Джимми увидел, как красный наездник взлетел в седло.  И  вдруг,  словно
обезумев, он бросился прочь.

VI

     Он бросился туда, откуда было видно, как они вышли на дорожку  -  всего
семнадцать лошадей. Ему не пришлось искать своего наездника, его камзол  был
красен, как физиономия Джорджа Пульхера или  куст  рододендрона  под  лучами
солнца, он пламенел над блестящей гнедой лошадью с  белой  звездой  на  лбу,
которая чуть приплясывала, проходя мимо трибун.
     Лошади делали теперь пробежку для разминки - впереди всех шел Зверобой.
     - Классная лошадь, этот Зверобой, - сказал кто-то сзади.
     Джимми нервно огляделся. Джорджа Пульхера нигде не было видно.
     Одна за другой лошади прошли мимо трибун, а он,  холодея,  провожал  их
взглядом. Ему, еще не привыкшему к виду этих существ, которым он был  обязан
заработком, каждая лошадь казалась "классной".
     Тот же голос сказал:
     - Новые цвета! Что ж, посмотрим, да и на  лошадку  заодно  взглянем.  С
виду недурна. Каллиопа? Но котируется она все ниже...
     Джимми пошел дальше по трибунам.
     "Четыре против одного на Фаворита!", "Шесть  на  Зверобоя!",  "Семь  на
Судью!",  "Десять  против  одного  на  Осу!",  "Десять  против   одного   на
Каллиопу!", "Четыре против одного на Бриллиантовую Запонку!", "Четыре против
одного на Фаворита!"
     Лошадь Дженнига по-прежнему котируется высоко, а ставки на  его  лошадь
понижаются.
     "Двенадцать на Каллиопу!" - услышал он вдруг, когда уже почти  добрался
до своего места. Сверхъестественное чутье игроков никогда  им  не  изменяло,
почти никогда!
     Его пробрала дрожь. Что он наделал, приказав Докеру  выиграть!  Загубил
золотое яичко, которое Пульхер снес с такой осторожностью. Но,  может  быть,
ей все равно не выиграть? Когда он поднимался на  свою  трибуну,  мысли  его
окончательно спутались.
     - Эй, Джимми! - окликнул его чей-то голос. - Ну, как она, выиграет?
     Это толпа прижала к нему одного из молодых оксфордских щеголей.
     Джимми оскалил зубы, словно  огрызаясь,  съежился,  нырнул  в  толпу  и
рванулся вперед. Он выбрался в первые ряды и протиснулся поближе к лестнице,
откуда удобно было смотреть в  бинокль.  Позади  него  один  из  тех  людей,
которые наживаются, пользуясь доверчивостью неудачников,  выкрикивал  ставки
на одно очко меньше по сравнению с курсом там, внизу. "Три против одного  на
Фаворита!", "Пять на Зверобоя!", "Восемь против одного на Осу!".
     - Как котируется Каллиопа? - резко спросил Джимми.
     - Сто к восьми.
     - Идет! - Вручив букмекеру  восемь  фунтов,  он  взял  билет.  Едва  он
отвернулся, у букмекера воровато забегали глаза, но он продолжал монотонно:
     - Три против одного на Фаворита... Три против одного на Фаворита. Шесть
против одного на Судью.
     Джимми навел бинокль на цветной водоворот у старта. Какая-то лошадь  во
время разминки вырвалась вперед и была уже на полпути к финишу; на  ней  был
наездник в желтом.
     "Восемь на Судью!", "Восемь на Судью!" - раздалось на трибуне.
     Значит, они и это уже учли! Здесь все учитывается!
     Наездник повернул Судью и скакал обратно. Джимми на миг опустил бинокль
и посмотрел вниз. Там все так и кишело людьми;  в  такой  толпе  не  мудрено
потерять даже Джорджа Пульхера. Прямо под ним какой-то  человечек,  отчаянно
размахивая руками, подавал знаки кому-то на "дешевой трибуне". Джимми  снова
поднял бинокль. Теперь лошади стояли все в ряд - красный камзол был  третьим
с краю.
     Старт! Наступила мертвая тишина. Что-то зеленое мелькнуло далеко справа
- это Оса! До чего ж хорошо они идут! Оцепенение, сковывавшее мысли  Джимми,
вдруг исчезло. Бинокль задрожал у него в руке; его худое,  напряженное  лицо
побагровело, щеки затряслись. Красный камзол... красный... Третий с краю! Он
не мог бы рассказать о заезде так, как это  будет  рассказано  в  завтрашней
газете: он ничего не видел, кроме красного камзола.
     Вот они пересекают стартовую черту и несутся вперед  -  зеленый  камзол
впереди, а что-то сиреневое, что-то клетчатое сзади.
     "Оса  проиграла!",  "Фаворит,  Фаворит  ведет!",  "Зверобой,   Зверобой
выигрывает!", "Что это красное там, у трибун?"
     Это был его  наездник!  Какой-то  человек  позади  Джимми  вдруг  будто
обезумел:
     - Зверобой! Давай, Зверобой! Зверобой возьмет! Зверобой возьмет!
     Джимми ядовито зашипел: "Возьмет ли? Вот увидим!"
     Зверобой и его лошадь оторвались от остальных и  бежали  мимо  "дешевой
трибуны" - голова в голову. Докер мчался, как черт!
     "Зверобой! Зверобой!", "Каллиопа возьмет! Она возьмет!"
     Боже! Его лошадь! Они промелькнули, как вихрь, - до финиша остается  не
больше пятидесяти метров, а между ними нет разницы и в полголовы!
     "Зверобой! Зверобой!", "Каллиопа!"
     Он увидел, как его лошадь вырвалась вперед. Она все-таки пришла первой!
     Издав какой-то странный звук, он начал проталкиваться на лестницу. Пока
он пробирался, протискивался, пробивался сквозь толпу, он ни о чем не думал.
Он был целиком поглощен одним желанием - скорее  вон  с  трибуны,  скорее  в
загон, к своей лошади!
     Когда он добежал до загона, Докер уже  взвесился.  Все  в  порядке!  Он
ушел, ухмыляясь. Джимми резко повернулся и  чуть  не  сбил  с  ног  Полмана,
который стоял неподвижно, как истукан.
     - Ну, что ж, мистер Шрюин, - сказал он, глядя куда-то мимо него. -  Она
выиграла.
     "Черт бы тебя побрал! - подумал Джимми. - Черт бы побрал вас  всех".  И
он пошел к своей лошади. Дрожащая, покрытая потом, возбужденная ревом толпы,
она сверкнула белками глаз, когда он погладил ее по морде.
     - Молодчина! - сказал он, и ее увели.
     "Бог мой! Мне надо выпить!" - подумал он.
     Оглядываясь вокруг, чтобы не упустить Джорджа Пульхера, он  неуверенным
шагом вернулся на трибуны, где мог утолить жажду  и  получить  причитавшуюся
ему сотню фунтов. Но скромного букмекера и след простыл.  На  билете  стояло
"О. X. Джонс" и ничего больше.  Джимми  Шрюина  надули!  Немного  погодя  он
спустился вниз в самом скверном настроении. У лестницы стоял Джордж Пульхер.
Лицо этого рослого человека было ярко-багровым, глаза зловеще  сверкали.  Он
потащил Джимми в угол.
     - Ах ты, дрянь! - сказал он. - На кой черт тебе понадобилось говорить с
Докером?
     Джимми ухмыльнулся. Новый человек внутри него бесстрашно запротестовал.
     - Это моя лошадь! - сказал он.
     - Ты... гад проклятый! Да попадись ты мне в другой раз, я из  тебя  всю
душу вытрясу!
     Джимми вскинул голову и, расставив свои тонкие ноги, как воробей  перед
разъяренным голубем, сказал:
     - Ступай домой, Джордж Пульхер, и скажи маме, чтоб она  заштопала  тебе
носки. Сам ты и этого не можешь! Ты думал, я не человек, а? Так вот,  теперь
ты... теперь ты знаешь, что я человек. И впредь оставь мою лошадь в покое.
     И без того багровая физиономия Пульхера побагровела еще больше. Он сжал
тяжелые кулаки. Джимми стоял  неподвижно,  засунув  свои  маленькие  руки  в
карманы  пальто  и  высоко  подняв  голову.  Здоровенный  Пульхер  судорожно
глотнул, словно пытаясь  проглотить  прилившую  к  лицу  кровь;  его  кулаки
поднялись, потом опустились.
     - Так-то лучше, - сказал Джимми. - Выбирай себе противников по росту.
     Издав глухое рычание, Джордж Пульхер пошел прочь.
     "Два против одного на Фаворита!", "Ставлю на  Фаворита!",  "Два  против
одного на Фаворита!", "Три на Метель!", "Четыре на Железного Герцога!"
     Джимми постоял  с  минуту,  машинально  прислушиваясь  к  этим  звукам,
которые он слышал всю жизнь, а потом,  пробравшись  бочком  на  улицу,  взял
извозчика и поехал на станцию.
     Всю обратную дорогу  он  просидел,  жуя  сигару,  наслаждаясь  приятной
теплотой от выпитого вина и думая о том, как финишировала его лошадь  и  как
он выстоял перед Джорджем Пульхером. Целый день он пропадал в Лондоне,  а  в
пятницу уже снова сидел в своей конторе близ  "Корна".  Что  ж,  он  хоть  и
отказался поставить против своей лошади, зато все-таки побывал на  настоящих
скачках. Однако на следующей неделе,  не  уверенный,  в  какую  еще  трясину
донкихотства заведет его лошадь, он продал Каллиопу.
     Но, продолжая ставить на  лошадей,  которых  он  "в  глаза  не  видел",
прозябая в подполье, как  какая-нибудь  крыса,  он  стойко  переносил  удары
судьбы, не преклонялся перед чужим  превосходством,  а  все  время  думал  о
меловых холмах, о поющих жаворонках и очень любил рассказывать  о  том,  как
когда-то у него была лошадь.


ЛЕС

     Перевод М. Лорие

     Когда сэр Артур Хирриз, баронет и владелец поместья Хиррихью в одном из
северных графств, решил продать свой лес, им руководило довольно обычное  во
время войны  чувство,  которое  позволительно  будет  назвать  спекулянтским
патриотизмом. Подобно издателям газет, авторам  книг  по  военным  вопросам,
заводчикам,  директорам  судостроительных  компаний,  фабрикантам  оружия  и
всяким иным рабочим людям того же порядка,  он  мог  бы  сказать:  "Я  готов
послужить родине, а если  от  сего  умножится  мое  состояние  -  что  ж,  я
как-нибудь это переживу, деньги же вложу в облигации Национального займа".
     Земля его была заложена, на ней находились лучшие в графстве  охотничьи
угодья, поэтому продажа леса стала  разумным  и  практическим  шагом  только
теперь, когда этот лес оказался нужен правительству на  любых  условиях.  До
самого последнего времени, пока патриотический поступок и выгодная сделка не
стали в некотором  роде  синонимами,  сэр  Артур  находил  более  прибыльным
сдавать свои угодья в аренду на охотничий сезон. В шестьдесят пять  лет  это
был человек без единого седого волоса, с  рыжеватой  щеткой  усов,  красными
губами и красными прожилками на щеках и веках, чуть колченогий,  с  большими
ступнями, которые он  широко  расставлял  на  ходу.  Он  вращался  в  лучшем
обществе, хотя и был стеснен в средствах. Продажа леса  по  вздутым  военным
ценам освобождала его от денежных забот до  конца  дней.  И  он  продал  его
правительственному  агенту,  который  приехал  к  нему  подписать  бумаги  в
холодный  апрельский  день,  когда   известия   с   фронта   были   особенно
неутешительны. Он продал свой лес в  половине  шестого,  можно  сказать,  за
наличный  расчет,  и  запил  эту  неприятную  сделку  стаканом  виски,  чуть
разбавленного содовой водой: не греша сентиментальностью, он все же  помнил,
что почти весь этот лес насадил его прапрадед, а  последние,  самые  молодые
участки - дед. К тому же еще не так давно  сюда  приезжали  охотиться  члены
королевской фамилии, да и сам он (очень посредственный стрелок) промазал  по
несчетному количеству птиц на тропинках и в оврагах своего прекрасного леса.
Но Англия переживала трудное время, а цена была достаточно высока.  Проводив
агента, сэр Артур закурил сигару и направился  через  парк  в  лес  погулять
напоследок под своими деревьями.
     У дорожки, по которой он шел, росло несколько груш - сейчас они  только
еще зацветали. Сэр Артур Хирриз, куривший сигары и предпочитавший  выпить  в
пять часов не чашку чаю, а стакан  виски,  был  не  очень-то  восприимчив  к
красотам природы. Однако эти деревья, зеленовато-белые на фоне голубого неба
и ватных облаков, обещавших снег, произвели на него впечатление. -  Красивые
деревья, и груш в этом году должно быть много,  если  только  их  не  тронет
последними заморозками, а сегодня, похоже, к ночи подморозит. Задержавшись у
калитки, он оглянулся - деревья  красовались  у  входа  в  его  лес,  словно
девушки, не успевшие одеться. Впрочем, - этот образ не возник в  воображении
сэра Артура Хирриза:  он  размышлял  о  том,  как  лучше  поместить  остаток
вырученной суммы, после того как будут  выкуплены  закладные.  Да,  конечно.
Национальный заем - ведь Англия переживает трудное время!
     Притворив за собой калитку, он пошел по тропинке. Отличительной  чертой
его леса было разнообразие. Каких только деревьев не насадили его предки  на
этом многомильном пространстве! Здесь росли  буки,  дубы,  березы,  платаны,
ясени, вязы, остролист, орех, сосна; кое-где  попадались  липы  и  грабы,  а
дальше, в глубине леса, - отдельные купы и целые полосы лиственниц. К вечеру
похолодало, из ярких белых облаков порывами налетал ледяной дождь; сэр Артур
шел бодрым шагом, затягиваясь ароматной сигарой, ощущая во всем  теле  тепло
от выпитого виски.  Он  шел  и  думал,  и  к  легкой  меланхолии  постепенно
примешивалась горечь - он думал, что никогда уже не будет указывать складной
тросточкой какому-нибудь гостю, где лучше  всего  стать,  чтобы  бить  птицу
влет. Фазаны за войну почти перевелись, но  все  же  он  вспугнул  двух-трех
старых петухов, и они, хлопая крыльями и задевая за ветки, скрылись в  чаще;
кролики спокойно перебегали тропинку на расстоянии  выстрела.  Он  дошел  до
того места, где пятнадцать лет назад,  во  время  последней  большой  охоты,
стоял член королевской фамилии. Вспомнилось, как этот высокий  гость  сказал
тогда: "Очень недурно выбрано это последнее место, Хирриз. Птица  летит  как
раз на такой высоте, как я люблю". Тропинка здесь шла довольно круто в гору,
среди ясеня и дуба, и несколько темных  сосен  было  вкраплено  в  сероватые
переплеты еще голых дубовых ветвей - дубы всегда распускались последними - и
юную кружевную листву ясеней.
     "Первым делом срубят эти вот сосны", - подумал  сэр  Артур.  Прекрасные
деревья, прямые, как линии  у  Эвклида,  почти  без  веток,  только  что  на
макушках. Сейчас, на сильном  ветру,  макушки  эти  слегка  раскачивались  и
стонали тихо и жалобно. "Втрое старше меня, - подумал  он.  -  Первоклассный
лес". Тропинка резко свернула, теперь его обступили лиственницы,  за  крутым
подъемом скрылся из глаз  зловеще  пламеневший  закат.  Деревья,  с  нежными
коричневато-серыми стволами, стояли темные и печальные; новые зеленые побеги
и темно-красные шишки наполняли вечернюю прохладу благоуханием,  только  оно
не было слышно за дымом сигары, "Пустят их на подпорки в шахтах", -  подумал
сэр Артур и, свернув под прямым  углом,  вскоре  вышел  на  длинную  поляну,
поросшую вереском, окруженную  березами.  Он  ничего  не  понимал  в  сортах
древесины и не мог сказать, пригодятся ли на что-нибудь эти белые  блестящие
стволы. Сигара у него погасла, и, прислонившись к одному из  них,  гладкому,
как атлас, осененному тонкой сеткой уже зеленых веток, он чиркнул спичкой  и
заслонил огонек руками. Из зарослей черники метнулся в сторону заяц;  сойка,
раскрашенная, как веер, с криком пронеслась мимо.  Сэр  Артур  интересовался
птицами и, хотя у него не было с собою ружья, пошел следом, чтобы поглядеть,
где у "этой бестии" гнездо  -  ему  как  раз  не  хватало  одной  сойки  для
превосходной группы из  птичьих  чучел.  Теперь  он  шел  под  гору,  и  лес
изменился, деревья пошли толще, внушительнее, все больше буки. Он не  помнил
этого участка: загонщики, конечно, здесь бывали, но для охотников место было
неподходящее - без подлеска. Сойка исчезла, начало смеркаться. "Пора  домой,
- подумал он, - не то еще опоздаю к обеду". С минуту он колебался: вернуться
ли прежним путем или взять напрямик через буковую рощу  и  войти  в  парк  в
другом месте. Тут слева от него  опять  появилась  сойка,  и  он  решительно
зашагал между буками. Дальше узкая тропинка увела его в темный смешанный лес
с густым подлеском и неожиданно свернула вправо; сэр  Артур  ускорил  шаг  -
сумерки быстро сгущались. Конечно же, тропинка сейчас опять  свернет  влево!
Да, так и есть, но потом она снова вильнула вправо, а подлесок был все такой
же густой, поэтому оставалось только идти вперед или повернуть  обратно.  Он
пошел вперед, и ему стало жарко, несмотря на сыпавшийся в полутьме  холодный
дождь. Кривые его ноги не были созданы для быстрой ходьбы, но сейчас он  шел
быстро, подгоняемый неприятным сознанием, что тропинка уводит его все дальше
от дома, и ожидая, что она вот-вот свернет  влево.  Она  не  сворачивала,  а
между  тем  почти  стемнело,  и,  запыхавшись,   немного   растерянный,   он
остановился  и  прислушался.  Ни  звука,  только  ветер  шумел  в  верхушках
деревьев, да  чуть  поскрипывали,  касаясь  друг  друга,  два  покривившихся
ствола.
     Не тропинка, а  какой-то  блуждающий  огонек!  Надо  выйти  на  другую,
пошире, прямо сквозь кусты. Никогда еще он не бывал здесь  в  такой  поздний
час и даже не представлял себе, что эти несчастные деревья  могут  выглядеть
до того жутко, даже грозно. Спотыкаясь, он торопливо пробирался между  ними,
раздвигая кусты, а тропинки все не было.
     "Застрял я в этом проклятом лесу", - подумал он.  И,  назвав  угрожающе
обступившие его тени "лесом", почувствовал  облегчение.  Как-никак  это  его
лес, а в собственном лесу с человеком не  может  случиться  ничего  особенно
плохого, даже в темноте;  и  находится-то  он,  наверно,  не  больше  как  в
полутора милях от своей столовой! Он посмотрел на часы - стрелки  были  едва
видны: половина восьмого! Дождь превратился  в  мокрый  снег,  но  почти  не
доставал до него через плотную завесу листвы. Но он был без пальто, и  вдруг
у него противно засосало под ложечкой: никто ведь не знает, что  он  в  этом
проклятом лесу! А через четверть часа будет темно, как в чернильнице.  Надо,
надо  выбираться  отсюда!  Деревья,  между  которыми   он   петлял,   теперь
действовали на него прямо-таки гнетуще, а ведь до  сих  пор  он  никогда  не
задумывался о деревьях всерьез. Этакие громадины! От мысли, что из семян или
саженцев, принесенных сюда его предками, выросло что-то столь  чудовищное  и
неумолимое - эти высоченные призраки, упирающиеся в небо и  отгородившие  от
него весь мир, - в Нем поднялось раздражение  и  беспокойство.  Он  пустился
бежать, споткнулся о корень и упал. Чертовы деревья!  Сговорились  они,  что
ли, его изводить?  Потирая  локти  и  лоб  намокшими  от  снега  руками,  он
прислонился к толстому стволу, чтобы перевести  дух  и  попробовать  обрести
чувство направления. Когда-то в молодости он  заблудился  ночью  на  острове
Ванкувер - Страшновато было! Но ничего,  выбрался,  хотя  на  двадцать  миль
вокруг его лагеря  не  было  цивилизованного  жилья.  А  здесь  он  в  своем
собственном поместье, в  каких-нибудь  двух  милях  от  дома  -  и  струсил?
Ребячество! И он рассмеялся. Ветер ответил ему шумными вздохами в  верхушках
деревьев. Настоящая буря,  и,  судя  по  холоду,  ветер  с  севера,  но  вот
северо-восточный или северо-западный - это вопрос. Да и можно  ли  держаться
определенного направления без компаса, в полной темноте? К  тому  же  ветер,
натыкаясь на толстые  деревья,  разбегался  колючими  сквозняками,  уже  без
всякого направления. Сэр Артур поглядел вверх, но несколько  звезд,  которые
он увидел, ничего ему не сказали. Вот так история! Он закурил вторую  сигару
не без труда, потому что его трясло. Ветер, чтоб ему  пусто  было,  пробирал
сквозь толстую куртку, все  тело,  разгоряченное  от  непривычного  моциона,
покрылось холодным, липким  потом.  Еще,  чего  доброго,  воспаление  легких
схватишь! И ощупью, от ствола к стволу, он снова двинулся в путь, но  теперь
он не мог поручиться, что не кружит на одном месте, а может, даже, сам  того
не замечая, пересекает тропинки, - и опять  у  него  противно  засосало  под
ложечкой. Он остановился и крикнул. Стены леса,  темные  и  плотные,  словно
отбросили его крик обратно.
     "Будь ты проклят! - подумал  он.  -  Надо  было  продать  тебя  полгода
назад". В вышине презрительно рассмеялся ветер.  Сэр  Артур  снова  пустился
бежать сквозь темную чащу, ушиб голову о  низкий  сук  и  упал,  оглушенный.
Несколько минут он пролежал без сознания, очнулся,  совсем  застывший,  и  с
усилием поднялся на ноги.
     "Дело дрянь, - подумал он, и мысль его словно споткнулась. - Этак можно
проплутать здесь всю ночь!" Удивительно,  какие  яркие  образы  возникали  в
мозгу  у  этого  не  наделенного  воображением  че