мог  он  дождаться  этого  у  себя  на  реке,
непременно ему понадобилось затесаться в  эту  толпу,  точно  он  мальчишка,
какой-нибудь клерк или продавец. Хорошо, что никто не узнает,  где  он  был.
Как будто ему можно волноваться; как будто ему в его возрасте можно выходить
из равновесия. Шестьдесят лет! Хорошо, что у него нет сына. Три  племянника,
хватит и этого. Вэл, правда, в Южной Африке, и нога у него не в порядке;  но
второй сын Уинифрид, Бенедикт, - сколько ему сейчас, тридцать?  И  у  Сисили
сын, только что поступил в  Кембридж.  Вся  эта  молодежь!  Помчатся  теперь
очертя голову под пули! Скверное дело, одна грусть. А все  почему?  Да,  вот
именно, почему?
     Он шел и шел, словно в забытьи, и очутился перед отелем  Риц.  Тут  все
перемешалось. Официанты  высыпали  на  тротуар.  Уличные  женщины  оживленно
переговаривались между собой или заговаривали с полисменами, словно  сбросив
с себя свою профессию. По Беркли-сквер  и  сравнительно  тихим  улицам  Сомс
добрался до дома Уинифрид. Она  дожидалась  его,  одетая  в  строгое  черное
платье, - она все еще носила  траур  по  Монтегью  Дарти,  что  Сомс  считал
совершенно излишним. Ему-то в  качестве  доверенного  лица  пришлось  узнать
подлинную историю этой французской лестницы, хотя бы для того, чтобы  утаить
ее от остального мира.
     - Говорят, война объявлена, Сомс. Такое облегчение!
     - Хорошенькое облегчение!
     - Ну, ты меня понимаешь. Мало ли что могли натворить эти радикалы!
     - Война обойдется нам в сотни и сотни миллионов. Неизвестно, когда  она
кончится. Немцы не шутка.
     - Что ты, Сомс, когда против них Россия и мы? Да  и  Франция,  говорят,
сейчас очень сильна.
     - Сказать можно что угодно, - проворчал Сомс.
     - Но ты ведь доволен?
     - Доволен, что мы не подвели, это да. Но тут всем достанется. Где  твой
Бенедикт?
     Уинифрид быстро подняла голову.
     - О, - сказала она. - Но ведь он даже не записывался в армию.
     - Значит, запишется, - мрачно произнес Сомс. - Ты правда  думаешь,  что
это так серьезно?
     - Серьезнее некуда. Попомни мои слова.
     Несколько  минут  Уинифрид  молчала;  на  лице   ее,   обычно   светски
непроницаемом, появилось такое выражение, будто  кто-то  приподнял  над  ним
шторку. Она сказала едва слышно:
     - Счастье, что у Вэла больная нога. Сомс, неужели ты думаешь,  что  они
вторгнутся сюда?
     - Только если совсем потеряют голову. Все зависит  от  флота.  Говорят,
есть там один дельный, по фамилии  Джеллико  {Джон  Джеллико  (1859-1935)  -
английский адмирал.}, а, впрочем, кто его знает. Тут  еще  эти  цеппелины...
Отдам Флер в какую-нибудь школу на западе.
     - Запасать провизию нужно?
     - Если все начнут запасать, будут перебои, а это не годится. Чем меньше
суеты, тем лучше. Я завтра уеду к себе первым поездом. А сейчас пойду спать.
Покойной ночи.
     И он поцеловал сестру в лоб, мельком взглянув на ее лицо,  над  которым
все еще не задернули шторку.
     Он хорошо выспался и еще  до  полудня  вернулся  домой.  Радость  Флер,
выбежавшей встречать его, и солнечный покой  реки  пролили  бальзам  на  его
сердце, так что он не без аппетита позавтракал. После  завтрака  к  нему  на
веранду пришел старший садовник.
     - Выставку цветов отложили, сэр. Сегодня не откроют. А  немцы,  похоже,
зарвались, сэр, как вы полагаете?
     - Не знаю, -  сказал  Сомс.  Все,  казалось,  воспринимали  войну,  как
веселый пикник, и это раздражало его.
     - И лорд Китченер, на счастье, здесь, - сказал садовник. - Уж он-то  им
покажет!
     - Война может продлиться и год и больше, - сказал Сомс. -  Так  что  не
тратьте зря деньги, понятно?
     Садовник удивился.
     - А я думал...
     - Думайте, что хотите, но  никаких  лишних  трат,  и  готовьтесь  сеять
овощи. Ясно?
     - Ясно, сэр. Так вы думаете, это дело серьезное, сэр?
     - Да, - сказал Сомс.
     - Слушаю, сэр.
     Садовник удалился. И у этого ветер в голове! В том-то и беда: сердце  у
людей доброе, а вот голова не работает. У немцев, говорят,  головы  большие,
круглые, а затылок срезан. Да, помнится, так оно и есть. Он вошел  в  дом  и
взял "Таймс". Читать газеты - больше как будто ничего и не оставалось. Вошла
Аннет с румянцем на щеках и клубком шерсти в руке.
     - Ну, - сказал он, выглядывая из-за газеты, - теперь ты довольна?
     Она подошла ближе.
     - Брось газету, Сомс, дай я тебя поцелую.
     - Это по какому же случаю?
     Аннет отбросила газету в  сторону  и  села  к  нему  на  колени.  Потом
положила руки ему на плечи, наклонилась и поцеловала его.
     - Потому что вы не покинули мою родину в беде. Я горжусь Англией.
     - В первый раз слышу, - сказал Сомс. Она  была  не  легонькая,  от  нее
пахло вербеной. - Не знаю, право, - добавил он,  -  какую  пользу  мы  можем
принести. Разве что на море.
     - О, но это все, что нужно. Теперь мы не приперты к стене, мы опираемся
на вас.
     - Ты-то безусловно, - сказал Сомс,  нисколько,  впрочем,  не  огорчаясь
этим обстоятельством.
     Аннет встала. Вид у нее был преображенный.
     - Теперь мы разобьем этих ужасных  немцев.  Сомс,  нужно  расстаться  с
фрейлейн. Нельзя больше ее держать.
     - Я этого ждал. Но почему? Она-то чем виновата?
     - Оставить в доме немку? Нет!
     - Да почему? Какой от нее вред? А если ты ее уволишь, что ей делать?
     - Что угодно, лишь бы не в моем"  доме.  Почем  мы  знаем,  может,  она
шпионка.
     - Чушь!
     - Ах, вы,  англичане,  так  туго  соображаете,  всегда  спохватываетесь
слишком поздно.
     - Не вижу проку в истериках, - буркнул Сомс.
     - О нас будут говорить по всей округе.
     - Пусть говорят.
     - Non! Я уже сказала ей, чтобы собиралась. А Флер после каникул отдадим
в закрытую школу. Не возражай, Сомс, я не оставлю в своем доме немку. "A  la
guerre comme a la guerre".
     Сомс  проворчал  что-то  очень  неодобрительное.  Ну,  закусила  удила!
Чувство справедливости в  нем"  было  глубоко  оскорблено,  однако  рассудок
подсказывал, что если спорить с Аннет, положение станет невыносимым.
     - Тогда пришли ее ко мне, - сказал он.
     - Только не вздумай с ней нежничать, - сказала Аннет и ушла.
     "Нежничать"!  Это  слово  возмутило  его.  "Нежничать"!  Он   все   еще
возмущался, когда до его сознания дошло, что гувернантка стоит перед ним.
     Это  была  молодая  женщина  высокого   роста,   румяная,   с   немного
выступающими скулами и честными серыми глазами, и стояла она  молча,  сцепив
опущенные руки.
     - Скверная получилась история, фрейлейн.
     - Да, мистер Форсайт. Madame говорит, что я должна уехать.
     Сомс кивнул.
     - Французы очень эмоциональны. У вас есть какие-нибудь планы?
     Гувернантка покачала  головой.  Сомс  прочел  в  этом  движении  полную
безнадежность.
     - Какие у меня могут быть планы? Никто не  захочет  меня  держать.  Мне
нужно было уехать в Германию неделю назад. А теперь меня выпустят?
     - Почему бы нет? Мы ведь здесь не на  побережье.  Поезжайте  в  Лондон,
поговорите с кем следует. Я дам вам письмо,  подтвержу,  что  вы  отсюда  не
выезжали.
     - Благодарю вас, мистер Форсайт. Вы очень добры.
     - Я-то не хочу, чтобы вы уезжали, - сказал Сомс. - Все это глупости; но
тут я бессилен. - И, заметив, что на скулах у нее блестят две большие слезы,
он поспешил добавить: - Флер будет скучать без вас. Деньги у вас есть?
     - Очень мало. Я все время отсылала мое жалованье старикам родителям.
     Вот оно! Старики родители, Малые дети, больные, и все  прочее.  Жестоко
это! И он же сам толкает человека в пропасть! А внешность  у  нее  приятная.
Ничего ей не поставишь в упрек, кроме войны!
     - На вашем месте, - сказал он медленно, - я бы не стал терять  времени.
Поезжайте сейчас же, пока они еще только  осматриваются.  А  потом  начнется
такая истерика... Погодите, я дам вам денег.
     Он подошел к старинному ореховому  бюро,  которое  купил  по  случаю  в
Рэдинге, - прекрасная вещь, с  потайным  ящичком,  и  продали  за  бесценок.
Сколько же ей дать? Все так неопределенно... Она стояла совсем тихо,  но  он
чувствовал, что слезы бегут у нее по щекам.
     - Ну их к черту, - сказал он вполголоса. - Я дам вам жалованье  за  три
месяца и пятнадцать фунтов наличными на дорогу. Если вас не выпустят,  дайте
мне знать, когда все истратите.
     Гувернантка подняла сцепленные руки.
     - Я не хочу брать у вас деньги, мистер Форсайт.
     - Глупости. Возьмете все, что я вам даю. Я этого  не  хотел.  По-моему,
вам нужно было у нас остаться. При чем здесь женщины?
     Он достал из потайного ящичка нужное количество банкнот и  вернулся  на
середину комнаты.
     - Я вас отправлю на станцию. Поезжайте и  сегодня  же  обратитесь  куда
следует. Пока вы собираетесь, я напишу письмо.
     Гувернантка наклонилась и поцеловала ему руку. Такое  с  ним  случалось
впервые, и нельзя сказать, чтобы это ему понравилось.
     - Ну что вы, что вы, - сказал он и, присев к бюро, написал:

     "Сэр!
     Подательница  сего,  фрейлейн  Шульц,  последние  полтора   года   была
гувернанткой моей дочери. Могу засвидетельствовать ее  хорошее  поведение  и
недюжинные знания. Все это время она прожила в  моем  доме  в  Мейплдерхеме,
если не считать  двух  отпусков,  проведенных,  насколько  мне  известно,  в
Уэльсе. Фрейлейн Шульц желает возвратиться в Германию, и Вы, я надеюсь, ей в
этом! посодействуете.

                                   Прилагаю свою карточку и остаюсь
                                                      уважающий Вас
                                                     Сомс Форсайт".

     Потом он вызвал по телефону такси - завести собственный  автомобиль  он
упорно отказывался: бешеные какие-то махины и вечно ломаются.
     Когда такси подъехало к дому, Сомс  вышел  в  холл.  Флер  с  подружкой
убежали в лес; Аннет в  саду,  и  скорее  всего  там  останется;  нельзя  же
допустить, чтобы этой молодой  женщине  даже  некому  было  пожать  руку  на
прощание.
     Сперва  по  лестнице  снесли  глянцевитый  заграничный  чемодан,  потом
саквояж и небольшой тючок в ремнях с заткнутым за  них  зонтиком.  Последней
спустилась гувернантка. Глаза у  нее  были  заплаканные.  Внезапно  все  это
показалось Сомсу вопиющим варварством.  Оказаться  вот  так  выброшенной  на
улицу только потому, что этот чертов кайзер и его бандиты-генералы посходили
с ума! Не по-английски это.
     - Вот письмо. Советую пока пожить в гостинице у вокзала  Виктории.  Ну,
прощайте. Мне очень жаль, но, пока длится война, вам будет лучше дома.
     Он пожал ее руку в перчатке и, заметив, что собственная его рука  опять
в опасности, поспешно ее отдернул.
     - Поцелуйте от меня Флер, сэр.
     - Непременно. Она будет жалеть, что не проводила вас. Ну,  прощайте!  -
От страха, как бы ома снова не расплакалась или не стала его благодарить, он
поспешно добавил: - Вам будет приятно прокатиться.
     Сам он в этом сомневался. Воображение уже рисовало  ему,  как  она  всю
дорогу обливает платок слезами.
     Багаж был уже в машине, гувернантка тоже. Мотор гудел и фыркал. Стоя  в
дверях, Сомс поднял руку и помахал заплаканной девушке.
     Нижняя губа у нее дрожала, лицо было испуганное. Он криво улыбнулся  ей
и вошел в дом. Нужно же такому случиться!

3

     Слухи! Никогда бы Сомс не поверил, что на свете столько дураков.  Слухи
о морских сражениях, слухи о шпионах, слухи о русских.  Взять  хотя  бы  его
разговор с деревенской  учительницей,  которую  он  встретил  перед  зданием
школы.
     - Вы слышали, какие страшные новости, мистер Форсайт?
     У Сомса волосы встали дыбом под шляпой.
     - Нет, а что такое?
     - Было ужасающее сражение на море. Мы потеряли шесть линейных кораблей.
Какой ужас, правда?
     У Сомса сжались в кулаки руки, засунутые в карманы.
     - Кто это вам сказал?
     - Да вся деревня говорит. Шесть кораблей - правда, ужасно?
     - А сколько потеряли немцы?
     - Двенадцать.
     Сомс чуть не подскочил на месте.
     - Двенадцать? Но ведь это значит, что война окончена. Что  вы  толкуете
про страшные новости... да лучшего и желать нельзя.
     - О, но шесть наших кораблей - это ужасно!
     - Война вообще ужасна, - сказал Сомс, - но если это правда...
     Он круто повернулся и  зашагал  на  почту.  Разумеется,  это  оказалось
неправдой. Все оказывалось неправдой. Даже его личные подозрения. Взять хотя
бы тех двух широкоплечих мужчин в соломенных шляпах, которых он встретил  на
проселочной дороге, - на ходу они ставили ноги носками врозь,  так  ни  один
англичанин не ходит. Он готов был головой ручаться,  что  это  немцы,  и  не
просто немцы, а шпионы, тем более что  в  тот  же  день  у  него  испортился
телефон. И, конечно, оказалось, что  они  американцы,  проводящие  отпуск  в
Пэнгборне, а провода повредило грозой. Но что прикажете думать, когда газеты
полны историй о шпионах и даже молнии, судя по всему, состоят  на  службе  в
германской разведке. А уж что касается зеркал в дневное время  и  спичек  по
ночам, то они все, безусловно, связаны с немецким флотом в Кильском  канале,
или где он там стоит.
     Время от  времени  Сомс  изрекал:  "Вздор!  Размягчение  мозгов!"  А  в
следующую минуту сам чувствовал, что у него размягчились мозги.  Ну  откуда,
например, могли взяться двести тысяч русских, которых все видели  в  поездах
во всех концах страны? Оказалось, что это были яйца, и к тому  же,  наверно,
тухлые; но как было не поверить, особенно когда  поверить  так  хотелось!  А
власти не считают нужным вас осведомлять - молчат, как воды в  рот  набрали!
Разве можно так  обращаться  с  англичанином?  Он  от  этого  только  начнет
воображать бог знает что.  А  потом  -  битва  под  Монсом.  Не  могут  даже
рассказать вразумительно про армию - только  и  пишут,  какие  наши  солдаты
герои и как они убили несметное количество немцев, а теперь отступают, чтобы
получше их добить. Больше никаких новостей, в сущности,  и  не  печатали,  а
потом вдруг  оказалось,  что  немцы  вот-вот  возьмут  Париж  и  французское
правительство упаковало пожитки и отбыло в  Бордо.  И  заняться-то  нечем  -
только читать газеты да слушать, как стучит спицами Аннет.  А  потом  пришли
вести о битве на Марне, и Сомс перевел дух.
     Он вздохнул свободно, как будто до этого ему много недель  ни  разу  не
удавалось вздохнуть полной грудью. Говорили, что  это  начало  конца  и  что
теперь союзники - он тоже их так называл, все так называли - скоро  будут  в
Германии. Ему так хотелось в это верить, что он твердил,  что  не  верит  ни
единому слову, - вот так же, когда все предвещало хорошую погоду, он брал  с
собою зонт, чтобы не пошел дождь.  А  тут  они,  извольте  видеть,  взяли  и
зарылись в землю! Начало этого рода войны, которой суждено  было  продлиться
четыре года, не вызвало у него  дурных  предчувствий.  Было  даже  известное
облегчение в  этой  неподвижности  после  бурных  дней  Монса  и  Марны.  Он
продолжал читать газеты, покачивать головой  и  помещать  деньги  в  военный
заем. Его племянник Бенедикт проходил подготовку, чтобы служить  офицером  в
армии Китченера; сын Сисили тоже пошел в армию. Видимо, иначе они не  могли.
Аннет несколько раз говорила, что хочет уехать во Францию и работать сестрой
милосердия. Все это фантазии. Она принесет гораздо больше пользы, если будет
вязать солдатам шарфы и экономить на хозяйственных расходах.
     Он сам отвез Флер в пансион на западе Англии, и очень  вовремя:  вскоре
после этого в игру вступили цеппелины. По отношению к воздушным налетам Сомс
проявил известную  непоследовательность:  он  увез  свою  дочь  подальше  от
столицы, но в то же время считал, что зря люди нервничают и поднимают вокруг
этого такой шум. Из верхнего окна своего клуба ему  посчастливилось  однажды
увидеть,  как  цеппелин  загорелся  в  воздухе.  Он  ничего  не   сказал   и
впоследствии был этому рад: кое-кто из членов  клуба  выразил  свои  чувства
вслух, и эти чувства не делали им чести. Конечно, причины  для  недовольства
были, но как-никак, экипаж-то  сгорел  заживо.  Вообще  говоря,  пока  война
тянулась, истинное ее лицо было от  него  скрыто;  этому  способствовали  не
только правительство, газеты и его  возраст,  но  своеобразное  заграждение,
которое он сам возвел, чтобы самому же за ним и спрятаться. Да, война  идет,
и что толку волноваться больше, чем абсолютно необходимо? Если он доживет до
конца войны, тогда еще, пожалуй, можно будет дать волю своим чувствам. И все
это  время  события  на  море,  удачные  и  неудачные  действия  флота,   он
воспринимал острее, чем то, что происходило на суше. В первый  период  войны
он болезненнее всего пережил обстрел Скарборо. Это было как удар кулаком под
ключицу. Гордость его жестоко страдала.  Неприятельские  корабли  осмелились
подойти так близко, что могли швырять свои снаряды в дома  англичан,  и  это
сошло им с рук - одна мысль об этом наполняла его отвращением.  После  этого
можно было ждать чего  угодно.  Его  томило  желание  каких-нибудь  решающих
событий на море, каких-нибудь доказательств британского превосходства, точно
слова "Правь, Британия" проникли ему в кровь. Потопление "Лузитании"  сперва
возмутило его,  как  и  всех  вокруг,  но,  когда  он  услышал,  как  ругают
американцев за то, что они тотчас же не объявили войну, он  решил,  что  это
уже слишком. Америка  далеко,  уверять,  что  она  в  опасности,  -  это,  в
сущности, значит считать, что Англия будет побеждена,  а  такого  Сомс,  при
всей его склонности всегда ожидать худшего, и в мыслях не допускал.  К  тому
же в глубине души ему вовсе не хотелось, чтобы его спасала Америка  или  кто
бы то ни было. Но к этому чувству странным образом примешивалось  и  другое:
что если бы вот так же сразу потопили больше тысячи англичан,  Англия  мигом
схватилась бы за оружие, и более того: он бы это одобрил.
     Еще в начале 1915 года, видя, как  поредели  ряды  служащих,  он  снова
впрягся в  ежедневную  работу  канторы  "Кэткот,  Кингсон  и  Форсайт".  Так
напряженно он, кажется, еще никогда не работал.  По  сравнению  с  тревогами
Англии юридические дела,  которые  он  вел,  часто  казались  ему  очень  уж
мелкими, но занимался он ими добросовестно; они отвлекали его мысля и, между
прочим, приносили деньги, которые тоже можно было вложить  в  военный  заем.
После второго сражения у Ипра он пожертвовал денег на санитарный  автомобиль
и испытал острое чувство неловкости, увидев свое имя в газетах. В поезде  по
дороге в город и обратно или за завтраком в своем клубе в  Сити  он  слушал,
как пожилые мужчины с умным видом рассуждали о ведении  войны,  о  свойствах
немцев,  политических  деятелей,  американцев  и   прочих   предосудительных
личностей, и вид у него был такой, точно он вот-вот громко фыркнет.
     "Что они в  этом  понимают,  -  думал  он.  -  Порют  всякую  чушь.  Не
по-английски  это".  В  те  дни  столько  было   вокруг   истерии,   столько
неанглийского; и газеты поощряли это своими выкриками  вроде  "Интернировать
гуннов!". Сейчас, когда особенно важно держать язык за  зубами,  эти  идиоты
как нарочно трещат без умолку.
     Так оно и шло почти два года, и вот однажды, июньским утром, он  прочел
в газете первую официальную сводку о  Ютландском  сражении.  Забрав  газету,
чтобы никто ее не  увидел,  пока  он  не  придет  в  себя,  он  вышел  через
стеклянную дверь гостиной на росистую лужайку и, ничего перед собой не видя,
направился к реке. У него больно сосало под ложечкой.  Мирно  струилась  под
деревьями река, птицы пели как ни в чем не бывало, а Сомс стоял без шляпы на
солнце и пытался собраться с  мыслями.  Его  захлестывал  страх.  Наконец-то
настоящее сражение - и такие потери! Он вошел в тень от тополя  и  перечитал
сводку. Самое скверное было  вначале,  дальше  шли  вести  получше.  Неужели
нельзя было сразу сказать, что немцы пусти