ико, если  их  словам  станут  доверять
наравне с нашими!" Никто из нас, разумеется, не высказался столь  откровенно
и резко, но большинство в душе испытывало именно такие чувства. А потом  наш
старшина, медленно обведя  всех  взглядом,  произнес:  "Ну,  джентльмены,  я
полагаю, что мы единодушно отклоняем это  обвинение",  -  и  все  присяжные,
кроме художника, еврея и еще одного человека, пробормотали: "Да".  Отвергнув
этот акт, мы словно бы разом забыли о беспокойстве, которое  недавно  томило
нас, и погрузились в работу, утверждая обвинение за обвинением еще  быстрее,
чем прежде. Около двух часов дня  все  было  кончено,  и  мы  гуськом  стали
спускаться в суд, чтобы оттуда идти домой. На лестнице ко мне подошел  еврей
и, испытующе поглядев на  меня  своими  прищуренными  бархатистыми  глазами,
словно боясь обмануться во мне, сказал:
     - Не странно ли: мы утвердили восемьдесят шесть актов,  и  только  один
отвергли, а мы ведь прекрасно знаем, что как раз это обвинение справедливое,
- и какая грязная история! Не странно ли?
     -  Да,  -  сказал  я,  -   видно,   мы   слишком   преклоняемся   перед
благопристойностью.
     Но мы уже вошли в судейскую комнату, и здесь судья, мужчина с красивым,
твердо очерченным лицом, в красной  мантии  и  белом  парике,  встретил  нас
ослепительной улыбкой.
     - Благодарю вас, джентльмены, - сказал он любезным, слегка  насмешливым
тоном, словно уже встречал нас  когда-то  раньше.  -  Благодарю  вас  за  то
рвение, с каким вы исполнили свой долг. Увы, я не могу вознаградить  вас  за
ваши услуги ничем иным, кроме привилегии посетить одну из наших тюрем, - там
вы своими глазами увидите, что ожидает многих из тех, чьи дела вы только что
разбирали, посвятив этому немало  вашего  драгоценного  времени.  А  теперь,
джентльмены, вы свободны.
     Едва взглянув друг на друга и испытывая в душе страх,  как  бы  нам  не
встретиться снова, мы поспешно распрощались и стали расходиться.
     Таким образом, я освободился - освободился от всего, к  чему  обязывала
меня эта бумажка, лежавшая в кармане. Но она все еще действовала на меня.  И
я не спешил покинуть суд и стоял,  пораженный  мыслью,  что  судьба  каждого
будущего заключенного была в моих руках. Но я подавил в  себе  эти  мысли  и
вышел. Проходя  по  коридору,  я  увидел  женщину,  которая  показалась  мне
знакомой. Она сидела, уронив  руки  на  колени,  глядя  прямо  перед  собой,
бледная, довольно миловидная, с  припухлыми  губами  и  носом,  -  та  самая
женщина, иск которой мы сегодня отвергли. Зачем она тут сидит? Разве она  не
понимает, что ее дело проиграно, или же эта женщина, подобно мне,  не  может
уйти из суда просто  потому,  что  ее  тянет  под  сень  Закона?  Поддавшись
какому-то  безотчетному  порыву,  я  сказал  ей:  "Ваш  иск  отклонен,  так,
кажется?" Она тупо посмотрела на  меня,  и  слеза,  по-видимому,  давно  уже
накипевшая, покатилась по ее щеке. "А я не  знаю.  Я  хотела  обождать,  чем
кончится, - сказала она своим низким голосом. - Тут ведь ошибка!" Мое  лицо,
несомненно, выдало те чувства, которые волновали меня после разбора ее дела,
так как крупные слезы одна за другой покатились по ее пухлым щекам, а  долго
сдерживаемая горечь прорвалась в целом потоке торопливых слов:
     - Я все время работала. Боже, как тяжко работала! А тут  приходит  этот
противный челофек и обфоровывает меня. A они говорят: "Ах, да, да!  Но  ведь
ты дурная женщина, мы тебе не верим - ты  говоришь  неправду".  А  я  гофорю
правду, я не дурная женщина - Я приехала из Гамбург".
     - Да, да, - бормотал я, - да, да.
     - Я мало знаю Англию, сэр. Я  плохо  гофорю  по-английски.  Может,  они
поэтому и не верят мне? - Она умолкла на минуту, жадно  глядя  мне  в  лицо,
потом заговорила опять: - У меня такая тяшелая работа,  а  заработок  всегда
маленький:  если  меня  будут  грабить,  я  помру.  Без  мужчин  разве   мне
прокормиться, я должна им верить, а они обфоровывают меня, как  тот  подлец.
О, это так тяшело!
     И крупные слезы все быстрее и быстрее катились из  ее  глаз,  падая  на
руки, на черную юбку. Подняв  на  меня  свой  наивный  взгляд,  она,  словно
большой несчастный ребенок, спросила:
     - Скашите, пошалуйста, сэр, почему они  не  притянули  к  ответу  этого
подлеца?
     Я прекрасно знал, почему, но не мог сказать ей это.
     - Беда в том, - ответил я, - что все обвинение основано лишь  на  ваших
словах.
     - О, нет! - возразила она с жаром. - Он ведь дал  мне  эту  открытку  -
разве я взяла бы эти пять фунтов, если бы не считала их настоящими? Это ведь
ясней ясного. Ну, а пять фунтов - это не моя цена. И выходит, я долшна  была
обязательно сдать сдачу! Те дшентльмены, которые там сидели, это все деловые
люди, они долшны знать, что пять фунтов не моя цена. Я хотела бы сказать  об
этом судье, - он, я думаю, тоже деловой человек и,  конечно,  сразу  поймет,
что это не моя цена. Я ведь не так молода. И я не так уж очень красива,  как
другие, - судья должен это понять, правда, сэр?
     Я лихорадочно искал ответа на этот странный вопрос  и  в  конце  концов
промямлил:
     - Но, знаете ли, ваша профессия незаконна.
     Тут ее лицо медленно покраснело  от  возмущения.  Она  опустила  глаза,
затем резко подняла грязную руку без перчатки и прижала ее к  груди,  словно
давая клятву сказать истинную правду.
     - Я не дурная женщина, - сказала она. - Тот подлый челофек, он ведь  не
лучше меня, а я свободная женщина, я не рабыня, захочу  и  завтра  перестану
это делать, чем же он лучше меня? Мушчины вроде него и сделали  меня  такой,
какая я теперь есть; ему удовольствие, а мне работа. Он не дал мне ничего  -
только отнял мои шалкие гроши и выставил меня  перед  чужими  людьми  дурной
женщиной. Боже, я такая несчастная! У меня возникло внезапное  желание  дать
ей денег, но оно тотчас же исчезло, - я почувствовал, что это  снова  только
оскорбило бы ее. По тому, как дрожали ее пальцы, прижатые к груди, я  понял,
что горевала она отнюдь не о потерянных деньгах. Нет, это  была  невыразимая
обида на несправедливость, след молчаливых раздумий о ее несчастной  судьбе,
которые теснились у нее в голове и терзали ей душу. Потеря денег  была  лишь
как бы символом ее вечной беззащитности, которая теперь обнажилась перед ней
самой и перед всем миром. И она вдруг  почувствовала,  что  это  глубочайшая
несправедливость. Ведь тот негодяй неуязвим, его это словно и не касается. И
все мы, мужчины, тоже неуязвимы - мы, которые довели эту женщину  до  такого
положения. И не в силах объяснить ей, что все это естественно  и  обычно,  я
только пробормотал: "Мне, право, жаль, ужасно жаль", - и кинулся к выходу.

ПАННО ВТОРОЕ

     Ровно через неделю, показав вместо пропуска свою повестку,  я  вошел  в
тюрьму, где мы пользовались  правом  наблюдать,  как  живут  многие  из  тех
восьмидесяти шести людей, которые попали сюда не без нашей помощи.
     - Я так долго не приходил, - сказал я стражнику у  ворот,  -  наверное,
все другие присяжные уже...
     - Что вы, что вы, сэр! - с улыбкой отозвался стражник. -  Напротив,  вы
первый, и, простите,  вы  же,  вероятно,  будете  и  последним.  Прошу  вас,
подождите вот здесь, а я позову старшего смотрителя - он покажет вам тюрьму.
     И стражник провел меня в так называемую "Смотрительскую  библиотеку"  -
огражденную железной решеткой комнату, такую голую  и  унылую,  каких  я  не
видел со школьных дней. Пока я стоял и в ожидании смотрел в окно на тюремный
двор, в ворота с грохотом вкатила "Черная  Мария"  {Так  в  Англии  называют
тюремную карету.}. Она подъехала ближе, и я разглядел за решетчатой  дверцей
девушку лет восемнадцати, одетую в грязновато-темное платье. Прижавшись лбом
к решетке, она оглядывала незнакомый двор; в ее живых  узких  черных  глазах
сквозь внешнее безразличие проглядывало острое волнение, но бледное  лицо  и
тонкие губы, казалось, не выражали никаких чувств. За  желез*  ной  решеткой
она очень походила на маленького зверька, какую-то дикую кошку,  привезенную
в зоологический сад. Меня она не замечала, но если бы и  заметила,  то,  мне
кажется, она бы не смутилась -  разве  наградила  бы  меня  тем  же  острым,
безразличным взглядом, каким смотрела на все окружающее. Полисмен,  стоявший
на подножке кареты, сразу ушел, а кучер слез с козел и, подойдя  к  девушке,
завел с ней разговор. Я видел, как она повела глазами и улыбнулась ему и как
он улыбнулся ей в ответ - рослый мужчина, довольно добродушный с  виду.  Вот
он уже снова вернулся к  своим  лошадям,  а  она  все  стояла,  как  прежде,
прижавшись лбом к решетке, и смотрела прямо перед собой. Незаметно  наблюдая
за девушкой, я будто проникал взглядом через эту маску с плотно сжатым  ртом
и рысьими глазами. Мне казалось, что я вижу ее насквозь, что я  понимаю  ее,
как понимают человека, неожиданно застигнутого в то время, когда он погружен
в свои  самые  заветные,  тайные  мысли.  Мне  чудилось,  будто  я  вижу  ее
беспокойную, скрытную, безнравственную маленькую душу, и душа эта  была  так
обнажена и беззащитна, словно девушка сама вынула ее из  груди  и  протянула
мне на ладони. Я видел, что девушка принадлежит к числу тех  людей,  которые
залезают в чужие карманы с  такой  же  легкостью,  как  и  в  свои;  что  ей
незнакомы ни преданность, ни доверие; что она ловка и быстра, как кошка,  и,
как кошка, не способна ничем увлечься; что  она  всегда  готова  царапаться,
мурлыкать, а потом царапаться снова; что она переменчива и  в  то  же  время
тверда, как морская галька. И я подумал: "Вот  мы  запираем  ее  в  зверинец
(очевидно, в первый раз, если судить по  ее  поведению),  мы  посадим  ее  в
клетку, заставим ее шить, дадим ей хорошие  книги,  которые  она  не  станет
читать; и она будет шить и ходить взад-вперед по своей камере, пока мы ее не
выпустим; а потом она снова вернется в свои трущобы, снова будет бродяжить и
возьмется за старое, и так до тех пор, пока мы вновь  ее  не  схватим  и  не
посадим в клетку. Таким образом мы и будем очищать Общество, пока девушка  в
один прекрасный день не умрет. И я подумал: если в самом  деле  она  создана
кошкой, кошкой душой и телом, то и обращаться с ней надо  бы  совсем  иначе.
Нам следовало бы сказать ей: "Живи  себе,  кошечка,  как  знаешь.  Порой  ты
царапаешь нас, частенько крадешь, ты сладострастна, как сама ночь. И тут  уж
ничего не поделаешь. Такова твоя природа. Такой ты  родилась,  и  мы  хорошо
знаем, что измениться ты не можешь, но  ты  забавляешь  нас!  Живи  же,  как
знаешь, кошечка!" Разве не лучше, не честнее было бы  сказать  так  ей,  чья
кошачья душа случайно воплотилась в  человечьем  теле?  Разумеется,  кошечка
по-прежнему будет красть, будет царапаться, всю  свою  маленькую  жизнь  она
будет ласковой и порочной, она никому не причинит большого зла,  потому  что
много ли зла может причинить это существо с тонкими губами и лицом,  похожим
на маску. Что толку сажать под замок таких, как она? Разве мы не  делаем  из
мухи слона? Куда делось наше чувство меры, где наш  юмор?  Зачем  мы  тщимся
изменить творение Природы, пуская в ход  свои  жалкие  орудия?  Уж  если  мы
должны позаботиться об этом существе и обезопасить себя, то,  во  имя  неба,
давайте сделаем это иным, лучшим путем. И вдруг я вспомнил, что я присяжный,
призванный очищать Общество, что я утвердил обвинение против  этой  девушки.
Желая убедиться в том, что такие мысли не могут унизить достоинство  доброго
гражданина, я перестал смотреть на арестантку  и  вынул  из  кармана  список
рассмотренных нами дел. Да, да, вот, несомненно, она, решил  я:  "Номер  42.
Пилсон,  Дженни;  кражи,  мелкое  воровство".  Я  напряг  память,   стараясь
восстановить обстоятельства дела, но не припомнил ни одной  подробности,  ни
одного  слова.  На  полях  моего  списка  против  ее  имени  было  помечено:
"Неисправима с детства;  дурное  окружение".  И  мной  овладело  сумасшедшее
желание подбежать к окну и  крикнуть  ей  сквозь  железные  прутья:  "Дженни
Пилсон! Дженни Пилсон! Ведь это  я,  я  воспитал  тебя  и  окружил  злом!  Я
арестовал тебя только за то, что ты  такова,  какой  я  же  тебя  сделал!  Я
утвердил обвинение против тебя! Я осудил тебя,  я  посадил  тебя  в  клетку!
Дженни Пилсон! Дженни Пилсон!" Но когда я был уже у самого окна,  дверь,  по
счастью, отворилась и чей-то голос произнес: "Ну, а теперь, сэр, я  к  вашим
услугам!"

     Я снова сидел в ложбинке на берегу, и рядом бушевали волны, а я зарывал
в песок бумажку, обязывавшую меня явиться на заседание суда присяжных; те же
самые мысли,  что  приходили  ко  мне  раньше,  когда  перед  моими  глазами
разбивалась о берег волна, тревожили меня и  сейчас:  в  каждой  волне  есть
некая капля, побывавшая у  всех  берегов,  каждая  искорка  жаркого  солнца,
возносящего к небу синие воды, - это  микрокосм,  в  котором  заключено  все
многообразие и вместе с тем все единство мира.


УШЛА

     Перевод Л. Мирцевой

     Три года назад мы впервые услышали о несчастье в семье Хэрдов.  Красоту
того летнего дня вообразить почти невозможно. Мир словно  был  окутан  сетью
золотых паутинок; он был торжественно спокоен, и в то же время в нем  звенел
пьянящий смех. Мы шли к домику Хэрдов через верхнее поле. Далеко простерлась
перед нами бескрайняя ширь долин, будто прекрасная птица,  раскинув  крылья,
застыла в величавом покое и лишь в наших сердцах  еще  длился  ее  полет.  В
воздухе плыл аромат цветущих лип, сменив  аромат  сена,  убранного  вот  уже
несколько дней назад. Солнце уходило на ночлег, за верхушки сосен  и  буков.
Вскоре о нем напоминало только теплое сияние.
     Мы шли и удивлялись, как могло случиться,  что  до  сих  пор  никто  не
сказал нам о тяжелой болезни миссис Хэрд. Удивляться было глупо: такие  люди
говорят о своих страданиях только тогда, когда уже слишком поздно.
     Говорить о том, что грозило утратой жены и матери? Но разве могут слова
передать все, что за этим таится? Либо быть здоровым, либо умереть! Такое  у
них правило. Держаться, пока не свалишься,  а  тогда  сразу  конец.  Другого
выхода нет для людей, живущих на жалкий заработок в бедных лачугах.
     о лощине,  за  мельницей,  стоял  крытый  соломой  белый  домик.  Молча
приближались  мы  к  нему,  охваченные  трепетом,  почти  негодуя  на  столь
изменчивый порядок вещей в этом мире.
     У калитки стоял сам Хэрд, только что вернувшийся с работы.  Деревенская
страда не оставляет времени на уход за больными. Даже для того, чтобы отдать
последний долг умершим, отпущено  всего  несколько  часов,  а  детей  рожать
приходится и вовсе без чужих услуг. Тут уж ничего не поделаешь,  чему  быть,
того не миновать; а за работой человек на время забывает о своем горе.
     Горе и тревога удивительно изменили сурово застывшее, точно маска, лицо
Хэрда. Полный смятения и мольбы взгляд его, казалось, спрашивал: неужели это
правда?
     Обыкновенный фермер, такой  же  рабочий  человек,  как  и  все  здешние
жители, сильный,  медлительный,  но  энергичный.  Однако  в  его  осанке,  в
движениях прорывается подчас что-то  неукротимое.  О  той  же  независимости
говорят  массивная  челюсть,  большой  рот  с  толстыми  губами.  По-разному
проявляется эта независимость у обитателей здешних, пока еще глухих и  диких
болотистых низин.
     Чтобы  наши  голоса  не  потревожили  больную  в  мансарде,  под  самой
застрехой, мы все молча отошли в глубь двора.
     - Да, сэр... Нет, сэр... Да, мэм... - Вот и все,  что  мы  услышали  от
Хэрда. Но его неотрывный молящий взгляд запомнился нам надолго. Казалось, он
боялся нас отпустить, как будто  мы  обладали  чудодейственной  способностью
помочь ему. Такую силу бедняки порою приписывают тем, у  кого  есть  деньги.
Хэрд благодарил нас  за  обещание  прислать  другого  доктора,  специалиста,
однако взгляд его говорил, что это  лишь  бесполезная  попытка  умилостивить
судьбу.
     Мы крепко пожали  ему  руку  и  пошли,  но  через  несколько  мгновений
услышали его шаги за спиной: он шел за нами.
     - Жена хочет вас видеть. Прошу вас, поднимитесь к ней.
     Сестра миссис Хэрд и какая-то старушка провели нас из гостиной к  узкой
и отчаянно крутой лестнице. Хотя жили мы всего в  четырехстах  ярдах  от  их
домика, нам ни разу не довелось встретиться с миссис Хэрд. Так уж заведено в
этих краях, где каждый занят своим делом.
     Мы увидели хрупкую, по-девичьи  тонкую  темноволосую  женщину;  болезнь
сделала ее почти бесплотной, только в глазах  трепетала  душа.  Так  смотрят
умирающие, чувствуя, что все кончено и душе осталось лишь отлететь.  Больная
лежала на двуспальной кровати, застеленной  чистыми  простынями.  Выбеленные
стены, низкий потолок - мы почти касались его головами, - цветы  в  кувшине.
Оконце с частым свинцовым переплетом было открыто настежь, но в комнате было
жарко. Она показалась нам гораздо лучше жилищ многих горожан, зарабатывавших
вдвое  больше  Хэрда,  потому  что  таких,  как  Хэрды,  нужда  не  заставит
поступиться чистотой и опрятностью.
     В лице умирающей можно было прочесть то же  выражение,  что  и  в  лице
бедняги Хэрда; безнадежное отчаяние боролось с  горячей  надеждой,  обмануть
которую казалось  нам  ужасным.  Но,  пытаясь  поддержать  эту  надежду,  мы
невольно чувствовали себя  предателями.  Благодеяние  ли  это  -  заставлять
несчастную птицу биться о прутья  решетки,  когда  двери  ее  тюрьмы  крепко
замкнуты? Но что еще нам  оставалось?  Мы  не  могли  успокаивать  умирающую
туманными обещаниями вечного блаженства, на которые так щедры наивные люди.
     Втайне, мы, кажется, понимали, что ее молчаливое  приятие  судьбы,  это
удивительное, неотвратимо растущее спокойствие, которое предшествует смерти,
гораздо ближе нам по духу, чем общепринятые религиозные верования; и  вместе
с тем (так бывает, когда от тебя чего-то ждут), нам казалось ужасным, что мы
не можем ее утешать обычными благочестивыми заверениями.
     - Не теряйте надежды, - твердили мы. - Новый  доктор  поможет  вам,  он
хороший специалист и очень дельный человек.
     Она отвечала только: "Да, сэр... Да, мэм..." Но  в  глазах  была  немая
мольба, словно ей хотелось услышать  еще  что-то.  И  тогда  одного  из  нас
осенило.
     - Пусть ваш муж не беспокоится о расходах. Мы все уладим.
     Она улыбнулась. Видимо, до последней минуты душу ее омрачали  опасения,
что долги тяжким бременем лягут на плечи того, с кем она  более  десяти  лет
делила эту кровать.
     Мы спустились по лестнице и снова вышли в поле, унося в памяти  теплоту
и одухотворенность ее улыбки.
     Вокруг стало еще прекраснее, начиналось таинство сумерек; в такой вечер
еще сильнее хочется жить. И вечное недоумение, которое преследует человека с
того дня, когда  он  стал  человеком,  которое  преследует,  наверное,  даже
животных, - этот неразрешимый вопрос: почему красота и радость идут рука  об
руку с уродством и страданием - мучил  и  нас  среди  этих  полных  жизни  и
очарования полей.
     Наверное, это в порядке вещей, даже закономерно - ведь не бывает  света
без тени. Это всего лишь малая частица бесконечности, не  имеющей  разгадки,
едва заметное колебание огромного маятника!
     И все же... Примириться с таким чудовищным противоречием, не протестуя,
без единого вопроса! Нет, друзья, все это  было  неутешительно!  И  то,  что
тридцатилетняя женщина должна умереть от подточившей ее болезни, хотя  можно
было бы излечить ее, если бы не тяжелый труд, заботы о муже, и детях, да и о
себе тоже, если бы не этот поневоле принятый  ими  закон  жизни:  либо  быть
здоровым, либо умереть! Конечно, с точки зрения Высшего Равенства  все  было
вполне объяснимо, однако мы, люди, которым дарованы и жизнь, и  здоровье,  и
деньги, всем существом своим восставали против красоты этого вечера.  В  эти
минуты нас нисколько не утешала мысль о том, что жизнь мимолетна, как  блики
солнца на воде, и что ни один из тучи мотыльков