.
Она очень хорошо знала своего мужа,  знала,  что  он  способен  только  тихо
работать, никому не причиняя вреда, и то, что теперь его  хотят  записать  в
"гунны" и в "шпионы" и заклеймить всеобщей ненавистью, изумляло и  возмущало
ее или, во всяком случае, должно  было  бы  возмутить,  но  ее  спокойный  и
здравый характер не позволил  ей  принять  все  это  всерьез.  Что  касается
Гергарта, то он стал таким молчаливым, что  с  каждым  днем  все  труднее  и
труднее было судить о его чувствах. Потребовалось немало времени, прежде чем
газетный патриотизм начал оказывать  свое  воздействие  на  доброжелательных
жителей Путни. Пока никто из соседей не показывал, что он считает маленького
Гергарта чудовищем и шпионом, миссис Гергарт могла спать спокойно, в  полной
уверенности, что нападки газет не касаются ни Гергарта, ни ее самой.  Однако
она заметила, что муж ее перестал читать газеты и отодвигал их  подальше  от
себя, если  они  попадались  ему  под  руку  в  их  малюсенькой  гостиной  с
разрисованными цветами стенами. Вероятно, он более чутко,  чем  она,  слышал
угрожающую поступь Судьбы. Их сын  Дэвид  в  тот  год  поступил  на  работу,
девочки учились в школе, и все шло, как обычно, в эту первую, такую  длинную
военную зиму и весну. Миссис Гергарт, покончив с дневными хлопотами,  вязала
носки для "наших бедных ребят, которые мерзнут в окопах", но Гергарт  больше
не искал, чем бы ему помочь соседям. Миссис Гергарт  решила,  что  он  "вбил
себе в голову", будто им это неприятно.
     И в самом начале весны она взяла к себе  в  дом  глухую  тетушку,  жену
своего дяди с материнской стороны; тетушка эта не состояла с ней  в  кровном
родстве, но бедной женщине некуда было деваться; Дэвида теперь клали спать в
гостиной на жесткой кушетке, набитой конским волосом, потому что "не могла ж
она отказать бедняжке". И вот  как-то  в  апреле  под  вечер,  когда  миссис
Гергарт была занята стиркой, к ней, запыхавшись, прибежала ее соседка миссис
Клайрхью, маленькая сухощавая женщина, на лице у которой, казалось, не  было
ничего, кроме глаз, скул, волос и неукротимой решимости,  и,  едва  войдя  в
дом, выпалила:
     -  Ах,  миссис  Гергарт,  вы  слышали?  Они  потопили  эту,   как   ее,
"Лузютанию"! А я Уилу свому говорю: "Ну что за ужас!"
     И миссис Гергарт, с чьих округлых рук стекала мыльная пена, ответила:
     - Конечно, ужас! Сколько их, бедных, там потонуло! Боже мой! Боже мой!
     - Ах, эти гунны! Так бы и перестреляла их всех, право, перестреляла!
     - Они действительно страшные люди, - подхватила миссис Гергарт.  -  Как
ужасно они поступили!
     И только в пять часов, когда Гергарт вернулся с  работы,  бледный,  как
полотно, она поняла, что эта катастрофа коснулась и их тоже.
     - Они говорят, что я немец. - Это было первое, что он сказал,  войдя  в
дом. - Долли, они говорят, что я немец.
     - Ну и что же, так оно и есть, милый, - сказала миссис Гергарт.
     - Ты не понимаешь, - проговорил он так горячо и взволнованно,  что  она
удивилась. - Я тебе говорю, что теперь все пропало из-за  этой  "Лузитании".
Они арестуют меня. Заберут от  всех  вас.  Смотри,  уже  сегодня  в  газетах
напечатано: "Интернировать всех гуннов".
     Он сел за стол здесь же в кухне и  закрыл  лицо  руками,  еще  грязными
после работы. Миссис Гергарт стояла рядом, широко раскрыв глаза.
     - Но скажи, Макс, - спросила она, - какое это  все  имеет  отношение  к
тебе? Ты ведь тут ни при чем, правда, Макс?
     Гергарт поднял голову; на бледном лице его  с  широким  лбом  и  тонким
подбородком было написано полное отчаяние.
     - А им-то какое дело? Меня ведь зовут Макс Гергарт, правильно? И  какое
им дело до того, что я  ненавижу  войну?  Я  немец.  Этого  достаточно.  Вот
увидишь.
     - О нет, они не допустят такой несправедливости!  -  прошептала  миссис
Гергарт.
     Гергарт взял ее за подбородок, и мгновение они напряженно глядели  друг
другу в глаза. Потом он сказал:
     - Я не хочу, чтоб меня забрали, Долли. Что я буду делать без  вас,  без
тебя и детей? Я не хочу, чтоб меня забрали, Долли.
     И миссис Гергарт, жизнерадостно улыбаясь, а в душе  холодея  от  ужаса,
стала его успокаивать:
     - Не нужно думать о таких глупостях, Макс. Вот я тебе сейчас приготовлю
чашечку хорошего чаю. Не унывай, милый! Будем надеяться на лучшее, ведь  все
имеет свою хорошую сторону!
     Но Гергарт снова погрузился в молчание, которого она в последнее  время
стала побаиваться.
     В эту ночь в нескольких магазинах  были  разбиты  витрины,  а  немецкие
имена соскоблены с вывесок. У Гергартов не было своего магазина, имя  их  не
значилось нигде на вывеске, и потому их  не  тронули.  Яростные  нападки  на
"гуннов, которые живут среди нас", возобновились в  печати  и  парламенте  с
новой силой; но Судьба еще  не  открыла  Гергартам  свой  зловещий  лик.  Он
по-прежнему ходил на работу, и пока их  тихую,  трудную  жизнь  не  нарушало
ничто; и миссис Гергарт не могла понять, чем объясняется упорное молчание ее
мужа: тем, что он "вбил себе в голову"  что-то,  или  поведением  соседей  и
знакомых. Можно было подумать, что он,  подобно  их  одинокой  тетушке,  был
глухим, так трудно с ним стало теперь разговаривать. Его выручало  пока  то,
что он долгие годы прожил в Англии, и то,  что  он  был  ценным  работником,
потому что в своем деле  он  был  настоящим  мастером;  но  где-то  там,  за
занавесом, Судьба уже скалилась в зловещей усмешке.
     И только после воздушных налетов в 1916 году, когда  поднялся  всеобщий
вой, Гергарта забрали вместе с множеством других уже  немолодых  людей,  все
преступление которых заключалось в том, что они  родились  в  Германии.  Это
произошло неожиданно, но, вероятно, им теперь было почти все  равно,  потому
что, видя,  столько  времени  его  молчаливое  горе,  вся  семья  был|1  так
удручена, что уже перестала видеть хорошую  сторону,  о  которой  так  часто
говорила  миссис  Гергарт.  Когда  он   ушел   в   сопровождении   толстого,
добродушного констебля, захватив с собой все, что они успели наспех для него
собрать, она бросилась в полицию. Там к ней отнеслись вполне дружелюбно - не
нужно унывать, все будет в порядке, пусть она не  беспокоится.  О,  конечно,
пускай попробует сходить в министерство внутренних дел, ежели хочет,  может,
там чего и выйдет. А только они так думают, что ничего из этого  не  выйдет!
Миссис Гергарт  еле  дождалась  утра,  лежа  в  своей  постели  с  маленькой
Виолеттой и тихо всхлипывая в подушку; потом, надев свое  лучшее  воскресное
платье, она отправилась в Уайтхолл, в самый большой дом, порог  которого  ей
доводилось когда-нибудь переступать. Она прождала там два часа, скромно сидя
в уголке и испуганно глядя прямо перед собой  широко  раскрытыми  глазами  и
нахмурив брови. Каждые  полчаса  она  вставала  и  непринужденно  спрашивала
курьера: "Небось, там про меня и забыли, сэр? Может, вы справитесь?"  И  так
как она спрашивала об этом  весело  и  беззлобно,  курьер  относился  к  ней
покровительственно и говорил: "Все в порядке, мамаша. Они там  сейчас  очень
заняты, но уж я для вас как-нибудь повлияю".
     Когда наконец он действительно "повлиял" и она очутилась в  присутствии
сурового джентльмена в очках, она так остро  почувствовала  всю  необычайную
важность этого момента, что лишилась дара речи. "О, боже, -  думала  она,  и
сердце ее трепыхалось при этом, словно у пойманной птицы, - нет,  он  ни  за
что не поймет этого: и я ни за что не смогу убедить его!" И ей ясно предста-
вилось,  как  мертвое  отчаяние,  словно  ворох  мертвых,  опавших  листьев,
засыпает ее мужа, как недоедают ее дети, как глухая тетушка, которая  теперь
совсем прикована к постели, лежит брошенная на произвол судьбы,  потому  что
сама она, единственная кормилица семьи, теперь завалена работой. И, с трудом
переводя дух, она сказала:
     - Право же, мне очень жаль отнимать у вас время,  сэр,  но  мужа  моего
забрали и отвезли во "Дворец"; мы уже двадцать лет с ним женаты, а в  Англии
он прожил двадцать пять лет; и он очень хороший человек и работник  хороший;
я так думаю, они просто  не  знали  этого;  а  у  нас  трое  детей,  да  еще
родственница, которая не может встать с постели. Конечно  же,  мы  понимаем,
что немцы поступают очень дурно; Гергарт и сам  это  всегда  говорит.  И  он
совсем не какой-нибудь шпион; так что я думала, может, вы нам поможете, сэр,
ведь я-то сама англичанка.
     Глядя куда-то поверх нее, он ответил устало:
     - Гергарт... Ну ладно, я посмотрю. Нам приходится сейчас  делать  очень
неприятные вещи, миссис Гергарт.
     И тут маленькая миссис Гергарт, у которой глаза  были  раскрыты  теперь
так широко, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит, потому  что  она  ведь
была неглупа и понимала, что это конец, поспешно заговорила:
     - Ну, конечно же, я понимаю, что страшный шум поднялся и газеты требуют
этого; а только у нас вот на улице против него никто ничего не скажет,  сэр.
И он всегда всем помогал по хозяйству; так что я думала, для него  можно  бы
исключение сделать.
     Она заметила, что при слове "шум" губы у джентльмена сжались плотнее  и
что теперь он смотрел на нее в упор.
     - Его дело, без сомнения, рассматривала комиссия; но я еще  раз  наведу
справки. До свидания.
     Миссис Гергарт, которая не  привыкла  быть  навязчивой,  сразу  встала;
слеза покатилась по ее щеке, но на смену ей тут же пришла улыбка.
     - Спасибо вам, сэр; вот уж спасибо. До свидания, сэр.
     И она вышла. В коридоре ей встретился курьер, и на его вопрос: "Ну как,
мамаша?" - она ответила:
     - Не знаю. Осталось надеяться на лучшее, во всем нужно  видеть  хорошую
сторону. До свидания и простите за беспокойство. - И она пошла прочь с таким
чувством, будто ее избили.
     И "хорошая сторона", которую нужно было сейчас видеть,  как  оказалось,
вовсе не означала возвращение домой бедного Гергарта, арестованного вовсе не
случайно, а во имя безопасности страны. Из  соображений  экономии,  а  также
смутно чувствуя, что ее любимые газеты каким-то образом повинны в  том,  что
произошло, она перестала их выписывать, и вместо чтения занялась шитьем. Это
было  необходимо  еще  и  потому,  что  пособие,  которое  она  получала  от
правительства, составляло лишь около четверти жалованья  Гергарта.  Конечно,
несмотря на такую разницу, это было лучше, чем ничего, и она  понимала,  что
должна быть благодарна. Но как ни удивительно, она не могла при этом забыть,
что сама-то она англичанка, и ей казалось  странным,  что  вдобавок  к  тому
горю, что ей пришлось пережить, расставшись с мужем, с которым  она  никогда
не разлучалась даже на одну ночь, ей еще приходилось теперь  работать  вдвое
больше, а есть вдвое меньше только из-за  того,  что  муж  оказал  честь  ее
стране, предпочтя ее своей собственной. Но в конце концов  у  многих  сейчас
было еще больше всяких несчастий, так  что  она  старалась  видеть  во  всем
хорошую сторону и надеяться на лучшее, особенно в те дни, когда она одна или
вместе с маленькой Виолеттой раз в неделю отправлялась в тот "Дворец",  где,
как она, к великому своему утешению, прочла в своих любимых газетах, мужа ее
содержали, как принца. Поскольку денег у него не было, его  включили  в  так
называемую "команду", и встречи их происходили на рынке, где были выставлены
на продажу всякие вещи, изготовленные  "принцами".  Здесь  мистер  и  миссис
Гергарт могли постоять перед какой-нибудь куклой,  бюваром,  календарем  или
тросточкой, сделанной одним из "принцев". Так они и стояли, взявшись за руки
и стараясь забыть, что их окружают другие мужья и жены, а маленькая Виолетта
то отходила, то вдруг возвращалась и судорожно обхватывала  отцовскую  ногу.
И, стоя тут,  миссис  Гергарт  старалась  видеть  хорошую  сторону  жизни  и
говорила мужу, что все очень хорошо и он не должен ни о чем беспокоиться,  а
в полиции к ней очень добры и тетушка спрашивает  о  нем,  а  Минни  получит
награду в школе; так что пускай он не унывает и ест как следует  и  надеется
на лучшее. А Гергарт улыбался так, что эта улыбка была ей  словно  ножом  по
сердцу, и говорил:
     - Ну и отлично, Долли. У меня все в порядке.
     А когда раздавался свисток, он целовал маленькую Виолетту,  и  оба  они
умолкали, глядя друг на друга. Потом она говорила обычным, будничным  тоном,
который, однако, никого не мог обмануть:
     - Ну, мне пора. До свидания, милый!
     А он говорил:
     - До свидания, Долли! Поцелуй меня.
     После этого они  целовались,  а  потом,  крепко  сжав  ручку  маленькой
Виолетты, она спешила прочь через толпу, стараясь не  оборачиваться,  словно
боялась, что при этом вдруг потеряет из виду хорошую сторону  происходящего.
Но месяцы шли за месяцами, прошел год, полтора, потом и два года, а она  все
ходила раз в неделю навещать своего "принца" в его "Дворце", и посещения эти
стали для нее самым тяжким из того, что  сулила  ей  каждая  тяжкая  неделя,
потому что она была не только  героическая  женщина,  но  и  женщина  вполне
разумная, и видела, что морщины избороздили не только сердце ее мужа,  но  и
его лицо. Он уже давно не говорил ей: "У меня все в порядке, Долли". Лицо| у
него теперь было измученное, он исхудал и жаловался на головные боли.
     - Здесь так шумно, - повторял он все время. - Ох, как здесь шумно,  ну,
просто нет ни минуты покоя - ни  на  минуту  один  не  останешься...  ни  на
минуту... ни на минуту... И кормят плохо; нам теперь сократили паек, Долли.
     Она научилась незаметно передавать ему еду, но  только  еды  этой  было
совсем немного, потому что им и самим не хватало:  ведь  цены  росли,  а  ее
жалкие доходы не увеличивались. Муж рассказал ей, что газеты подняли шумиху,
уверяя, будто их тут откармливают, как индюков, в то время как "гунны" топят
корабли. И вот теперь Гергарт, который и раньше-то  был  сухощавым,  потерял
восемнадцать фунтов весу. Да и сама она, от природы довольно  плотная,  тоже
худела, но даже не замечала этого, потому что  была  слишком  занята  своими
делами и мыслями о муже. Для нее мучительной  пыткой  было  видеть  все  эти
месяцы, как с каждой неделей он  теряет  надежду,  и  еще  мучительнее  было
скрывать свои чувства. Она давно уже видела, что у всего этого  нет  никакой
хорошей стороны, но понимала, что  если  она  признает  это,  у  нее  совсем
опустятся руки. Она тщательно скрывала  от  него  и  то,  что  Дэвид  растет
быстро, но не успевает набрать силу, потому что она не может кормить его как
следует; и то, что тетушка теперь уж и шевельнуться не может; и  что  соседи
относятся к  ней  все  враждебнее.  Вероятно,  они  не  хотели  быть  к  ней
несправедливыми; просто и они тоже подпали под влияние общественного мнения,
измученные постоянными тревогами, необходимостью стоять в очередях,  страхом
перед воздушными налетами, возмущенные рассказами о немецких зверствах,  как
правдивыми, так и лживыми. И, несмотря на  то,  что  она  сделала  им  много
добра, ее в конце концов тоже стали мазать одним миром с другими, потому что
нервы у нее сдали раз или два и она сказала, что это  позор  -  держать  под
стражей ее мужа, который чувствует себя все хуже и хуже  и  который  никогда
ничего дурного не сделал. И, несмотря на свою разумность - а она была  очень
разумна, - она, не выдержав этой еженедельной  пытки,  когда  видела  его  в
таком состоянии, в конце концов утратила снисходительность, с  которой,  как
уверяла ее миссис Клайрхью, она должна была относиться  к  правительству.  И
вот однажды  она  упомянула  о  "честной  политике",  и  тогда  сразу  стали
говорить, что у нее "немецкие симпатии". С этой минуты  она  была  обречена.
Те, кто раньше пользовался ее услугами, первыми поспешили выказать  ей  свою
неприязнь, ибо самолюбие их было уязвлено. Как бы  ни  были  непритязательны
обитатели Путни, гордость, которая есть у каждого, не могла допустить, чтобы
человек, известный своими "немецкими симпатиями", оказывал  им  благодеяния,
например, ухаживал за ними во  время  болезни.  Миссис  Гергарт,  наделенная
твердостью истинной дочери лондонских предместий,  сама  могла  бы  стерпеть
все, пока это касалось ее одной, но вскоре это коснулось и ее  детей.  Дэвид
пришел как-то домой с синяком под глазом и ни за что не хотел  сказать,  что
случилось. Минни не дали награды в школе, хотя она явно  заслужила  ее.  Это
произошло как раз после того, как началось последнее  немецкое  наступление,
но миссис Гергарт не признавала никаких причин. Маленькая Виолетта  уже  два
раза с горечью задавала ей вопрос, от которого у нее разрывалось сердце:
     - А я англичанка, мам?
     - Ну, конечно, моя дорогая, - отвечала она ей.
     Но было ясно, что ответ этот не рассеивал сомнений девочки.
     Потом Дэвида забрали в английскую армию. Это настолько выбило из  колеи
миссис Гергарт, что она  не  удержалась  и  выпалила  в  присутствии  миссис
Клайрхью, единственной, которая не отвернулась от нее:
     - И все-таки, по-моему, это жестоко, Элиза. Они схватили отца и  держат
его в заключении уже который год, считая его опасным гунном,  а  теперь  они
забирают в армию сына, чтобы он воевал против этих же гуннов. Как я без  них
обоих управлюсь, просто не знаю.
     И маленькая миссис Клайрхью, которая сама была шотландка и  говорила  с
глостеширским акцентом, сказала ей:
     - Да, но ведь мы должны разбить их. Это такие ужасные люди. Я  понимаю,
тебе это нелегко, но мы должны их разбить.
     - Но ведь мы-то, мы ведь никому плохого не делали!  -  крикнула  миссис
Гергарт. - Ведь не мы же эти ужасные люди! И мы никогда не хотели  войны;  а
для него это настоящая гибель. И они должны отдать мне мужа или  сына,  того
или другого.
     - Но  ведь  и  ты  должна  посочувствовать  правительству,  Долли,  ему
приходится быть жестоким.
     И тогда миссис Гергарт повернула к подруге дрожащее лицо.
     - Постараюсь, - сказала она тоном,  который  заронил  в  сердце  миссис
Клайрхью подозрение, что Дора "озлобилась".
     И она не могла забыть  этого;  теперь  при  упоминании  об  ее  прежней
подруге она только сердито вскидывала голову. И это было ударом  для  миссис
Гергарт, потому что у нее не осталось теперь друзей, - разве только  глухая,
прикованная к постели тетушка, которой было уже все равно,  идет  война  или
нет, немцы они или нет, лишь бы ее кормили.
     К этому времени произошел перелом в войне, и немцы потерпели поражение.
И даже миссис Гергарт, которая теперь не читала  газет,  узнала  об  этом  и
почувствовала  облегчение;  хорошая  сторона  снова  появилась   где-то   на
горизонте. У нее создалось впечатление, что теперь, избавившись от  прежнего
страха, они не будут больше так жестоки к ее мужу и, может,  война  кончится
раньше, чем с ее сыном случится что-нибудь недоброе. Но Гергарт  удивил  ее.
Он совсем не обрадовался новостям. Жало  обиды,  казалось,  слишком  глубоко
проникло к нему в душу. И однажды, проходя через рынок, мимо открытой  двери
их казармы, миссис Гергарт поняла,  отчего  это  было  так.  Ее  удивленному
взгляду открылись длинные ряды подвешенных кое-как  на  веревках  коричневых
одеял, отгораживавших друг от  друга  бесчисленное  множество  убогих  коек,
стоявших почти впритык; и она почувствовала тяжелый запах согнанного в  кучу
людского стада и услышала немолчный гул. Так  вот  где  провел  ее  муж  эти
тридцать месяцев - в грязной, многолюдной и шумной казарме, среди неприятных
людей, вроде тех, что лежат вон там на койках  или  сидят,  склонившись  над
работой. Он еще как-то ухитрялся быть опрятным, во всяком случае, в те  дни,
когда она навещала его; но жить-то ему приходилось здесь!  Возвращаясь  одна
(потому что она больше не брала Виолетту навещать  ее  немца-папу),  она  до
самого дома не могла успокоиться. Что бы ни случилось  с  ним  теперь,  даже
если ей вернут его, он уже никогда не будет прежним - она знала это.
     И вот наступило  утро