душием, он мог
допустить, что художник, бескорыстно отдавший многие годы  искусству,  может
быть, лучше всех разбирается в собственном творчестве; но тут же не  упускал
случая  глубокомысленно  заметить,  что  суждение  автора  не   может   быть
беспристрастным, а поэтому ненадежно и что лучше всего судить  о  литературе
может  только  опытный  критик,  который   лишен   близорукости   и   личных
предубеждений и поэтому смотрит на вещь не предвзято и видит все  в  должной
перспективе.
     Новая школа, полагающая, что творческая ценность  критики  определяется
творческой  ценностью  разбираемого  предмета  и  ее   основная   задача   -
проникнуться духом произведения и донести  его  до  читателя,  -  раздражала
нашего критика; и не потому  только,  что  создать  модель  горы  не  значит
создать  настоящую  гору;  нет,   истинная   творческая   ценность   критики
заключается в ее разоблачающей и сатирической силе; разнести вещь  в  пух  и
прах, не оставив камня на камне, и расчистить место для нового слова  -  вот
ее цель. Таково было его непосредственное  убеждение,  подкрепленное  личным
опытом. Возможно, к необходимости  расчистить  место  для  нового  слова  он
пришел благодаря глубоко таившейся в нем уверенности, что  это  новое  слово
суждено сказать ему самому, когда он выступит с собственным произведением  и
покажет всему миру, чем должна быть литература.
     Ему было под пятьдесят, когда его час наконец  пробил,  и  он  принялся
всерьез работать над собственным шедевром, который должен был  избавить  его
от "собачьей жизни", а может быть, даже и уготовить  ему  маленькую  нишу  в
галерее бессмертных. Он радостно трудился пять месяцев, пока ему не  взбрела
в голову злосчастная мысль перечитать написанное. Как опытный критик, он  не
мог, к величайшей своей досаде, не обнаружить, что почти каждая глава, целые
страницы,  фразы  опровергают  все  непосредственно  им  предшествующее.  Он
пытался внимательно проследить  основную  нить,  которая,  по  его  замыслу,
должна была пронизывать всю вещь. То тут, то там  она  появлялась,  а  затем
снова пропадала. Наш критик очень расстроился.
     Решив, однако, не думать об этом, он продолжал писать. К концу седьмого
месяца он снова прервал свой труд и снова терпеливо просмотрел все с  самого
начала. На этот раз он обнаружил четыре основных  линии,  которые  никак  не
пересекались; но больше всего его поразило отсутствие оригинальности. Он был
потрясен. Ведь именно оригинальность он ценил  превыше  всего  и  всю  жизнь
воспитывал ее в себе. Независимость и неистощимость фантазии и выдумки - вот
к чему сводилось его кредо. И теперь, теперь, когда пробил его час в  разгар
творческих мук над столь долго  откладывавшимся  собственным  произведением,
убедиться, что... Отбросив эти мысли, он с новым упорством засел за работу.
     К концу девятого месяца он как одержимый  дописал  последние  страницы,
затем неторопливо и сосредоточенно просмотрел от  начала  и  до  конца  дело
своих рук. По мере того, как он читал, что-то сжималось у него внутри  и  он
леденел. Его детище лежало перед ним недвижное, без пульса, без дыхания, без
красок - оно было мертво.
     И вот, пока он сидел над своим бесформенным  мертворожденным  шедевром,
без признака жизни и  индивидуальности,  в  его  мозгу  зародилась  страшная
мысль. Всю жизнь он стремился к полной независимости, всю жизнь не признавал
никакого  иного  закона,  кроме  собственного  вкуса.   Может   быть,   этот
эгоцентрический культ собственной индивидуальности и  привел  его  к  полной
утрате истинной индивидуальности? Не слишком ли долго он  судил  других,  не
подвергаясь сам  ничьему  суду?  Нет,  неправда,  это  невозможно!  Запрятав
подальше  свое  бесцветное,  бесформенное  творение,   он   взял   последний
присланный ему на отзыв роман и погрузился в  чтение.  Но,  пока  он  читал,
перед его глазами  мелькали  страницы  собственного  произведения.  Наконец,
отложив в сторону книгу, он взялся за перо и написал: "Этот  роман  поистине
трагичен; он свидетельствует о том, что писатель сгорел на собственном огне;
он так долго питался собственной личностью, так долго варился в  собственном
соку, что в конце концов завял и высох  из-за  недостатка  питания".  Вынеся
этот приговор чужому творению, он почувствовал, что кровь  быстрее  побежала
по его жилам, и ему стало тепло.


ЗДРАВОМЫСЛЯЩИЙ

     Перевод А. Поливановой

     Он был человек здравомыслящий. Здравый ум был его  основным  качеством.
Иные  люди  могут  быть  изящными,  тонкими,   оригинальными,   живыми   или
обаятельными, - у них нет его здравомыслия. Именно  это  ценила  в  нем  его
отчизна; да и он сам. Ведь самое главное -  относиться  ко  всему  просто  и
трезво, ни в чем не сомневаться и  не  увлекаться  никакими  фантазиями.  Он
знал, что с ним считаются печать, церковь и правительство, а потому изо  дня
в день совершенствовал в себе это  удивительное  свойство,  которым  обладал
наряду с другими здравомыслящими людьми. Разве не  приятно  сознавать,  что,
когда вокруг творится так много странного и непонятного,  ты  всегда  можешь
довериться своему трезвому, здравому взгляду на вещи! Он полностью полагался
на свое мнение и без малейших колебаний оповещал  о  нем  общество,  которое
неизменно к нему прислушивалось.
     В делах литературы он был незаменим. Читал ли он того или иного  автора
или нет, он всегда знал,  что  о  нем  думать.  Когда-то  (между  делом)  он
довольно много прочел. И его представление о литературе,  сложившееся  в  то
время, осталось для него на всю жизнь  путеводной  звездой;  поэтому,  когда
какого-нибудь писателя расценивали как  "передового"  или  с  "эротическим",
"социалистическим", "патологическим", "пессимистическим", "трагическим"  или
каким-нибудь  еще  столь  же  малоприятным  уклоном,  он   достаточно   ясно
представлял себе, что это такое, и читал этих авторов, только если их  книги
случайно попадались  ему  в  руки.  Ему  нравились  простые,  незамысловатые
повести, предпочтительно с любовной интригой  или  с  приключениями  (больше
всего он, пожалуй, любил детективы), непременно со счастливым концом, потому
что, совершенно разумно замечал он, в жизни и так хватает горя, а идеи можно
почерпнуть и из газет, где их более  чем  достаточно.  Его  огорчала  дурная
тенденция,  видимо,  свойственная  литературе,  -  отыскивать  положения,  в
которых обнаруживаются глубины человеческого духа и  человеческих  нравов  и
обычаев. При своем здравомыслии он считал это излишним. За собой он не  знал
никаких глубин, а может быть, наоборот, слишком хорошо  понимал,  что  стоит
только заглянуть в эти глубины, как им  не  доищешься  дна;  и  проникать  в
бездны, скрытые под благовидной поверхностью социального порядка, он тоже не
считал нужным. Ведь это могло весьма пагубно отразиться на  людях,  а  то  и
вовсе лишить их способности выполнять свои простые повседневные обязанности,
как-то: накапливать и помещать капитал,  ходить  в  церковь  и  поддерживать
религию; руководить женой и детьми; укреплять нервную систему и заботиться о
пищеварении; довольствоваться жизнью такой, как она есть.
     Именно в этом заключалась разница между ним и теми,  кого  он  всячески
порицал: они хотели видеть все в жизни таким, как  оно  есть,  он  же  хотел
сохранить все таким, как оно есть. Но сам он ни за что  не  признал  бы  эту
разницу существенной: он-то видел вещи такими,  как  они  есть,  несравненно
лучше, чем все эти путаники, в этом он был  уверен.  Если  уж  человеку  так
необходимо копаться в разных высоких материях, то  пусть  этим  малоприятным
делом занимается поэзия, в которой все равно ничего не разберешь.
     "Как бы там ни было, - говаривал он, - я и так успею  узнать  все,  что
нужно, когда потребуется, и незачем тратить  время  и  разнюхивать  все  эти
тайны заранее".
     Он считал, что литература, как и всякое искусство, должна  поддерживать
в человеке жизнерадостность, и поднимал  страшный  шум,  когда  среди  сотен
жизнерадостных  пьес  и   романов   ему   случайно   попадалось   что-нибудь
трагическое. Он тут же бросался писать в  газеты,  жалуясь  на  мрачный  тон
современной литературы, и газеты,  за  редкими  исключениями,  вторили  ему,
потому что он был человеком здравомыслящим и их подписчиком. "Какого  черта,
- писал он, -  посвящать  меня  во  все  эти  проклятые  страдания!  Мне  не
становится от этого веселее. И, кроме того, - добавлял он обычно, -  это  не
искусство. Дело искусства - красота". Он как-то услышал такое суждение  и  с
тех пор всячески его отстаивал; он считал своим  священным  долгом  посещать
выставки картин, поражающих яркостью красок и обилием  света.  Его  пленяли,
конечно, и женские формы, но до известного предела. А он всегда  в  точности
знал, где этот предел, потому что считал себя истинным блюстителем нравов  в
своей стране. Если здравомыслящего человека что-то коробит, будь то в пьесе,
танце или в романе, значит, развлечение пора запретить. Кому-кому, а  ему-то
лучше всех известно, что хорошо для его жены и дочерей! Он  часто  размышлял
на эти темы по дороге из своего дома  в  Сити,  глядя  в  поезде  на  людей,
уткнувшихся в книги. Ярый поборник свободы, как всякий англичанин, он считал
недопустимым все, что  оскорбляло  его  собственный  вкус.  "Эта  братия,  -
говорил он  друзьям,  -  несет  чудовищный  вздор.  Всякому  здравомыслящему
человеку ясно, что прилично и что неприлично. И эта  болтовня  об  искусстве
совершенно ни к чему. Вопрос решается гораздо проще: покажете вы  это  своей
жене и дочерям или нет.  Если  нет,  значит,  дело  с  концом  и  это  нужно
запретить".  Тут  он  принимался  думать  о  собственных   дочерях,   весьма
благонравных девицах, о которых можно было не беспокоиться. Не то  чтобы  он
сам не любил настоящей, "полнокровной", как он  говорил,  литературы,  если,
конечно, в ней не было ничего безнравственного или антирелигиозного. Правда,
он нередко приходил в восторг, который остерегся бы назвать своим именем, от
романа, где автор не жалел красок для описания "ее прелестной груди";  но  в
подобных волнующих шедеврах не было  и  следа  каких-нибудь  извращений  или
дурацкого романтизма, скорее наоборот.
     Хотя его здравый взгляд на вещи выше всего ценился в области литературы
и театра, это качество, по его мнению, было так же важно  и  в  политической
жизни.  После  того,  как  там  "как  следует  напутают",  "они"  непременно
обратятся к нему - простому  человеку,  который  ничего  не  требует,  кроме
признания своих естественных прав, не увлекается никакими воздушными замками
и утопиями и ко всему прикладывает единственное здравое мерило: "А  как  это
отразится на мне?" И в зависимости  от  этого  приходит  к  тому  или  иному
трезвому суждению. Если правительство собиралось увеличить подоходный  налог
хотя бы на пенни, он чувствовал это задолго до того, как проект  проходил  в
жизнь, и делал все возможное, чтобы этого не  допустить.  Тут  его  суждения
были необычайно здравы,  так  же  как  и  в  вопросе  национальной  обороны,
которая, по его мнению, должна быть на высоте, чего бы  это  ни  стоило.  Но
нужно же придумать что-то другое, а не увеличивать подоходный налог, - и  он
готов был свалить любое  правительство,  политика  которого  шла  вразрез  с
основными принципами собственности.
     Его взгляды  на  национальное  достоинство  были  еще  проще  -  тут  и
рассуждать нечего, отечество всегда право, а если и неправо, он  никогда  не
позволит себе это признать. И государственные люди были так твердо уверены в
его здравомыслии, что полностью полагались на  него  в  своей  деятельности,
даже не дожидаясь его согласия.
     Он, конечно, признавал, что социальные преобразования нужны, но на деле
предпочитал  ограничиваться  лишь  самым   необходимым,   не   более   того;
здравомыслящий человек не проявит никакого  донкихотства;  но  и  сидеть  на
пороховой бочке, пока она не взорвется, тоже не в его привычках. В  вопросах
религии он считал свою позицию наиболее правильной, потому что, как ни слаба
в наше время вера и все такое прочее, как человек здравомыслящий, он  считал
нужным ходить в церковь и называть себя христианином;  он  стал  даже  более
ревностным и щепетильным в  этом  отношении,  чем  раньше,  ибо,  когда  дух
покинул тело, нужно заботиться о теле, дабы оно не распалось в прах. Поэтому
он так же твердо держался церковных обрядов, как и своего пригорода.
     Он часто рассуждал о науке - о медицине, например, и придерживался того
здравого убеждения, что все ученые преследуют какие-то корыстные  цели;  сам
он доверял им лишь в той мере, в  какой  они  могли  быть  полезны  простому
здравомыслящему  человеку.  Разумеется,  он  широко  пользовался  последними
достижениями в области гигиены и санитарии, транспорта  и  связи,  новейшими
антисептиками и  разными  машинами,  позволяющими  экономить  время,  а  все
наблюдения, научные исследования и теории считал чистейшим вздором.
     Он не выносил слова "гуманность". Ни  один  здравомыслящий  человек  не
станет причинять страдание, да еще самому себе, от него меньше  всего  можно
ждать такой нелепости. Но надо же считаться с реальными жизненными фактами и
защищать свои интересы и свою собственность. Он  писал  по  этому  поводу  в
газеты, пожалуй, чаще всего и был вознагражден,  потому  что  в  передовицах
находил постоянные ссылки на себя: "Здравомыслящий человек не  склонен  идти
на риск, к которому неминуемо привел  бы  сентиментальный  подход  к  данной
проблеме...";  "В  конечном  счете  при  решении  этого  вопроса  мы  должны
обратиться к умеренности  и  здравому  смыслу  простого  человека..."  Он-то
ничего в жизни не страшился так, как обвинения в сентиментальности. Если  он
оказывался свидетелем жестокого поступка, это задевало его не меньше других,
и  он  спешил  выразить  свое  неодобрение.  Но  в  этом  не   было   ничего
сентиментального.  А  вот  поднимать  шум  и  возмущаться  так   называемыми
жестокостями, которых он сам не видел, - это уж действительно  "сантименты";
к тому же для этого требовалась некоторая доля воображения -  вещь,  которой
он доверял меньше всего на свете. Какой смысл расстраиваться из-за того, что
не касается тебя лично; ведь  это  еще,  пожалуй,  приведет  к  каким-нибудь
общественным выступлениям, которые нарушат твой покой. Он  не  был,  однако,
паникером и, в общем, твердо верил, что пока в стране есть такие  люди,  как
он, с трезвым взглядом на вещи, он может спокойно жить в своем  пригороде  и
не бояться никаких серьезных потрясений.
     В отношении женского вопроса он давно уже занял вполне здравую позицию:
он  последует  за  большинством,  торопиться  некуда.  По  его  мнению,  все
здравомыслящие мужчины (и здравомыслящие женщины, если таковые существуют, в
чем он иногда сомневался) поступят точно так же.  Скорее  инстинктивно,  чем
сознательно, он понимал, что,  действуя  так,  ничем  не  рискует.  Ни  один
человек - во всяком случае, ни один здравомыслящий человек - не сдвинется  с
места, пока не сдвинется он, сам же он не сделает шага; пока не  зашевелятся
они; Таким образом, его позиция была в высшей степени разумна. И он гордился
тем, что, судя по выступлениям представителей партий, церкви и  прессы,  вся
страна была с ним заодно. Он часто говорил своей жене: "Мне совершенно ясно,
что, пока страна  этого  не  захочет,  у  нас  никогда  не  будет  всеобщего
избирательного права". Он воздерживался, однако,  обсуждать  этот  вопрос  с
другими женщинами, убедившись, что им не  удавалось  сохранять  спокойствие,
когда он развивал перед ними свою здравую точку зрения.
     Он даже представить не мог, как бы обошелся без него суд присяжных, где
его обычно избирали  старшиной.  И  с  неизменным  удовольствием  выслушивал
неизменно обращаемые к нему слова: "Джентльмены,  как  люди  здравомыслящие,
вы, конечно, тотчас убедитесь, насколько несостоятельно по всем пунктам все,
что было сказано моим уважаемым коллегой..." Его в равной степени ценили обе
стороны и даже сам судья,  и  он  начинал  скромно  подумывать,  что  только
здравомыслящий человек представляет собой истинную ценность и уж, во  всяком
случае, только он может о чем-то судить.
     А что стала бы делать без него страна? В какие тартарары  скатилась  бы
она в политике, искусстве,  законодательстве,  религии!  Ему  казалось,  что
только он и спасает ее от бесчисленных, угрожающих ей катастроф. Как  часто,
запутавшись в софизмах и противоречиях, она взывала к его помощи! И разве он
хоть раз подвел ее со своей несложной философией  здравомыслящего  человека:
"Следуйте за мной, а остальное приложится"? Никогда! И всякий раз - читал ли
он газету, сидел ли в театре, слушал  ли  проповедь  или  речь  -  он  всюду
находил свидетельства почтения к себе. Он  считал  себя  обязанным  оставить
свой портрет потомству и собирался как-нибудь попозировать художнику;  то  и
дело он поглядывал в зеркало, чтобы укрепиться в этом  намерении.  И  всякий
раз он втайне радовался тому, что он там видел.  Из  зеркала  глядело  лицо,
которое внушало полное доверие и даже в некотором роде восхищение.  Никакого
блеска, ничего эксцентричного, резкого или  бросающегося  в  глаза;  никакой
особой одухотворенности,  глубины,  смирения  или  страсти;  и  ни  признака
гордости, упорства,  чрезмерной  доброты,  никаких  возвышенных  чувств  или
печати призвания; самое  простое  лицо:  с  крупными  чертами,  со  здоровым
румянцем и выразительными, чуть навыкате глазами, - именно такое лицо, какое
он должен и хотел бы иметь, - лицо здравомыслящего человека.


СВЕРХЧЕЛОВЕК

     Перевод А. Поливановой

     Хоть он еще не сказал  своего  слова,  но  нимало  не  сомневался,  что
скажет. Это был лишь вопрос времени. В  принципе  он,  конечно,  не  одобрял
того, что называлось  "добиться  признания".  Он,  пожалуй,  никого  так  не
презирал, как признанные великие авторитеты. На его взгляд, их успех означал
верх идиотизма, корыстолюбия и самодовольства. Ведь  это  значило,  что  они
сумели угодить  достаточно  большому  числу  таких  же  невежд  и  продажных
идиотов.  Все  эти  великие  жрецы  науки,  все  эти  так  называемые  гении
оскорбляли его здравый смысл. Их затхлые, ни  для  кого  не  новые  открытия
ничего для него не значили. Он  их  всех  раскусил.  Само  их  существование
возмущало его. Правда, время от времени кто-нибудь из великих отправлялся на
тот свет, и справедливый гнев нашего  героя  несколько  стихал  перед  лицом
всепримиряющей смерти. Когда такой гений переставал коптить небо, он уже  не
вызывал к себе такой непримиримой ненависти. Можно было даже  признать,  что
после него остались кое-какие крупицы, а с годами они разрастались в великое
наследие; и тут он сравнивал оставшихся в живых презренных  ученых  мужей  с
тем, кто, по счастью, умер, и сравнение было всегда не в  пользу  живых.  По
правде говоря, мало кто из живущих удостаивался его  снисхождения.  Они  для
него не существовали, просто не существовали. Что представляли собой все эти
так называемые "великие" художники, писатели, политические деятели? Его губы
под длинным носом кривились в язвительной улыбке. Этого было достаточно:  от
их славы ничего не оставалось, - для него, во  всяком  случае.  До  чего  же
наивны их рассуждения об искусстве и всевозможных преобразованиях!  Как  все
это безнадежно и непоправимо устарело!  Как  все  это  поистине  заслуживало
уничтожающей критики его пера и слова!
     Ибо он знал, что призван спасти искусство, литературу и политику  своей
страны. И он снова и снова начинал издавать газету  или  сотрудничал  в  уже
существующих газетах, которые должны были помочь осуществить его миссию.  Им
удавалось протянуть несколько месяцев, иным даже несколько лет,  прежде  чем
передать последний судорожный вздох гения. Но до чего  же  чисто  они  мели,
пока был