ос Энди, который  шил  и  чинил  у  нас  на
корабле паруса, готов был биться об заклад, что Чудак положит на обе лопатки
своего братишку Фредди, которому скоро должно было исполниться пять лет.
     Он был неразговорчив, наш Чудак, - он  берег  свои  легкие  для  других
целей; не обещал он и стать  когда-нибудь  великим  мыслителем,  но  все  мы
гордились им и жаждали сравнить его с другим ребенком такого же  возраста  и
веса, если бы только такого можно было найти.
     Если кто-нибудь захотел бы как следует рассмотреть Чудака, то увидел бы
сверху  шапку  жестких  золотисто-каштановых  кудрей,   торчащих   наподобие
маленьких крутых штопоров, широкий лоб, украшенный синяками и шишками,  пару
бесстрашных серых глаз, круглые румяные щеки, курносый нос, широко  открытый
рот с пухлыми красными губами,  из-за  которых  виднелось  несколько  зубов,
двойной подбородок, множество веснушек и  бесшабашно-воинственное  выражение
этого детского личика. А еще ниже - нечто вроде круглого свертка в  платьице
голубого или белого цвета и пару толстых, основательно  исцарапанных  ножек.
Мне никогда не приходилось видеть, чтобы  Чудак  чего-нибудь  испугался;  он
никогда никого не слушался. Мать Чудака обожала сына;  отцу  его,  человечку
маленького роста, приходилось несладко  от  капризов  Чудака.  Малыша  часто
пороли. Но с таким же успехом можно пороть баранью ногу. Когда его поведение
требовало уже самого сурового наказания, Чудака отводили к нашему  капитану,
толстогубому старику с седыми бакенбардами, и он получал свою порцию шлепков
в торжественной обстановке, при всех, но  выходил  из  этого  испытания  еще
более закаленным, как всякая сильная личность. Он ни минуты не мог  постоять
на месте и всегда пускал в ход  кулачки,  барабаня  по  палубе,  на  которой
споткнулся, или по тому, что мешало ему идти вперед. Надо признаться,  Чудак
наш вел себя ужасно, когда ему что-нибудь не нравилось. Как и  все  дети  на
корабле, он ел вместе  со  взрослыми  за  стоявшим  посреди  салона  длинным
обеденным столом, как бы составленным из множества гладильных досок. И  если
б вы только видели, какой это был едок! То,  что  не  попадало  ему  в  рот,
летело через плечо или оказывалось на коленях  у  соседа.  Рядом  с  ним  за
столом сидела рыжая, всегда чем-то недовольная особа, его няня, а по  другую
сторону - второй помощник капитана, единственный человек на корабле, который
пользовался уважением нашего малыша. Поистине удивительное влияние  оказывал
на Чудака этот второй помощник: он мог делать с ним все,  что  хотел.  Чудак
знал, что в свое время второй помощник был таким же точно Чудаком, как и он:
они, несомненно, сразу поняли друг друга по  какому-то  тайному  знаку,  как
масоны. Да, второй помощник капитана стал повелителем нашего Чудака; он даже
мог  заставить  его  съесть  саговый  пудинг,  а  уж   это   было   пределом
человеческого могущества. Румяный и светлоусый второй помощник был  молод  и
резковат, он молча восседал рядом с Чудаком,  важный,  как  судья,  и  когда
малыш вел себя неподобающим образом, стукал его по голове десертной  ложкой.
Чудак подскакивал и с выражением покорного изумления принимался разглядывать
третью медную пуговицу на мундире помощника капитана, являя собою  в  высшей
степени поучительное зрелище. Сидевшие за этим концом стола постоянно втайне
забавлялись, наблюдая Чудака.
     Однако нам никогда не приходило в голову, что Чудак  слушается  второго
помощника из страха перед ним. Все знали: если он и ползает перед помощником
на четвереньках, то делает это по той  простой  причине,  что  считает  того
достойным этой чести и ставит выше всей команды. Поэтому мы им гордились.
     Однажды,  поднявшись  на  палубу,  я  увидел,  как   по   бизань-вантам
карабкается  вверх  наш  Чудак,  круглый,  как  шар,  карапуз  в  полотняном
платьице, из-под которого торчат  голые  ножки.  Ниже  медленно  и  спокойно
поднимался второй  помощник  капитана,  крепко  вцепившись  рукой  в  платье
Чудака. Малыш в восторге верещит, второй  помощник  улыбается,  а  под  ними
молча стоит вечно недовольная няня.
     Мы многим обязаны Чудаку: он был для нас объектом размышлений и споров,
оселком для наших языков, источником огорчений и смеха. И в штиль и в шторм,
когда корабль спокойно плыл и когда паруса полоскались на ветру, он был  все
тот же - существо, исполненное  величайшей  серьезности,  крошечная  частица
балласта. До сих пор помню, как во  время  захватившего  нас  своим  хвостом
циклона недалеко от мыса Лувин {Юго-восточная оконечность Австралии.}, когда
корабль наш стонал, в каютах царил хаос и у всех душа уходила  в  пятки,  мы
вдруг услышали заглушивший  свист  ветра  рев  Чудака,  которого  шлепали  в
соседней каюте, и  к  нам  снова  вернулось  чувство  уверенности,  покоя  и
незыблемости всего сущего...
     Сейчас он, наверное,  уже  вырос,  выбрал  себе  дорогу,  открытую  для
Чудаков, и  занимается  торговлей,  произносит  проповеди  или  вершит  дела
государства, действуя со спокойной, но непобедимой  напористостью,  как  это
свойственно людям его породы.
     Его можно встретить на любой дороге в  любой  стране,  куда  бы  вы  ни
поехали, почти в каждом учреждении, в парламенте, в  церкви  на  кафедре,  в
наемном экипаже и на палубе корабля; слегка оскалив зубы, он как будто готов
вцепиться  в  любое  дело,  совершенно  невозмутимый,  бодрый,   готовый   к
нападению, но редко нападающий;  его  волосы  слегка  растрепаны,  ходит  он
немного вразвалку, и никто не может выдержать пристального взгляда его серых
глаз. Он веселый спутник, добрый  друг,  честный  враг,  который  не  спешит
вступить в драку, но,  раз  начав  ее,  совершенно  не  допускает,  что  ему
придется увидеть опущенные вниз большие  пальцы  зрителей  {В  древнем  Риме
существовал обычай опускать в цирке большой палец правой руки  вниз  в  знак
того, что побежденный гладиатор должен умереть.}, точно так же, как он не  в
состоянии себе представить, что может вызвать у кого-нибудь улыбку.
     В жилах Чудака течет древняя кровь англосаксов. В  жизни  для  него  не
существует ничего, кроме фактов, всякие идеи ему ненавистны.
     Долго может носить нас с Чудаком старый челн по зеленым морям истории в
нашем великом плавании. Но пока он с нами, Судьба никогда  не  занесет  наши
имена в "Книгу потерь" Ллойда,  боясь,  что  Чудак  поднимется  из  волн  и,
пристально глядя на нее своими голубыми глазами, назовет ее лгуньей, -  весь
мокрый, сердитый, он упрямо откажется верить, что утонул.


НАВСЕГДА

     Перевод В. Лимановской

     Из передних вагонов поезда для эмигрантов неслись пьяные голоса, певшие
патриотические  песни.   Проводники   проверили   время   -   большие   часы
Пэддингтонского вокзала показывали четырнадцать минут нового дня.
     Плотник взглянул на меня.
     - Жаль, теперь уже не поспеют, - сказал он.
     Стрелка часов подползла к пятнадцати,  и  проводники  начали  закрывать
двери; плотник поднялся к себе в вагон, его круглое  бледное  лицо  выражало
растерянность и печаль.
     - Видно, придется ехать одному, - сказал он.
     Но тут в конце длинного перрона  показалась  группа  бегущих  мужчин  и
женщин.  Впереди  -  солдат,  за  ним  -   Генри-Огастес,   очень   бледный,
запыхавшийся; вскочить в вагон им обоим пришлось уже на ходу.
     - Куча неприятностей с самого начала! - сказал Генри-Огастес. - Вот  уж
не везет, так не везет!
     Поезд пошел быстрее, уже не видно было  друзей  солдата,  махавших  ему
шапками, скрылось вдали и  лицо  жены  Генри-Огастеса  и  красная  шляпа  ее
приятельницы. Плотник не глядел назад: его никто не провожал.
     После ночи в поезде я вошел на станции Честер в их вагон и застал  моих
трех безработных уже проснувшимися: солдат и плотник сидели на скамье спиной
к движению, а Генри-Огастес - напротив них  и  дымил  вовсю  своей  глиняной
трубкой. Солдат указал на плотника и сказал с веселой улыбкой.
     - Все в порядке, сэр, наш друг о нас уже позаботился.
     Плотник слабо усмехнулся. От него изрядно несло спиртным.
     Генри-Огастес сказал:
     - Мне всю ночь мерещилось, что я на пароходе и даю гудки в тумане.
     В свете наступавшего дня его глаза с красным  ободком  вокруг  радужной
оболочки казались мертвыми;  лицо,  белое,  как  рыбье  мясо,  сморщилось  в
улыбке; он махнул трубкой в сторону окна.
     - Как нас еще встретит эта Канада?
     Ночью был сильный мороз; вдоль полотна железной дороги  намело  большие
сугробы пушистого снега; дома в Порт-Санлайте  были  словно  покрыты  белыми
крышами с закругленными краями; в воздухе стояла  та  особая  тишина,  какая
бывает только тогда, когда много снега, а над всем этим простиралось  дивное
зимнее небо, разорванное солнцем на опаловые клочья.
     Через полчаса мы высадились  в  Биркенхеде  и  среди  молчаливой  толпы
эмигрантов стали спускаться к парому. Плотник в своем длиннополом пальто,  с
коричневым ковриком под мышкой и кошелкой с инструментами в одной руке шагал
впереди с таким сосредоточенным видом, точно его ноги  пришиты  к  торчащему
животу, и поэтому он должен передвигать их осторожно.  Его  крупные  голубые
глаза над дряблыми щеками  были  устремлены  вперед,  с  каждым  вздохом  он
источал винный перегар  -  свидетельство  ночной  попойки.  Рядом  со  мной,
вытянув  вперед  шею,  шел  солдат,  преждевременно  поседевший  человек  со
здоровым румянцем на высоких скулах. В глазах  его  был  тот  особый  блеск,
какой бывает у людей, которым приходилось глядеть в необъятные  пространства
впереди и видеть смерть лицом к лицу.  А  позади,  насмешливо  скаля  черные
зубы, в пальто нараспашку и скрученном  веревочкой  галстуке,  выглядывавшем
из-под ворота бумазейной рубашки, трусил с  беспечным  и  независимым  видом
Генри-Огастес.
     В  четверти  мили  от  нас,  на  серой  глади  реки  уже  ждал  большой
однотрубный пароход, покрытый пятнами выпавшего ночью снега.
     С трудом выговаривая слова, плотник сказал:
     - Еще час или два, и он нас заберет!
     Мы повернули головы, чтобы взглянуть  на  бездушное  чудовище,  которое
скоро поглотит много сотен людей. Сзади раздался голос Генри-Огастеса:
     - И будем надеяться, что обратно сюда ему не придется нас доставлять!
     Мы переправились через реку и пошли  в  городок  завтракать.  Процессию
возглавляли плотник и я.
     -  Мне  все  кажется,  что  это  сон,  -  сказал   он,   обдавая   меня
благословенным ароматом виски.
     Вестибюль,  коридор  и  лестница  небольшой  гостиницы,  как  и  тесный
обеденный зал, сразу оказались битком набиты эмигрантами. Бородатые  мужчины
и юноши, женщины и маленькие  дети  сидели  за  длинным  единственным  здесь
обеденным столом, остальные толпились у стен, ожидая своей очереди.
     Пожилая женщина в очках, с отсутствующим выражением  неулыбчивого  лица
наливала чай  из  громадного  жестяного  бака  в  толстые  кружки  и  сурово
командовала двумя молоденькими румяными  служанками,  которые  разносили  на
тарелках яичницу с беконом. За длинным столом,  в  коридоре  и  на  лестнице
никто не говорил ни слова. В этом странном молчании  чувствовалось  какое-то
нечеловеческое терпение и покорность судьбе. Тишину  нарушали  лишь  громкий
плач ребенка да непрерывный стук тарелок. Сесть за  стол  вчетвером  нам  не
удалось, но я и Генри-Огастес устроились  все-таки  рядом.  Каждому  из  нас
подали яичницу  с  беконом,  несколько  ломтиков  черствого  хлеба,  кусочек
белесого масла и  кружку  жидкого  чая.  Генри-Огастес  взял  нож  и  вилку,
приставил их к тарелке  справа  и  слева,  потом  вылил  на  яичницу  добрые
полбутылки уксуса и долго сидел молча, не начиная есть.
     - Я все  силы  приложу,  чтобы  чего-нибудь  там  добиться,  -  наконец
заговорил он. - И если что  у  меня  выйдет,  пришлю  вам  письмо,  оно  вам
немножко откроет глаза. Вы меня не знаете, у меня дурная репутация, но много
грязи, что ко мне пристала, можно смыть.
     Он пыхтел, как паровоз, говоря это, точно у него тоже  внутри  бушевало
пламя. Потом начал медленно есть.
     - Да, сэр, вы меня не знаете, - продолжал он еще более резким тоном.  -
Я никогда не зевал, если только бывала возможность. Я уезжаю навсегда!  -  И
он уставился на меня странным неподвижным взглядом своих безжизненных глаз.
     К нам подошел плотник.
     - На том конце стола ничего не добьешься! - раздраженно сказал он.
     Очкастая распорядительница сразу же напустилась на него:
     - Минутку подождать не можете!
     Он покорно поплелся на свое место,  глядя  прямо  перед  собой,  ступая
очень осторожно. Снова поднял крик младенец,  которого  было  укачала  мать.
Вдруг появился паренек, одетый  в  куртку  с  галунами,  и  с  важным  видом
объявил, что подана линейка и пора ехать на пристань.
     Кое-кто из эмигрантов вышел из-за стола; их места тут же заняли другие.
     - Я с людьми умею ладить, - снова  начал  Генри-Огастес,  медленно  жуя
бекон и глядя к себе в тарелку. - А детей своих я воспитал так, что для  них
одного этого достаточно. - Он поднял палец с грязным  ногтем.  -  Меня  весь
Ноттингдейл уважает как хорошего отца, да! И что бы вам ни рассказывала  моя
супруга о подбитых глазах и перерезанных глотках... Ладно, из  моего  письма
вы все поймете! - Он покрутил вилкой и поглядел на меня: мол, выговорился, и
мне полегчало. - Только покойником они смогут притащить меня обратно, я  еду
навсегда. Бог даст, на новом месте будет больше  жратвы,  чем  было  у  меня
здесь. - Он ухмыльнулся и, уже повеселев, стал описывать свои похождения,  в
которых оказывался куда храбрее, чем другие. На другом конце стола плотник и
солдат с бешеной скоростью поглощали свой завтрак.
     Паренек с галунами снова появился в дверях.
     - Кто еще желает ехать на пристань? - пропищал он.
     Мы все четверо вышли на улицу,  но  в  линейке  оставалось  только  три
места,  и  плотнику  пришлось  простоять  всю  дорогу,  держась  за  верхнюю
перекладину. Какой то здешний мальчуган-оборвыш бежал за линейкой  по  снегу
босиком. Генри-Огастес ткнул пальцем в его сторону: "Такому не  помешало  бы
иметь пару башмаков!" Он всю дорогу старался грубовато шутить, но не находил
ни у кого отклика.
     Катер только что отчалил, когда мы  подъехали,  и  нам  пришлось  долго
ждать его на мокрой от талого снега пристани.  Светило  солнце;  баркасы  на
берегу лежали, словно вписанные в рамку ослепительного  снега;  над  широкой
серой рекой по временам кружила чайка, стремительно спускаясь  из  холодного
поднебесья.
     Все больше эмигрантов кучками толпилось вокруг нас. Но не заметно  было
ни оживления, ни  спешки,  ни  волнения,  ни  печали.  Чувствовалось  только
удивительное, безграничное терпение. Лишь один человек, бородатый  ирландец,
выражал недовольство и время от времени  что-то  бурчал  скрипучим  голосом.
Подле нас безмолвно стоял седой мужчина с краснощеким  флегматичным  на  вид
мальчиком. Позади них  целое  семейство  окружало  молодую  мать  с  грудным
ребенком на руках. Рядом, под навесом,  сложив  на  коленях  руки  в  теплых
перчатках и хмуро глядя перед  собой,  сидели  две  хорошенькие  черноглазые
девушки в заплатанных черных платьях.
     Плотник принялся задавать нам разные загадки.
     - Ты, я вижу, духом не падаешь, - заметил с усмешкой солдат.
     - Надо же подбодрить компанию! - ответил ему плотник.
     Генри-Огастес тоже включился в эту игру, он знал не меньше загадок, чем
плотник, только у того они были поинтереснее. Солдат помалкивал, оглядываясь
по сторонам; по выражению его лица можно  было  догадаться,  что  мысли  его
далеко. Он отступил несколько в сторонку и лишь изредка вторил нашему смеху.
     - А для чего известь кладут между кирпичами? - спрашивал плотник.
     - Чтобы их соединять, - отвечал Генри-Огастес.
     - Вот и неверно - чтобы их разделять!
     На реке вдоль борта парохода заклубился пар: это тендер отчалил в  нашу
сторону. Толпа эмигрантов сбилась теснее, но, как и прежде, без спешки,  без
волнения, без печали. Только двое молодых ребят справа от нас затеяли резкий
спор между собой.
     Седой мужчина рядом с нами сказал сыну:
     - Занимай место, Джо!
     Теперь загадки-головоломки плотника сыпались,  как  из  рога  изобилия,
словно это была его лебединая песня перед предстоящим вечным  молчанием.  Не
уступал ему и Генри-Огастес. А солдат все торопливее озирался  по  сторонам,
хотя глаза его казались невидящими. Впрочем, может быть, они видели четверку
малышей в приюте, жену,  ищущую  заработка  "на  панели",  и  город  Лондон,
который он столько раз безуспешно исходил вдоль и поперек в поисках  работы,
и ярко освещенные  прилавки  магазинов,  и  бесконечные  ряды  домов,  двери
которых были для него всегда на замке, и парки, где можно было лечь на землю
и отдохнуть... И все  же  сейчас  он  жадно  озирался  по  сторонам,  словно
стараясь запомнить то, что скоро скроется от  него  навсегда.  Пошел  мелкий
колючий снег.
     Вдруг Генри-Огастес возвестил насмешливым тоном:
     - А вот и он!
     Плотник взглянул на меня и улыбнулся, глаза его  увлажнялись,  из  них,
казалось, смотрела его душа. Солдат нервно стиснул мне  руку.  Генри-Огастес
не спеша оглядел все вокруг своими мертвыми, рыбьими глазами.
     - Прощай навсегда, старушка Англия! - сказал он.
     Еще минутка, поспешные рукопожатия, и вот уже все занимают  очередь  на
посадку. Плотной вереницей сотни  людей  проходят  без  единого  звука  мимо
контролера  на  сходни.  Без  спешки,  без  волнения,  без  печали,   полные
непонятной, терпеливой покорности.
     Катер  дает  гудок.  Сквозь  солнце  и  снежную  пыль  еще  видны  лица
уезжающих, сотни лиц, повернутых к берегу. Но  ни  радости,  ни  печали,  ни
прощальных криков и возгласов... И в этой жуткой тишине они уплывают вдаль.


СОВЕРШЕНСТВО

     Перевод И. Воскресенского

     Году в 1889-м жил в Лондоне некто  Харрисон,  человек  добродушный,  но
упрямый. Однажды утром на вокзале Чаринг Кросс дама, которой он был увлечен,
сказала ему:
     -  Кстати,  мистер  Харрисон,  почему  вы  не  пишете?  У  вас   должно
получиться!
     Мысль эта  запала  Харрисону  в  голову,  и  за  два  года  он  написал
одиннадцать  рассказов,  из  которых  два  считал  не  очень  удачными,  но,
поскольку ему, естественно, не хотелось их выбрасывать,  он  приложил  их  к
остальным и отослал издателю. Через некоторое время он получил  от  издателя
письмо; тот сообщал, что за некоторое вознаграждение или комиссионные  готов
рискнуть и охотно издаст рассказы, если автор возьмет на себя  все  расходы.
Это  обрадовало  Харрисона,  и,   желая   поскорее   увидеть   свой   "труд"
напечатанным, он попросил издателя не откладывать дела в долгий ящик.  Тогда
издатель прислал ему смету расходов  и  договор,  на  что  Харрисон  ответил
чеком. Издатель  немедля  отозвался  любезным  письмом  и  предложил,  чтобы
Харрисон для собственной же  выгоды  добавил  известную  сумму  на  рекламу.
Харрисон принял это как должное и ответил  еще  одним  чеком  -  ведь  между
джентльменами не принято спорить о деньгах.
     Через некоторое время книга вышла в свет под названием "Звездный путь".
Она была подписана полным именем автора - Катберт Харрисон, и  не  прошло  и
двух  недель,  как  он  начал  получать  отзывы.  Он  читал  их  с  огромным
удовольствием,  ибо  они  были  полны  неприкрытой  лести.  Один   рецензент
спрашивал,  не  себя  ли  автор  изобразил  в  "Переодетом  Ланселоте".  Две
либеральные газеты называли его рассказы  шедевром;  одна  сравнивала  их  с
лучшими произведениями Эдгара По и Мопассана; другая величала  автора  новым
Редьярдом Киплингом. Харрисон воодушевился, но, будучи  по  натуре  скромен,
только запросил издателя, что он думает о втором издании. Тот прислал смету,
упомянув вскользь, что  уже  продано  около  четырехсот  экземпляров  книги.
Харрисон заглянул в с