Стира зубы были оскалены, а глаза сверкали, как  у  собаки,  готовой
укусить.
     Учительница, которая была не робкого десятка, взяла  под  уздцы  лошадь
Баудена и осадила ее назад.
     - Ну, мистер Стир, - сказала она, - теперь возьмите левее,  прошу  вас.
Нельзя же стоять так целый день, загораживая дорогу, так  что  никому  и  не
проехать.
     Стир, который все-таки дорожил своей репутацией в приходе, дернул вожжи
и въехал прямо в живую изгородь. А учительница  без  лишнего  шума,  шаг  за
шагом, провела лошадь Баудена под уздцы мимо его коляски. Колеса заскрипели,
одна коляска слегка задела другую; на лицах обоих фермеров, оказавшихся  так
близко, не дрогнул ни один мускул, но  когда  коляски  разъехались,  каждый,
словно по уговору, сплюнул вправо. Учительница  отпустила  вожжи  Бауденовой
лошади и сказала:
     - Вам должно быть стыдно, мистер Бауден; и мистеру Стиру тоже.
     - Как это? - сказал Бауден.
     - И в самом деле, как это? Все знают, какие у вас с ним  отношения.  Из
этого ничего хорошего не выйдет. Да еще во время войны, когда все мы  должны
сплотиться! Почему бы вам не  подать  друг  другу  руки  и  не  стать  снова
друзьями?
     Бауден рассмеялся.
     - Подать руку этому наглецу? Да я  скорее  подам  руку  дохлой  свинье.
Пускай он вернет моего сына из армии.
     Учительница подняла голову и поглядела ему в лицо.
     - Кстати, вы, надеюсь, позаботитесь  о  бедной  девушке,  когда  придет
срок, - сказала она.
     Бауден кивнул.
     - Не беспокойтесь! Пускай уж лучше она родит мне внука, чем эта Стирова
племянница.
     Учительница помолчала немного.
     - Бауден, - сказала она наконец, - вы рассуждаете не по-христиански.
     - А вы сходите к Стиру, мэм, да попытайте, может,  он  окажется  лучшим
христианином. Он ведь  по  воскресеньям  держит  тарелочку  -  пожертвования
собирает.
     Добрая женщина так и сделала, вероятно, больше из  любопытства,  чем  с
намерением обратить Стира на путь истины.
     - Как! - сказал Стир, который в это время  устанавливал  в  саду  новый
улей. - После того, как этот богом  проклятый  человек  подбил  своего  сына
обмануть мою племянницу!
     - Но ведь вы христианин, мистер Стир!
     - Всему есть предел, мэм, - сухо сказал Стир. - По мне даже сам господь
бог не смог бы поладить с этим негодяем. Так что не тратьте слов  зря  и  не
уговаривайте меня.
     - Боже! - пробормотала учительница. - Не знаю  уж,  кто  из  вас  двоих
хуже.
     И в самом  деле,  знали  это  только  Стир  и  Бауден:  каждый  из  них
окончательно убедился в том, что  другой  -  негодяй,  когда  пришла  весна,
запели птицы, зазеленела листва, стало пригревать солнце, а у одного не было
сына, чтобы сеять хлеб и смотреть за телятами, у другого - племянницы, чтобы
сбивать лучшее масло во всем приходе.
     В конце мая, в погожий день, когда свежий ветерок шевелил листву ясеней
и яркие золотистые лютики, Пэнси подошло время  рожать;  а  на  другое  утро
Бауден получил от сына письмо:

     "Дорогой отец!
     Нам не дозволено писать, где мы, так что я могу лишь сообщить, что ядер
тут летает ужас сколько, и конца этому не видать, а там, где  которое-нибудь
из них упадет, такая остается ямина, что целый фургон зарыть можно.  Хороший
мячик, грех жаловаться. Надеюсь, ты управился без меня с телятами. А здесь и
травы-то почти нет, кролику полдня не прокормиться, и вот о  чем  хочу  тебя
попросить: ежели у меня будет сын (ты знаешь, от кого), назови его  Эдуардом
в твою и мою честь. Я тут поневоле все думаю... Наверно,  ей  будет  приятно
узнать, что я женюсь на ней, ежели вернусь живой, - уж  так  я  решил,  чтоб
совесть не мучила. В нашем взводе есть несколько немецких пленных.  Немцы  -
здоровые парни, а когда они палят в нас из пулеметов,  свиньи  этакие,  туго
нам приходится, скажу я тебе. Надеюсь, все вы, как  и  я,  живы-здоровы.  Ну
как, перестала эта свинья Стир требовать  свои  деньги?  Хотел  бы  я  снова
увидеть нашу старую ферму. Скажи бабке, чтоб сидела в  тепле.  Остаюсь  твой
любящий сын.

                                                                       Нед".

     Бауден постоял несколько минут у весов,  пытаясь  разобраться  в  своих
чувствах, а потом отнес письмо Пэнси, лежавшей вместе  с  ребенком  в  своей
тесной клетушке. Деревенских жителей, не умеющих владеть собой,  письмо  или
событие, которое вспахивает целину чувств или взрывает  скалу  какого-нибудь
предрассудка, надолго оглушает и выводит из  равновесия.  Так,  значит,  Нед
хочет жениться на ней, если  вернется!  Баудены  -  род  старый,  а  девушка
незаконнорожденная. Это не дело! Только теперь, узнав о том,  что  Неда  это
тревожит, Бауден по-настоящему понял, какой опасности подвергается  там  его
сын. Чутьем он понимал, что совесть не мучает  так  сильно  тех,  кто  полон
жизни и уверенности в будущем; поэтому он с  каким-то  предубеждением  отнес
письмо девушке. Но, в конце концов, ребенок - плоть  от  плоти  Неда  и  его
самого, точно так же, как если бы его родители были обвенчаны в церкви, и  к
тому же это мальчик. Он отдал ей письмо со словами: "А вот  подарок  тебе  и
нашему маленькому Эдуарду Седьмому".
     Вдова, которая жила неподалеку и обычно оказывала немудреную  помощь  в
подобных случаях, вышла из комнаты, а Бауден, пока девушка читала, присел на
низкий стул у оконца. Стоять ему было неудобно, так как он  касался  головой
потолка. Ее грубая рубашка, обнажив шею, сползла  с  сильных  плеч,  черные,
потерявшие блеск волосы  рассыпались  по  подушке;  он  не  видел  ее  лица,
заслоненного письмом, но слышал, как она вздохнула. И ему стало жаль ее.
     - Что это ты, ведь радоваться надо, - сказал он.
     Уронив письмо и взглянув ему в глаза, девушка сказала:
     - Нет, это мне ни к чему; Нед меня больше не любит.
     Какая-то невыразимая тоска была в ее голосе, какое-то смятенное, ищущее
выражение в темных глазах, так что Баудену стало не по себе.
     - Не горюй! - пробормотал  он.  -  Вон  у  тебя  какой  ребенок,  прямо
богатырь, уж его-то у тебя никто не отнимет.
     Подойдя к кровати, он пощелкал языком и протянул ребенку палец.  Сделал
он это нежно, словно всегда умел обращаться с детьми.
     - Настоящий маленький мужчина.
     Потом он взял письмо, чувствуя, что "незачем оставлять ей  этот  козырь
против Неда, если он вдруг передумает, когда благополучно  вернется  домой".
Но, выходя за дверь, он увидел, как Пэнси дала ребенку грудь,  и  снова  ему
стало не по себе, словно жалость кольнула его. Кивнув вдове, которая  сидела
на пустом ящике изпод бакалеи около слухового окна и читала  старую  газету,
Бауден по винтовой лестнице спустился в  кухню.  Его  мать  сидела  у  окна,
греясь на солнце, и ее  блестящие  темные  глазки  быстро  бегали  на  лице,
покрытом сетью морщинок. Бауден постоял немного, глядя на нее.
     - Ну, бабка, - сказал он, - теперь уж ты прабабкой стала.
     Старуха кивнула и, потирая руки, чуть скривила губы в  улыбке.  Баудена
вдруг охватил ужас.
     - В этом нет никакого смысла,  -  пробормотал  он  себе  под  нос,  сам
хорошенько не зная, что он хотел этим сказать.

VIII

     Бауден не пришел в церковь три недели спустя, когда  ребенка  окрестили
Эдуардом Бауденом. В это июньское утро он повез продавать  на  рынок  бычка.
Коляска ехала медленно, под тяжестью бычка она осела и  вся  тряслась.  Хотя
жизнь и приучила Баудена к этому, он  никогда  не  мог  равнодушно  отнимать
телят у матерей. Он питал к скотине странные чувства, жалел ее  больше,  чем
людей.  Он  всегда  бывал  мрачен,  когда  в  коляске*  у  него  за  спиной,
покачивалось крепко связанное маленькое рыжее существо. Оно вызывало  в  нем
какую-то душевную теплоту, как будто некогда, в прежней своей жизни, он  сам
был таким вот рыжим бычком.
     Когда он проезжал через деревню, кто-то окликнул его:
     - Эй, слыхал новость? Вчера утром наши задали немцам хорошую трепку.
     Бауден кивнул. Вести с войны были теперь для него лишь  напоминанием  о
том, что этот негодяй Стир отнял у него  Неда,  лишил  его  опоры.  Конечно,
думал он, когда-нибудь война кончится, но пока  что-то  конца  не  видать  -
нынче они там гонят немцев, завтра немцы гонят их, а тут тем временем вводят
то один закон, то другой, все насилуют землю. Не  знают  они,  что  ли,  эти
чурбаны, что землю нельзя насиловать? Стир, конечно, тоже ее насилует - сеет
пшеницу там, где она не может расти, - уж это всякий скажет.
     День был жаркий, дорога пыльная, а потом этот сукин сын Стир весь  день
околачивался на рынке, и поэтому Бауден перед тем, как ехать  домой,  крепко
выпил в "Драконе".
     Когда он вошел в кухню,  ребенок,  уже  окрещенный,  лежал  в  тени,  в
деревянном ящике, куда ему подложили  подушку  и  платок,  а  старая  миссис
Бауден сидела на солнце и шевелила руками, как будто что-то  ткала.  Овчарка
Баудена  положила  морду  на  край  ящика  и  принюхивалась,  словно  хотела
увериться, что в ребенке действительно произошла  какая-то  перемена.  Пэнси
встала и хлопотала по хозяйству. "Она, видно, оправилась, но все еще  бледна
и слаба", - подумал Бауден. Он постоял около ящика, разглядывая  "богатыря".
Ребенок не был похож на Неда и вообще, насколько Бауден мог  судить,  ни  на
кого не был похож. Вдруг он открыл  большие  серые  глаза.  А  вот  у  Стира
никогда не будет внука,  пусть  даже  незаконнорожденного.  Бауден  пощелкал
языком, чтобы позабавить ребенка, и овчарка ревниво ткнулась белой  косматой
головой ему в руку.
     - Но-но, - сказал Бауден. - Ты что это?
     Он вышел из кухни. Солнце уже садилось. Он  решил  пойти  взглянуть  на
свою скотину, которая паслась на кочковатой  пустоши  за  полями,  и  собака
увязалась за ним. По дороге он присел на камень среди молодых папоротников и
дрока, который еще не зацвел. Вечер был так хорош, что и словами не описать,
солнце стояло уже низко, и его волшебный свет стал словно  бы  одушевленным,
подвижным, и струился сквозь зелень ясеней, боярышника и папоротников.  Один
куст боярышника рядом еще был причудливо убран нежными  цветами  со  сладким
сильным запахом; круглые молочно-белые  плоские  цветки  бузины  сверкали  в
искрящемся воздухе, а  рябина  в  овраге  уже  отцвела  и  покрылась  бурыми
неровными ягодами.
     Во всем  чувствовался  волшебный  переход  от  одного  времени  года  к
другому, даже в голосе кукушки, которая, как  стрела,  взлетела  на  акацию,
росшую  у  края  каменистой  лощины,  и  пронзительно   закуковала.   Бауден
пересчитал скотину и полюбовался, как блестят на  солнце  рыжие  шкуры.  Его
клонило  ко  сну  от  жары,  от  выпитого  сидра,  от  жужжания  мух   среди
папоротников. Он  безотчетно  наслаждался  глубоким  и  чувственным  покоем,
теплом и красотой. Нед пишет, что там совсем нет зелени. Просто не  верится!
Нет даже травы - и  кролику  не  прокормиться;  ни  вьющегося,  похожего  на
гусеницу, молодого побега папоротника; ни зеленого дерева, на  которое  села
бы птица! И это Стир послал его туда! Мысль  эта  пронеслась  сквозь  дрему,
хлопая черными крыльями. Стир! У него нет сына, чтоб воевать, он  знай  себе
денежки   наживает!   Баудену   подумалось,   что   сама   злобная    судьба
покровительствует этому сквалыге, который даже выпить как  следует  себе  не
позволяет.
     Голубые цветы вероники и молочая в изобилии росли среди жесткой  травы,
и  Бауден,  быть  может,  в  первый  раз  в  жизни  заметил  эту   маленькую
естественную роскошь, которой Стир лишил его сына, послав его туда,  где  не
растет даже трава.
     Наконец он встал и медленно пошел обратно той  же  дорогой,  по  тропе,
обильно удобренной  засохшим  навозом  его  коров,  а  бесчисленная  мошкара
роилась вокруг цветов бузины и среди листвы ясеней. Когда он вошел во  двор,
из дома как раз выходил деревенский почтальон. Он  остановился  в  дверях  и
повернул к Баудену седую голову с красным лицом и черными глазами, щурясь от
света заходящего солнца.
     - Вам телеграмма, мистер Бауден, - сказал он и ушел.
     - Что такое? - равнодушно буркнул Бауден и поднялся на крыльцо.
     Нераспечатанная  телеграмма  лежала  на  кухонном   столе,   и   Бауден
удивленно, уставился  на  нее.  Ему  не  часто  приходилось  получать  такую
корреспонденцию - может быть, всего раз пять за все пятьдесят с  лишним  лет
его жизни. Он взял телеграмму так, как, вероятно,  взял  бы  птицу,  которая
может клюнуть, и распечатал.

     "С глубоким прискорбием сообщаем, что ваш сын пал в бою седьмого  числа
сего месяца. Военное министерство".

     Он перечел телеграмму снова и снова, а потом тяжело сел, уронив  ее  на
стол. Его круглое бесстрастное лицо казалось слепым  и  застывшим,  рот  был
чуть приоткрыт. Подошла Пэнси и встала рядом с ним.
     - Вот, - сказал он. - Прочти.
     Девушка прочла телеграмму и схватилась за голову.
     - Теперь уж ничем не поможешь, - скороговоркой пробормотал он.
     Ее бледное лицо вдруг покраснело; она тихонько заголосила и выбежала из
комнаты.
     Теперь в чисто выбеленной кухне все было мертво  и  неподвижно,  только
раскачивался маятник часов да  без  устали  бегали  глаза  у  старой  миссис
Бауден, сидевшей под геранью, у окна, там,  куда  солнце  бросало  последние
лучи, скрываясь за домом. Тикали часы, минута проходила за минутой.  Наконец
Бауден  зашевелился,  -  его  голова  поникла,  плечи   опустились,   колени
разъехались. Он встал.
     - Будь проклят во веки веков этот сукин сын Стир, -  медленно  произнес
он, снова беря телеграмму. - Где моя палка?
     Неуверенно, как слепой, он  обошел  кухню  и  вышел  во  двор.  Старуха
следила за ним своими блестящими глазками. Пройдя через  старые  ворота,  он
побрел по дороге к ферме Стира, медленно поднялся на две ступеньки,  перелез
через ограду и очутился на дворе фермы.
     - Хозяин дома? - спросил он у мальчика, стоявшего около коровника.
     - Нет.
     - А где он?
     - Еще не вернулся с рынка.
     - Ага, он прячется, прячется от меня!
     И Бауден повернул назад по дороге. В  ушах  у  него  стояло  монотонное
жужжание, ноздри раздувались, ловя вечерние запахи - запах травы,  коровьего
навоза, сухой земли и кустов, окаймлявших поле. Обоняние его  еще  жило,  но
все остальные чувства заглушала горечь, подступившая к сердцу. Кровь стучала
у него в висках, и он тяжело ступал по земле. По этой дороге должен проехать
Стир в своей коляске - будь он проклят во веки веков! Пройдя свой выгон,  он
очутился у придорожного постоялого двора. Если сесть на скамью у окна, можно
было видеть всех проезжающих. Кроме хозяина и двух служанок,  внутри  никого
не было. Бауден, как обычно, потребовал кружку сидра и сел  у  окна.  Он  не
рассказал о своем несчастье, а они, как видно, ничего не  знали.  Он  просто
сидел и глядел на дорогу.  Время  от  времени  он  отвечал  на  какой-нибудь
вопрос, иногда вставал и протягивал кружку, чтобы ее наполнили. Потом кто-то
вошел: он услышал тихие голоса. Вошедшие смотрели на него. Они знали!  А  он
все сидел молча, пока постоялый двор не закрылся. Было еще светло, когда он,
шатаясь, побрел обратно к дому, то и дело оглядываясь, чтобы  не  пропустить
Стира. Солнце зашло, вокруг  было  очень  тихо.  Он  прислонился  к  воротам
изгороди, которой было обнесено его поле на склоне холма. Никто не  проезжал
по дороге. Сгущались сумерки. Взошла луна. Где-то заухала сова. Позади него,
в поле, от купы буков, крадучись, поползли тени, призрачные,  едва  заметные
на траве и на цветах, а потом медленно сгустились под яснеющим светом луны.
     Бауден оперся спиной  о  деревянный  столб,  у  него  подогнулось  одно
колено, потом другое, и он  застыл  так  в  мрачном  оцепенении.  Перед  ним
возникли видения, но их было немного. Ни травы, ни  деревьев  нет  там,  где
убили его сына, ни птиц, ни зверей; как же это  так...  все  грязно-серое  в
лунном свете... и лицо Неда тоже сплошь серое! Теперь он никогда  больше  не
увидит лица Неда! Будь проклят этот сукин сын Стир, этот сукин сын!  Мертвый
Нед никогда не увидит родного дома, не услышит знакомых голосов,  не  почует
привычных запахов. И Бауден почувствовал за Неда острую тоску  по  дому,  по
родной земле, по  привычным  звукам  и  запахам.  Здесь  жили  их  предки  с
незапамятных времен. И он вспомнил свою покойную жену, вспомнил, как родился
Нед. Жена... что ж, она родила ему шестерых, но спасти из них удалось только
Неда. А в тот раз у жены была двойня. Он  вспомнил,  как  сам  сказал  тогда
доктору, чтоб тот о "девчонке" не беспокоился, только бы спас  мальчика.  Он
хотел, чтобы после него остался наследник, а теперь Нед умер, - ах,  этот...
этот сукин сын Стир! Он  услышал  далекий,  постепенно  приближающийся  стук
колес. Крепко сжав палку, он выпрямился, глядя на  дорогу,  всю  испещренную
полосами лунного света. Шум приближался, уже можно  было  различить  цоканье
копыт, а потом очертания лошади и коляски выступили из темноты. Да, это  был
Стир! Бауден открыл  ворота  и  ждал.  Коляска  двигалась  медленно;  Бауден
увидел, что лошадь хромает, и  Стир  ведет  ее  под  уздцы.  Он  шагнул  ему
навстречу.
     - Эй, - сказал он. - Мне нужно с тобой поговорить. Заверни-ка сюда!
     Лунный свет упал на худое бородатое лицо Стира.
     - Чего тебе? - спросил он. Бауден повернулся к воротам.
     - Привяжи лошадь; я хочу с  тобой  рассчитаться.  Он  видел,  как  Стир
постоял немного на месте, словно
     раздумывая, потом бросил вожжи на створу  ворот.  Голос  его  прозвучал
резко и твердо:
     - Значит, ты достал наконец деньги?
     - А! - вскрикнул Бауден и попятился к  деревьям.  Он  видел,  как  Стир
осторожно подходит к нему с палкой в руке. Он поднял свою палку.
     - Это тебе за Неда, - сказал он и ударил изо всей силы.
     Но Стира он не достал; тот отпрянул и тоже  замахнулся  палкой.  Бауден
ударил снова, но Стир отпарировал удар, и  тогда,  отшвырнув  палку,  Бауден
бросился на врага, чтобы вцепиться ему в  горло.  Он  был  вдвое  крупнее  и
сильнее  Стира;  но  зато  Стир  был  вдвое  проворнее  и  расчетливее.  Они
раскачивались из стороны в сторону среди буковых стволов,  оказываясь  то  в
тени, то в лунном свете,  и  тогда  лица  их  становились  серыми,  а  глаза
сверкали - глаза мужчин, готовых убить друг друга. Они крепко  сцепились,  и
каждый с отрывистым, злобным рычанием старался повалить другого. Они  обошли
вокруг старого, трухлявого дерева и остановились, тяжело дыша, пожирая  друг
друга глазами. Вся ненависть, накопившаяся  за  эти  долгие  месяцы,  горела
теперь в этих глазах, и руки у них судорожно дергались. Вдруг Стир  упал  на
колени и, схватив Баудена за ноги, стал тянуть, и тянул  до  тех  пор,  пока
громоздкая, колеблющаяся туша, наклонившись вперед, не рухнула  через  Стира
на землю всей своей тяжестью. А затем оба  они  сплелись  в  один  клубок  и
покатились  по  траве,  потом  высвободились  и  долго  сидели   на   земле,
уставившись  друг  на  друга.  На  Баудена  после   выпивки   эта   встряска
подействовала ошеломляюще, а Стир был оглушен тяжестью, которая  только  что
навалилась к нему на спину. Они сидели с таким видом, как  будто  каждый  из
них знал, что спешить некуда, что они затем пришли сюда, чтобы  довести  это
дело до конца; сидели, глядя друг на друга в лунном  свете,  чуть  подавшись
вперед, вытянув ноги,  разинув  рты,  с  трудом  переводя  дух,  и  казались
смешными - смешными  друг  другу!  Вдруг  зазвонил  церковный  колокол.  Его
размеренный звон сначала лишь едва коснулся одурманенного рассудка  Баудена,
который тупо раздумывал, как бы снова наброситься на Стира, но  потом  дошел
до его сознания. Звонят? Звонят! По ком?  Руки  у  него  опустились.  Что-то
толкало его вперед и в то же время сдерживало, в нем  боролись  решимость  и
суеверие, жажда мести и скорбь. Прошла долгая минута. Колокол все звонил.  У
ворот тихо заржала хромая кобыла Стира.  Вдруг