ость и, достав свой  табак,  свернул  себе  сигарету.
Закурив, он снова заговорил:
     - И в той комнатке над школой мы, бывало, сидели с ним  вдвоем  по  обе
стороны камина. Насколько мне помнится, комната  была  на  втором  этаже,  с
двумя окнами, из которых видны были только дома на другой  стороне  улицы  и
больше ничего. Мебель была крыта ситцем.  Мы  никогда  не  притрагивались  к
вещам на книжной полке, ибо они принадлежали Эйли - поломанные  коробочки  с
бабочками,  мертвая  лягушка  в  бутылке,  подкова,  обернутая  в  станиоль,
несколько ракушек и картонка с  тремя  пестрыми  яичками  и  с  надписью  на
крышке: "Дрозд с Люсиного дерева - второй выводок, только один улетел".
     Старик яростно курил, и каждая затяжка походила на тяжкий вздох.
     - Дэлтон обожал свою дочь. Он никогда не  уставал  рассказывать  мне  о
ней, а я не уставал слушать. Днем ходили к нам ученики, но по вечерам, когда
мы сидели вдвоем и курили, рано или поздно разговор переходил  на  Эйли.  Из
гостиной дверь вела в ее комнату. Дэлтон однажды показал мне  эту  маленькую
комнату не шире коридора, чистенькую, белую, с фотографией матери  Эйли  над
кроватью и пустой корзинкой для собаки или кошки.
     Он умолк, словно рассердившись на себя, и продолжал  свой  рассказ  уже
более суровым тоном, стараясь ограничиваться только важными фактами:
     - Ей было тогда пятнадцать  лет,  мать  умерла  двенадцать  лет  назад.
Прекрасное лицо было у этой женщины - это ее смерть  побудила  Дэлтона  идти
воевать... Так вот, сэр, в один очень жаркий августовский день он  предложил
мне съездить за город, и когда мы сошли на платформу, Эйли встретила нас - в
голубой шляпе и платье того же - ее  любимого  -  цвета.  Я  рассердился  на
Дэлтона: зачем он мне не сказал, что мы увидимся с ней? Мой  костюм  был  не
совсем в порядке, да и волосы подстричь мне тоже следовало. В то время они у
меня были черные, сэр, - добавил он, прочертив темноту тростью. - Эйли ехала
в тележке, запряженной осликом, а мы шли по обе стороны тележки, и Эйли  все
время поглядывала на меня из-под полей шляпы. Надо вам сказать, она  никогда
не смеялась - глаза у нее искрились,  щечки  розовели  и  кудри  прыгали  по
плечам, но она не смеялась. Люси, ее старая нянька, очень  полная  и  добрая
женщина, была замужем за хозяином гостиницы в этой деревне. Ничего подобного
этой гостинице мне видеть не доводилось - она утопала по крышу в  шиповнике!
А аромат... Я очень чувствителен к запахам...
     Голова его склонилась на грудь, он выронил сигарету из  пальцев.  Внизу
прошел поезд, выбросив фонтан искр. Старик встрепенулся и продолжал:
     - Мы завтракали в гостиной... я очень хорошо помню эту комнату,  потому
что впоследствии провел в этой гостинице самые счастливые дни своей жизни...
После завтрака мы пошли на лужайку. Здесь мой друг Дэлтон  заснул.  И  тогда
наступило  блаженство:  Эйли  шепнула  мне:  "Давайте  повеселимся".  И   мы
совершили с ней прелестнейшую прогулку. Река  была  рядом.  Прекрасная  река
ваша Темза, такая спокойная и широкая - она как душа вашего  народа.  Я  был
околдован, я забыл о своем друге, я думал только о том,  как  удержать  Эйли
около себя. Какой это был день! Бывают дни дьявольские, но этот воистину был
послан богом. Эйли привела меня к небольшому  пруду  под  вязом,  мы  с  ней
вдвоем целый час вылавливали из него красненьких червячков, необходимых  для
прокормления какого-то зверька, который жил у нее. Мы находили их в  иле,  и
когда Эйли нагибалась, кудряшки падали ей на глаза. Если бы вы могли  видеть
ее в тот момент, сэр, я думаю, вы бы  сказали,  что  она  была,  как  первое
видение весны... Потом мы все вместе пили чай в высокой траве под  плодовыми
деревьями. Если бы я мог только подобрать слова, я бы вам рассказал...
     Он  склонил  голову  как  бы   из   уважения   к   этим   невысказанным
воспоминаниям.
     - Пока мы там сидели, спустились сумерки... Чудесны сумерки в  полях...
Нам с Дэлтоном пора было возвращаться. Рядом с гостиницей тянулась  аллея  -
как собор, в который проникает через окно золотистый свет. Мы  прохаживались
с Эйли по этой аллее. "Вы приедете еще?" - прошептала она и вдруг подняла ко
мне лицо для поцелуя. Я  поцеловал  ее,  как  целуют  ребенка.  И  когда  мы
прощались, она смотрела на меня из-за плеча отца взглядом, полным  грусти  и
удивления. "Зачем ты уходишь?" -  казалось,  говорил  этот  взгляд...  Но  я
должен еще рассказать вам, - продолжал он поспешно, - о том, что  произошло,
прежде чем мы успели пройти сотню шагов. Мы курили трубки, и я думал о  ней,
как вдруг она выбежала к нам из-за живой изгороди. Дэлтон воскликнул: "Зачем
ты здесь, сумасшедшая девчонка?!" Она бросилась к нему и крепко обняла  его.
Когда она посмотрела  на  меня,  на  ее  лице  уже  было  иное  выражение  -
безразличное, даже, можно сказать, вызывающее, - оно причинило мне  боль.  Я
не мог понять его, а непонятное вселяет в человека страх.

IV

     - Бежали дни.  По  Лондону  уже  шла  молва,  что  мне  нет  равного  в
фехтовании и стрельбе. У нас было столько учеников, сколько  мы  могли  себе
пожелать, - это  было  единственное  время  в  моей  жизни,  когда  я  делал
сбережения. У меня не было возможности тратить деньги. Мы целый день  давали
уроки, а к вечеру слишком уставали, чтобы куда-либо выходить. В  тот  год  я
имел несчастье потерять свою дорогую мать. Я  стал  богатым  человеком.  Да,
сэр, в то время я зарабатывал не менее шестисот фунтов в год.
     Прошло много времени, прежде чем я снова увиделся с Эйли. Она уехала за
границу, в Дрезден,  с  сестрой  отца,  учиться  французскому  и  немецкому.
Вернулась она осенью тысяча  восемьсот  семьдесят  пятого  года.  Ей  минуло
семнадцать - прелестная была девушка.
     Он остановился,  как  бы  собираясь  с  силами,  чтобы  описать  ее,  и
продолжал:
     - Высокая, как молодое деревцо, с глазами, как небо.  Не  скажу,  чтобы
она была совершенна, но даже ее несовершенства пленяли меня. Что  заставляет
нас полюбить?.. Это нам неведомо  и  очень  таинственно.  Эйли  не  утратила
привычки плотно сжимать губы, когда вспоминала о  своем  неровном  зубе.  Вы
скажете, что это было тщеславие, но для молодой девушки... да -и кто из  нас
не тщеславен, а? "Старики и девы, юноши и дети!"
     Как я сказал, она вернулась в Лондон, в свою маленькую  комнату,  и  по
вечерам у нее всегда был наготове чай для нас. Не подумайте только, что  она
была  домовита...  Есть  во  мне  что-то  таксе,  что  мешает   мне   ценить
домовитость... Без сомнения,  это  отличное  качество,  и  все  же...  -  Он
вздохнул.
     - Нет, - продолжал он, - Эйли была не  такая,  потому  что  она  вообще
никогда не бывала одна и та же два дня кряду. Я говорил вам,  что  ее  глаза
были, как небо, - это можно сказать и обо всем ее облике. В одном она  в  то
время была постоянна: в любви к своему отцу. А я... Я  не  знал,  чего  могу
ожидать, но мое присутствие, казалось, лишало ее дара речи. Я вдруг замечал,
что она подолгу смотрит  на  меня  нахмурившись,  а  затем,  уступая  своему
нежному сердцу - а более любвеобильного существа на свете  не  было,  это  я
готов утверждать до самой смерти, - она подходила к  отцу  и  целовала  его.
Когда я разговаривал с ним, она делала вид, что не замечает нас, но я видел,
как  лицо  ее  принимало  холодное  и  упрямое   выражение.   Я   не   очень
сообразителен, и прошло много времени, прежде чем я понял, что  она  ревнует
отца и хочет владеть им безраздельно. Часто я недоумевал, как она могла быть
его дочерью, потому что Дэлтон был олицетворением справедливости и человеком
медлительным, а она была подвижна, как птичка. После того, как я заметил  ее
нелюбовь ко мне, я долгое время отказывался в это поверить. Если человек  не
хочет во что-то верить, всегда найдутся причины, по которым это что-то будет
казаться неправдой. По крайней мере, со мной было так, да надо  полагать,  и
со всеми себялюбивыми людьми.
     Я проводил там все вечера, тогда как, если бы я думал  только  о  себе,
мне следовало бы держаться подальше. Но настал день, когда я прозрел.
     Это было в одно февральское воскресенье.  По  воскресеньям  они  всегда
приглашали меня к обеду. Когда я  вошел,  гостиная  была  пуста  и  дверь  в
комнату Эйли открыта.  Я  услышал  ее  голос:  "Этот  человек!  Всегда  этот
человек!" С меня было достаточно; я спустился вниз и ходил  по  городу  весь
день.
     В течение трех недель я  воздерживался  от  визитов  к  ним.  В  школу,
разумеется, приходил, как обычно, но наверх не поднимался. Не помню,  как  я
это объяснил Дэлтону, да и что бы ему ни говорили, у него всегда  было  свое
собственное объяснение, и он был глубоко убежден в его  правильности:  очень
простодушный был человек.
     А теперь я подошел к самым чудесным дням своей жизни. В  тот  год  была
ранняя весна. Я уже отказался от своего решения и заглядывал иногда  наверх,
правда, очень редко, чтобы, как прежде, провести вечер  с  ними.  Однажды  я
поднялся в гостиную, когда уже смеркалось. День был теплый, окна открыты.  В
воздухе носилось то ощущение, которое приходит к вам раз в году, весной, где
бы вы ни были - в толпе на улице или один в лесу. Такое ощущение...  нет,  я
не в силах описать его.
     Эйли была в гостиной. Сэр,  если  вы  этого  не  испытали,  я  не  могу
объяснить  вам,  что  значит  быть  рядом  с   женщиной,   которую   любишь.
Облокотившись на подоконник, она  смотрела  вниз  на  улицу.  Казалось,  она
высматривала кого-то. Я  стоял,  затаив  дыхание.  Она  повернула  голову  и
увидела меня. Она как-то странно посмотрела на меня, - казалось, она  что-то
спрашивает у меня взглядом. Но я не мог произнести ни слова  ни  за  что  на
свете, я не смел ни говорить, ни думать, ни надеяться. Я был в  девятнадцати
боях и несколько раз в опасном положении, на волосок от смерти,  но  никогда
не чувствовал себя так, как в тот  миг.  Я  ощущал  приближение  чего-то  и,
скованный ужасом, терзался: а вдруг оно не придет!
     Он глубоко вздохнул.
     - Служанка принесла лампу, и я пришел в себя. Всю ночь я провел без сна
и вспоминал, как Эйли посмотрела на меня и как медленно розовели ее щеки.
     Прошло три дня, прежде чем я набрался  мужества  снова  пойти  туда.  И
сразу же почувствовал на себе ее взгляд; она играла с бечевкой, но все время
украдкой отводила глаза от своих рук, чтобы посмотреть на мое лицо. А  потом
прошлась по комнате, потрогала все вещи.  Когда  отец  спросил  ее:  "Что  с
тобой, Эйли?" - она посмотрела на него, как ребенок, пойманный на шалости. И
тогда я заглянул ей прямо в глаза; она пыталась ответить на мой  взгляд,  но
не могла. Через минуту она вышла из комнаты. Бог знает, какую чепуху я  нес:
я был слишком счастлив.
     И тогда началась наша  любовь.  Я.  не  могу  рассказать  вам  об  этом
времени. Дэлтон все чаще и чаще говорил мне: "Что случилось с  девочкой?  На
нее теперь ничем не угодишь". Всю любовь, которую она прежде отдавала  отцу,
она изливала теперь на меня. Но он был слишком  прост  и  прямодушен,  чтобы
разобраться в происходящем. Сколько раз я чувствовал  себя  преступником  по
отношению к нему! Когда человек счастлив и судьба ему  благоприятствует,  он
становится трусом...

V

     - Так вот, сэр, - продолжал он. - Мы поженились в восемнадцатый день ее
рождения. Прошло много времени, прежде чем Дэлтон увидел, что мы любим  друг
друга. И после этого он сказал мне с весьма серьезным видом: "Эйли  мне  все
рассказала, Брюн. Я не дам согласия на это.  Она  слишком  молода,  а  ты...
слишком стар!" Мне тогда было сорок пять, и волосы мои были так же  черны  и
густы, как перья  грача,  я  был  силен  и  подвижен.  Я  ответил  ему:  "Мы
обвенчаемся через месяц". Мы поссорились. Была майская ночь, и я  отправился
пешком далеко за город. Против гнева да и  вообще  против  чего  угодно  нет
лучшего лекарства, чем прогулка пешком. Один раз я остановился  на  каком-то
выгоне, кругом не было ни жилища,  ни  огонька,  только  звезды  сияли,  как
алмазы. Ходьба меня разгорячила, я чувствовал, как кровь бурлит в  жилах.  Я
говорил себе: "Это я-то стар!" И смеялся, как  безумный.  Меня  мучил  страх
потерять Эйли. Хотелось думать, что я разгневан, на самом же деле  я  просто
боялся. Страх и гнев у меня мало отличаются друг от друга.  Один  мой  друг,
немного поэт, однажды назвал эти два чувства "черными крыльями души". И  это
так, истинно так!.. Утром я снова пошел к Дэлтону и заставил его уступить. Я
не философ, но мне часто думалось, что в этой жизни мы добиваемся  для  себя
чего-то всегда за счет другого, теряющего столько же, сколько мы обрели.  Но
служит ли это для нас помехой? Нет, сэр, довольно редко...
     Мы обвенчались тридцатого июня тысяча восемьсот семьдесят шестого  года
в приходской церкви. Присутствовали только Дэлтон, Люси и муж Люси,  большой
краснолицый человек с голубыми глазами и раздвоенной золотистой бородой.  Мы
договорились, что медовый месяц проведем в их гостинице, у реки.  Моя  жена,
Дэлтон и я отправились в ресторан завтракать. Она была в сером...  в  платье
голубиного цвета...
     Он замолчал, опираясь на свою  трость.  Наверное,  старался  как  можно
лучше припомнить прошлое, свою молодую жену  в  платье  "голубиного  цвета",
голубоглазую, златоволосую, с морщинкой между бровями и  решительно  сжатыми
алыми устами, которые только что у алтаря произнесли слова: "И в горе,  и  в
радости, и в достатке, и в бедности, и в здравии, и в болезни",
     - В то время, сэр, - внезапно заговорил он снова, - я был  щеголем.  На
мне, помню, был синий сюртук, белые  брюки  и  серый  цилиндр.  Я  и  сейчас
предпочел бы хорошо одеваться...
     Мы отлично  позавтракали  и  пили  шампанское  "Вдову  Клико"  -  вино,
которого нынче не достанешь! Дэлтон проводил нас  на  вокзал.  Я  не  выношу
прощаний, но они неизбежны.
     В тот вечер мы с Эйли вышли погулять  под  осинами.  Ну,  что  мне  еще
вспоминать из всей моей жизни, как не  ту  ночь?  Сопение  молодых  волов  у
ворот; розовые цветы дремы  вдоль  изгородей;  полная  луна;  летучие  мыши,
снующие среди стеблей! и тени от коттеджей, такие же темные, как море далеко
под нами. Мы долго простояли под липой на берегу реки. Запах липового цвета!
Да, человек в состоянии вынести не более половины своего счастья и не  более
половины своего горя...
     Люси и ее муж, Фрэнк Тор, - продолжал он через минуту,  -  человек  под
стать древним викингам, который не ел ничего, кроме молока, хлеба и  плодов,
относились к нам очень хорошо. В этой гостинице жилось нам, как в раю, хотя,
должен сказать, провианту было мало. У наших окон густо рос шиповник;  когда
они были открыты и ветерок шевелил ветки, казалось, что купаешься в аромате.
Пока мы там жили, Эйли стала похожа на цыганку - так  она  загорела.  Нельзя
было любить ее больше, чем я. Но бывали мгновения,  когда  у  меня  замирало
сердце, - казалось, она не понимает, как сильно я ее люблю. Однажды,  помню,
она уговорила меня поехать в лес с ночевкой. Мы целый  день  плыли  вниз  по
реке, а вечером пристали в камышах под ветвями  ивы  и  развели  костер,  на
котором она могла бы готовить. По правде сказать,  вся  наша  еда  уже  была
приготовлена, но, сами знаете, романтика заключается в  том,  чтобы  разжечь
настоящий костер. "Мы не будем притворяться", - говорила она все время. Пока
мы ужинали, к нам на полянку пожаловал заяц - большой такой, и  до  чего  же
удивленный у него был вид! Эйли назвала  его  "Высокий  заяц".  А  потом  мы
сидели у прогоревшего костра и наблюдали за игрой теней, пока Эйли  не  ушла
куда-то одна. Время тянулось очень медленно. Я  встал  и  пошел  ее  искать.
Солнце уже закатилось. Долго я звал ее... Прошло много времени, прежде чем я
отыскал ее. Разгоряченная и раскрасневшаяся, с исцарапанным лицом и  руками,
с распустившимися волосами,  она  в  своем  изорванном  платье  походила  на
прекрасную лесную фею. Когда человек любит, любой мелочи  достаточно,  чтобы
встревожить его. Мне кажется, Эйли не заметила моего испуга,  но,  когда  мы
вернулись в лодку, она обвила руками мою шею и сказала: "Я никогда больше не
оставлю тебя одного".
     Ночью я проснулся; кричала водяная курочка, и в свете  луны  мимо  окна
пролетел зимородок. Как чудесны  были  река,  свет  луны,  деревья,  тонкий,
светящийся туман и тишина!  Это  походило  на  иной  мир  -  умиротворенный,
зачарованный, куда более святой, чем наш. Это было как зримое воплощение тех
мыслей, что - увы, столь редко! - приходят к человеку и исчезают, как только
он пытается постигнуть их. Колдовство... поэзия... святость...
     Он помолчал минуту и продолжал грустно: - Я посмотрел на Эйли. Во  сне,
с распущенными волосами и раскрытыми губами,  она  казалась  ребенком,  и  я
подумал: "Покарай меня, боже, если я когда-нибудь причиню ей боль!" Как  мог
я понять ее, загадку и невинность ее души? Темза  была  свидетельницей  всех
радостей и всего темного в  моей  жизни,  моих  счастливейших  дней  и  дней
отчаяния. И мне приятно вспоминать о ней, потому что,  знаете,  со  временем
горькие воспоминания рассеиваются, остаются только хорошие... Но  и  хорошие
воспоминания причиняют нам боль, боль иную - от мысли, что  счастье  никогда
больше не повторится... Однако, - при этих словах он повернулся ко мне,  еле
заметно улыбаясь, - что толку плакать над пролитым молоком...
     По  соседству  с  гостиницей  Люси  "Роза  и  Боярышник"...  Вы  можете
представить себе более прелестное название? Я объехал весь  свет,  но  нигде
мне не приходилось встречать  таких  красивых  названий,  как  в  английских
деревнях. В английской  деревне  каждая  травинка,  каждый  цветок  гордятся
собой; они знают, что за ними присмотрят, и все дороги,  деревья  и  домики,
кажется, полны уверенности, что они будут существовать  вечно...  Но  я  вам
собирался рассказать... В полумиле от этой гостиницы стоял тихий старый дом,
который мы прозвали "монастырем", хотя это, кажется, была  ферма.  Мы  много
дней провели там, без разрешения забираясь в сад. Эйли очень  любила  ходить
по чужой  земле  без  разрешения:  если  только  представлялась  возможность
сделать крюк, но по чужой земле, она обязательно выбирала этот путь. И  свой
последний день мы провели в этом саду, лежа в густой траве. Я впервые  читал
"Чайлд-Гарольда" - чудесная, незабываемая книга! И как  раз  дошел  до  того
места - боя быков, помните?

                   "И трижды рог звучит; сигнал уж подан,
                   Гул все растет. Все в ожиданье замирает", -

     когда Эйли неожиданно сказала: "А вдруг я перестану тебя любить?"  Меня
как будто ударили по лицу. Я вскочил и пытался заключить ее  в  объятия,  но
она ускользнула от меня.  Потом  отвернулась  и  тихо  засмеялась.  Не  знаю
почему, я тоже засмеялся...

VI

     - На следующий день мы вернулись в Лондон.  Мы  жили  совсем  рядом  со
школой, и раз пять в неделю Дэлтон приходил к нам обедать.  Он  бы  приходил
каждый день, не  будь  он  человеком,  менее  всего  считающимся  со  своими
желаниями. У нас было больше учеников, чем когда-либо. А в свободное время я
обучал жену фехтованию. Мне не доводилось видеть существа столь проворного и
гибкого. И как она была хороша в своем  костюме  для  фехтования  и  вышитых
туфельках!
     Я был совершенно счастлив. Когда человек  удовлетворен,  он  становится
беспечным и самодовольным. Однако я следил за собой, зная, что по  натуре  я
человек себялюбивый. Я работал, не жалея сил, и копил деньги, для того чтобы
доставить ей все удовольствия, какие только мог.  В  то  время  Эйли  больше
всего любила верховую езду.  Я  купил  ей  лошадь,  и  весенними  и  летними
вечерами мы ездили с ней вдвоем, но когда стало  темнеть  рано,  она  ездила
днем  одна,  очень  далеко,  иной  раз  проводила  в  седле  целый  день   и
возвращалась домой такая усталая, что еле-еле взбиралась наверх...  Не