  -  на  это
способен только  человек.  Это,  насколько  мне  известно,  один  из  фактов
естественной истории. Могу вас уверить, что увидев - как видел  я  в  глазах
того заключенного - и поняв раз навсегда, что это за немыслимый  кошмар,  вы
уже никогда не сможете по-прежнему относиться к людям. В тот вечер я сидел у
окна в кафе, слушал музыку, болтовню, смех, смотрел, как проходят  по  улице
приказчики,  солдаты,  торговцы,  чиновники,  священники,   нищие,   знатные
господа, проститутки. Из окон струился свет, едва заметно  трепетали  листья
на фоне изумительного темно-синего неба.  Ничего  этого  я  не  видел  и  не
слышал. Я видел только мучнисто-белое лицо того бедняги, его глаза, пыльные,
дрожащие руки, картину, написанную им там, в этом аду. С тех пор я  вижу  ее
каждый раз, стоит мне только увидеть одинокую живую тварь в клетке.
     Наш друг замолчал и очень скоро, сославшись на какой-то предлог,  встал
и ушел.


МУЖЕСТВО

     Перевод H. Шебеко

     - В то время, - сказал Ферран, - я жил в бедности. И  это  была  не  та
бедность, когда обходятся без обеда, а та, когда нет ни завтрака, ни  обеда,
ни ужина  и  человек  кое-как  существует,  довольствуясь  только  хлебом  и
табаком. Жил я в одной из четырехпенсовых ночлежек  в  районе  Вестминстера,
где в комнате стоят три, пять, а то и  семь  коек.  Если  платишь  исправно,
можно пользоваться отдельной койкой, если нет, в  твою  постель  обязательно
пустят постояльца, а он, конечно, оставит по себе памятку. В  этом  квартале
очень мало иностранцев; живут здесь преимущественно англичане, и  почти  все
они пьяницы. Три четверти населения ночлежек не едят - не могут: организм их
уже не воспринимает твердой пищи. Они пьют  и  пьют.  Это  все  народ,  ради
которого вам не стоит раскошеливаться. Извозчики, продавцы газет или шнурков
для ботинок и так называемые "сэндвичмены" {Сэндвичмен - человек-реклама. На
спину и грудь  ему  вешают  листы  плотного  картона  с  наклеенной  на  нем
рекламой. Он обязан ходить по городу 8-10  часов  в  день.}.  Многие,  очень
многие из них  потеряли  человеческий  облик,  и  возрождение  для  них  уже
невозможно. Да и может ли быть иначе? Они живут уже только для  того,  чтобы
наскрести себе на пропитание и удержать душу в теле; ни о чем другом они  не
могут думать - нет ни времени, ни  сил.  Поздно  ночью  они  возвращаются  в
ночлежку, валятся и засыпают. Спят как убитые. Они  почти  ничего  не  едят:
кусочек хлеба и все! Зато они пьют!
     К нам в ночлежку часто  приходил  один  французик;  лицо  у  него  было
желтое, с мелкими морщинками у глаз, а ведь он не старый был - лет тридцати!
Но жизнь у него сложилась нелегко - в такие места от хорошей жизни никто  не
попадает, особенно французы: они ведь очень неохотно покидают  родину.  Этот
француз приходил брить нас  -  по  пенни  с  человека.  Ему  часто  забывали
платить, так что на круг он получал пенни за три  бороды.  Работал  он  и  в
других ночлежках - тем и зарабатывал себе на жизнь. Правда, у него еще  была
лавчонка по соседству, но торговля шла из рук вон плохо.  Как  этот  человек
работал! Он ходил еще и в тюрьму брить  арестантов,  хотя  это  была  работа
невыгодная: платили там по одному пенни за десять человек.  Шевеля  усталыми
пальцами, похожими на желтые палочки, он часто говорил  мне:  "Эх,  работаю,
как вол. Зарабатываю один пенни, а трачу четыре. А как же  быть,  друг  мой?
Надо как-нибудь питаться, чтобы иметь силы  брить  десять  человек  за  один
пенни". Он мне напоминал муравья,  который  кружит  и  кружит  около  своего
муравейника и все только для того, чтобы прожить. Он мечтал накопить столько
денег, чтобы можно было вернуться во Францию. Мы понравились друг  другу.  В
нашем крольчатнике он был единственным человеком, у  которого  имелись  свои
мысли и идеи,  если  не  считать  одного  "сэндвичмена",  бывшего  актера  и
человека очень умного - когда ему случалось быть  трезвым.  Французик  очень
любил развлечения, увлекался мюзик-холлом, посещал его не реже  двух  раз  в
год и постоянно болтал о нем. Правда, о некоторых прелестях  мюзик-холла  он
имел весьма смутное представление - на это  у  него  не  было  денег,  -  но
восторгался им чистосердечно. Меня он всегда  брил  последним  и  делал  это
очень медленно.
     - Для меня брить вас - отдых, - говаривал он.
     А для меня это было развлечением, потому что к тому времени я  приобрел
привычку по  нескольку  дней  кряду  не  раскрывать  рта.  Редко  попадается
человек, с которым можно поговорить по  душам.  Остальные  только  поднимают
тебя на смех, принимают за идиота или чудака,  одним  словом,  за  существо,
которое надо запереть в клетку или привязать за ногу.
     - Да, - говорил французик. - Когда я приехал сюда, я думал,  что  скоро
вернусь во Францию, теперь я уже  не  так  уверен  в  этом.  Теряю  иллюзии.
Говорят, что у денег есть крылья, но ко мне  они  не  летят.  Поверьте,  мой
друг, я всю душу вкладываю  в  бритье  этих  субъектов.  Как  они  страдают,
бедняги, какие они несчастные! Вы скажете: зачем пьют? Но только  это  их  и
спасает, другой радости нет! Я, к  сожалению,  не  могу  пить,  организм  не
позволяет. Вот здесь. - И он показал, где именно организм  не  позволяет.  -
Вам тоже, дружище, видно, не очень-то везет, но вы молоды. Да что  говорить,
faut etre philosophe - будем философами! Но