ас на глазах выбрался из темного  потока  форели,
едва не затянувшего его в глубокую яму меж валунов.
     Жажда свободы, весенняя  лихорадка  -  называйте  это,  как  хотите,  -
которая обуревает людей и собак, редко завладевала им. Но часто мы замечали,
как чувство это боролось в нем с привязанностью  к  нам,  и,  наблюдая  этот
немой спор, я снова и снова задавался вопросом,  справедливо  ли,  что  наша
цивилизация так сковала его, и могла ли любовь к хозяевам, столь старательно
нами привитая, хоть в какой-то мере заменить ему радость удовлетворения  его
первобытных стремлений. Он был подобен человеку, по природе своей  склонному
к полигамии, но женатому на одной только любимой женщине.
     Ничего нет удивительного в том,  что  Пират  -  самая  распространенная
собачья кличка. Она бы  годилась  и  для  нашей  собаки,  если  бы  не  наша
неотступная боязнь лишиться чего-то своего,  боязнь  признаться  даже  самим
себе, что мы жаждем быть оригинальными. Кто-то однажды сказал: "Странно, что
два таких противоположных качества, как  мужество  и  лицемерие,  составляют
главную черту  англосаксов!"  Но  разве  лицемерие  не  результат  упорства,
которое, в свою очередь, является частью мужества? И разве  в  лицемерии  не
проявляется настойчивое стремление защитить свое доброе имя,  желание  любой
ценой  соблюсти  приличия,  понимание  того,  что  нельзя  упускать  из  рук
доставшееся слишком дорогой ценой - пусть даже в  жертву  принесена  правда?
Поэтому мы, англосаксы, не отзываемся на кличку Пират  и  воспитываем  наших
собак так, что и они вряд ли знают собственную натуру.
     Разумеется, история одного из его странствий, для которого трудно найти
основательную причину, так и останется неизвестной. Мы  жили  в  Лондоне,  и
однажды октябрьским вечером нам сказали, что он улизнул из дому и пропал.  И
вот потянулись полные отчаяния часы - четыре часа пытались мы разыскать  эту
черную иголку в черном стоге сена. То были часы искреннего страха и терзаний
- как не страдать, зная, что любимое существо поглотил безвыходный  лабиринт
лондонских улиц. Украли? Или попал  под  колеса?  И  что  хуже?  Заходили  в
ближайший полицейский участок,  сообщили  в  Дом  Собаки,  отнесли  заказ  в
типографию напечатать пятьсот объявлений о пропаже, обошли столько  улиц!  И
вот когда мы устраиваем небольшой перерыв,  чтобы  перекусить,  и  стараемся
уверить себя, что еще не все потеряно,  мы  слышим  лай,  который  означает:
"Никак  не  могу  открыть  эту  дверь!"  Выбегаем  на  крыльцо,  а  там  он,
собственной  персоной,  стоит  себе   на   верхней   ступеньке,   необычайно
оживленный, и, нимало не смутясь, без всяких объяснений требует  свой  ужин.
Вслед за ним приносят счет за пятьсот объявлений "О пропавшей собаке"! В тот
вечер моя подруга уже поднялась к себе, а я еще долго  сидел  и  смотрел  на
него. И мне вспомнился другой вечер, несколько лет назад, - как нам  повсюду
мерещился тогда наш спаньель, пропадавший одиннадцать дней. И мне стало  так
горько! А он? Он спал, ибо совесть его не мучила.
     Да что говорить! А тот  раз,  когда  я  вернулся  поздно  ночью  и  мне
сказали, что он побежал разыскивать меня... И я в  тревоге  снова  вышел  из
дому, среди пустынных полей зазвучал мой призывный свист. Внезапно в темноте
послышался шорох, и он с разбега подкатился мне под ноги,  явившись  невесть
откуда, где ждал, притаившись, повторяя про себя: "Ни  за  что  не  вернусь,
пока не придет он". Бранить его я не мог: было что-то очень  трогательное  в
появлении этого стремительного, истосковавшегося черного комочка  из  глухой
ночной тьмы. Вообще, если наступало время сна, а кого-то из нас еще не  было
дома, он всегда выкидывал какую-нибудь штуку, - например, перерывал  в  знак
протеста, как одержимый, свою подстилку, пока она не превращалась бог  знает
во что. А все оттого, что,  несмотря  на  свою  длинную  серьезную  морду  и
шелковистые уши, в нем было что-то от пещерного медведя - чуть  рассердится,
как начинает рыть ямы, в которые никогда ничего не прятал. Он не был "умной"
собакой,  не  был  повинен  в  различных  проделках.   И   он   никогда   не
"выставлялся".  Нам  и  в  голову  не  приходило  подвергать  его  подобному
испытанию. Разве наш пес - какой-то там клоун, игрушка, безделка, дань  моде
или перо на шляпе, чтоб мы ежегодно таскали его для  всеобщего  обозрения  в
душный зал и ранили подобным дурачеством его преданную душу? Он даже "и разу
не слыхал от нас разговоров про свою родословную, никто не сетовал на  длину
его носа и не. говорил, что у него "умный вид". Дать ему почувствовать,  что
мы считаем его своей собственностью, которая может принести нам богатство  и
славу, - об этом было стыдно даже помыслить. Хотелось, чтобы между нами была
такая же близость, как между одной овчаркой и фермером, который на вопрос  о
возрасте его собаки отвечал: "Тереза, моя дочь, родилась в ноябре, а она - в
августе". Овчарка эта уже прожила восемнадцать весен, когда  настал  роковой
для нее день - душа, покинувшая  тело,  воспарила  вверх,  чтобы  слиться  с
дымком, который окутывает почерневшие балки кухни, где она  провела  столько
лет у ног своего хозяина. Да! Раз уж человек не способен с самого начала  не
думать о том, будет ли ему от собаки польза, и просто  от  души  радоваться,
что она всегда  с  ним  рядом,  он  никогда  не  почувствует  всей  прелести
товарищества, которое не зависит от особенностей собаки,  а  проистекает  из
какого-то странного, непостижимого родства молчаливых душ.  Именно  молчание
собаки делает ее для нас бесконечно дорогой, с ней чувствуешь себя  спокойно
- от нее никогда не услышишь горьких, обидных слов. Когда она  просто  сидит
рядом, полная любви к тебе, и знает, что и ее любят, когда взор ее  выражает
искреннее обожание, и она чувствует, что и ты думаешь о  ней,  такие  минуты
очень  ей,  по-моему,  дороги.  А  когда  ты  занят  другим,  она  проявляет
трогательное, поистине стоическое терпение. Тот, о ком я  сейчас  вспоминаю,
всегда знал, когда я слишком занят и не могу быть к нему так близок, как ему
бы хотелось; и никогда он в такие часы даже не  пытался  как-то  привлечь  к
себе мое внимание. Конечно, это омрачало его настроение,  и  тогда  краснота
под глазами и складки обвислых щек - вероятное свидетельство того, что среди
его далеких предков были ищейки, - делались глубже и заметнее. Если б он мог
заговорить, он бы сказал в такую минуту: "Я давно уже томлюсь в одиночестве,
и не могу же я спать целый день, но тебе виднее, и я не смею роптать".
     Он ничего не имел против, если  я  бывал  занят  с  гостями.  Казалось,
голоса, раздававшиеся со всех сторон, были ему даже приятны, и он различал в
разговоре искренние интонации. Так, например, он не  выносил,  когда  актеры
начинали читать вслух роли, - он сразу постигал, что слова  их  не  выражали
подлинных чувств и мыслей;  и  тут,  чтобы  показать  свое  неодобрение,  он
принимался бродить по комнате, потом подходил к двери и  упорно  смотрел  на
нее, пока кто-нибудь не выпускал его. Правда, раз или два, когда  кто-то  из
актеров  громко  декламировал  весьма  драматический  кусок,  он   до   того
растрогался, что подошел к чтецу и, задрав морду, жарко задышал ему в  лицо.
Музыка  тоже  волновала  его,  он  принимался   вздыхать   и   вопросительно
заглядывать в глаза. Иногда, заслышав первые аккорды, он подходил к  окну  и
долго стоял там, высматривая Ее. А то просто ложился на правую педаль, и  мы
не знали - то ли это от избытка чувств, то ли ему казалось, что  так  музыка
будет менее слышна. А слушая один из ноктюрнов Шопена, он всегда всхлипывал.
Да, темперамент у него был поистине польский - веселился  он  безудержно,  в
другое же время бывал мрачен и задумчив.
     Вообще-то для  собаки,  совершившей  на  своем  веку  не  одну  дальнюю
поездку, жизнь его была на редкость бедна приключениями,  хотя  происшествия
все же случались: так, однажды он выпрыгнул из окна кареты в Кенсингтоне,  а
в другой раз сел на змею. По счастью, приключилось это в воскресный полдень,
и змея, как и все вокруг, дремала, так что  ничего  не  произошло  и  шедший
позади пса доброжелатель сбросил его со змеи своим здоровенным башмаком.
     Если б только побольше знать о его внутреннем  мире,  об  отношениях  с
другими собаками! Для них он,  по-моему,  всегда  оставался  загадкой  -  мы
поглощали все его помыслы, он и не думал делиться ими с другими собаками, да
и вообще в выборе  знакомств  был  весьма  щепетилен,  хотя  к  дамам  питал
глубочайшее,  воистину  рыцарское   пристрастие,   так   что   нередко   они
оборачивались и огрызались на него. Тем не менее любовная связь у него  была
постоянная - с одной красновато-коричневой особой из нашей деревни; она была
не так породиста, как он, но  здоровая,  не  первой  молодости,  с  нежными,
загадочными глазами. К сожалению, дети их не  выживали  и,  едва  родившись,
покидали этот мир.
     Не был он  и  драчуном,  но,  если  на  него  нападали,  терял  чувство
реальности и не мог уже сообразить, с какой собакой он  справится,  а  какая
ему "не по зубам". В таких случаях следовало сразу вмешаться, особенно  если
противником оказывался охотничий пес, потому что наш так никогда и не забыл,
что однажды в дни его молодости охотничий пес напал  на  него  с  тылу.  Да,
врагов он не забывал и не прощал им.
     Всего за месяц до того дня, о котором я не в силах  говорить,  он,  уже
совсем старый и больной, ринулся на ирландского терьера, чья наглость  давно
была ему известна, и  обратил  врага  в  бегство.  Драка  всегда  необычайно
бодрила его!
     Христианином он  отнюдь  не  был,  но  для  собаки  держался  настоящим
джентльменом. И мне думается, большинство из нас,  ныне  живущих  на  земле,
покинут ее, заслужив скорее всего именно такую оценку. Потому  что  человек,
родившийся  на  Западе,  не  способен  (если   говорить   начистоту)   стать
христианином в том смысле, как понимал это Лев Толстой, и в наши  дни  ни  у
кого больше не достает логики и любви к истине, чтобы  до  конца  постигнуть
смысл христианства. А что  значит  быть  джентльменом?  Это  трудно,  но  не
невозможно. И уж у моего пса, во всяком случае, не было мелочности, подлости
и жестокости, и хотя поступки его не всегда были  на  должной  высоте,  душа
оставалась преисполнена скромной, бесхитростной преданности.
     Оживает целый рой воспоминаний, принося с собой аромат  давно  минувших
дней!
     Сколько  волшебных  восторгов,  сколько   долгих   часов   напряженного
ожидания, сомнений и тайных страхов  не  разделил  он  с  нами,  наш  черный
любимец, и не принес нам успокоения своим видом, запахом  и  прикосновением.
Не счесть, сколько раз мы совершали прогулки одни, без него, и все же каждый
раз  оборачивались  и  смотрели,  не  трусит  ли  он  за  нами,  внимательно
выслеживая невидимый след. И когда эти молчаливые друзья покидают нас, тяжко
нам еще и оттого, что, уходя, они уносят с собой и многие годы нашей  жизни.
И все же совсем не жаль для  них  этих  лет,  с  такой  теплотой  и  любовью
отданных служению нам. Все, что мы можем им дать, -  это  позволить  лечь  у
своих ног, прижавшись подбородком к земле; и эту  малость  они,  несомненно,
заслужили.
     Знают ли они, подобно нам, что пробьет  и  их  час?  Да,  порой  знают,
только этим и можно объяснить то, что перед самым концом он иной раз подолгу
сидел совсем неподвижно, подавшись немного вперед, понурив  голову,  целиком
уйдя в себя; потом поднимет глаза и посмотрит мне  в  лицо.  И  взгляд  этот
яснее всяких слов говорил: "Да, знаю, я должен уйти!" Если  бессмертна  душа
человека, бессмертна и душа собаки. Если после смерти  мы  знаем,  кем  были
раньше, знают и они. По-моему, ни один человек, жаждущий правды, не может  с
легкостью сказать, что ждет  после  смерти  собак  и  людей  -  исчезнет  их
сознание или нет. Одно несомненно:  мучиться  над  разрешением  этой  вечной
загадки - ребячество. Что бы нас  ни  ожидало,  это  то,  что  быть  должно,
единственно возможное. Я  знаю,  он  тоже  понимал  это;  и  подобно  своему
хозяину, был, что называется, пессимистом.
     Подруга моя говорит, что, оставив нас,  он  однажды  все  же  вернулся.
Случилось это в последнюю ночь старого года,  она  грустила  в  одиночестве,
когда он явился ей в своем прежнем обличье, такой же черный; он обошел  стол
со стороны окна и направился к своему обычному месту - под столом, у ее ног.
Она видела его совершенно  ясно;  слышала,  как  мягко  ступал  он  по  полу
подушечками лап и как стучали его когти. Она почувствовала тепло  его  тела,
когда он задел край ее юбки. И ей подумалось, что теперь он уляжется  ей  на
ноги, но ему  что-то  помешало,  и  он  постоял,  прижавшись  к  ней,  потом
направился к тому месту, где обычно сидел я и где меня в ту  ночь  не  было.
Она видела, как он постоял там, словно в раздумье; внезапный  шум  или  смех
заставил ее очнуться, и медленно, очень медленно видение  исчезло.  Приходил
ли он, чтобы сообщить нам о чем-то или дать  совет,  хотел  ли  сказать  нам
что-то в эту последнюю ночь уходящего года или он охранял нас? Придет ли  он
еще когда-нибудь?
     На могиле его  нет  каменной  плиты.  Его  жизнь  запечатлена  в  наших
сердцах.


РАДОСТЬ

     Перевод М. Абкиной

     Когда господь так щедро одаряет земные просторы, к чему  слова,  жалкая
шелуха чувств? Благодать эту не изобразишь и кистью на полотне. Как передать
живую, победную красоту природы? Один маленький лютик из двадцати миллионов,
распустившихся на лугу, говорит человеческому сердцу больше, чем  все  сухие
символы, в которых никак не воплотишь  душу  мая  с  его  белоснежной  пеной
цветения, наплывающей из-за всех плетней, с  хором  птиц  и  пчел,  с  буйно
заливающими луга волнами ветрениц  и  белогрудыми  ласточками,  которые  без
устали носятся в воздухе. На наших лугах нет жаворонков, но и без них  такой
радостью звенит все: песни птиц,  шум  листьев,  поляны,  словно  освещенные
деревьями в белом  цвету,  дубы,  все  еще  золотисто-коричневые,  и  ясени,
молитвенно устремленные ввысь. Да, здесь не слышно жаворонков, и славят день
только дрозды, серые и черные, да кукушки где-то высоко над холмами.
     Время бежит быстро - и вот уже с яблонь облетел* почти весь  цвет  и  в
лугах вдоль веселых ручьев раскрыли свои чашечки стройные сабельники. Здесь,
когда вблизи  нет  людей,  Орфей,  сидя  на  камне,  звуками  своей  свирели
приманивает диких пони. И, если притаишься на соседнем холме, часто  удается
подсмотреть, как Пан пляшет со своими нимфами в  буковой  роще,  где  всегда
царит сумрак.
     Разве можно поверить, что впереди нас ждет старость, когда вокруг кипит
такой праздник красок, стремительной жизни и песен, когда мы можем созерцать
эту невообразимую красоту? По  лугу  бродят  кроткоглазые  овцы,  на  плетне
сушатся мешки для шерсти, а под ними копошатся стаи  крохотных  утят,  таких
доверчивых, что не одного уже утащили вороны.
     Когда смотришь на  голубые  цветы,  кажется,  что  все  они  заворожены
мечтой. Ведь голубой цвет - цвет юности. Да и все вокруг  так  юно,  слишком
юно, чтобы трудиться. Занят только скворец - он то и дело пролетает  у  меня
над головой, нося пищу своей семейке, и,  наверное,  за  день  совершает  не
меньше двухсот таких рейсов. Я думаю, что птенцы основательно  разжиреют  за
лето.
     Когда небо дышит ясной радостью и цветы блистают красками, не  верится,
что этот сияющий день  скроют  темные  крылья  ночи,  уснет  кукушка,  устав
восхвалять себя, и бешеная пляска мошкары в  воздухе  возвестит  наступление
вечера, задрожит трава под осыпавшей  ее  росой,  утихнет  ветер,  и  замрут
птичьи голоса...
     Не верится, но так оно есть. Уходит день с его волшебством, и  песнями,
и мельканием крыльев в поднебесье. Медленно кончается дивная мистерия.
     Вот и ночь. Однако Радость не ушла, она  только  сменила  свой  дневной
наряд на бархатную мантию мрака и жемчужный веер лунного света. Все  уснуло,
не спит только одна-единственная звездочка  на  небе  да  ночные  фиалки  на
земле. Не знаю, почему они бодрствуют, когда все цветы спят.  Наклонитесь  к
ним в сумерки и вы увидите, что они глядят на вас с милым лукавством. Должно
быть, тут кроется какой-то заговор.
     Все голоса дня смолкли. У ночи остался только  один  голос  -  журчание
ручья во тьме.
     К приходу ночи все готовится, как к  священнодействию.  Лютики  все  до
единого свернули лепестки, от тисов уже протянулись длинные тени. В эту пору
года ночных бабочек еще не видно, слишком рано появляться и козодоям, молчат
еще совы. И кто решится сказать, что в этой тишине, в  неверном,  прозрачном
сумраке и воздухе, благоухающем только свежестью, меньше  того  невыразимого
очарования, перед которым бессильны слова?
     Вслушайся, притаив дыхание, и с удивлением поймешь, что в  этой  ночной
тишине, казалось бы, такой  глубокой,  продолжается  жизнь.  Вот  в  вереске
заблеял ягненок; в дальнем поле мелодично щебечет какая-то птичка;  все  еще
щиплют траву коровы. Сквозь ночную свежесть проникает  вдруг  благоухание  -
это, думается мне, шиповник и жимолость, никакой другой аромат не вплетается
так неуловимо в воздух. И даже в темноте розы не утратили своих красок,  они
еще прекраснее, чем днем. Говорят, окраска - это только воздействие света на
различные волокна. Но ведь  можно  себе  вообразить,  что  краски  -  та  же
мелодия, благодарственная песнь, которую поет каждый цветок солнцу  и  луне,
звездам и огню. Эти розы лунного цвета, они поют очень тихо.
     Я вдруг замечаю, что на  небе  зажглось  уже  много  звезд,  кроме  той
красноватой, что еще недавно одна озирала землю. А вот летит бумажный  змей,
сегодня он забрался очень высоко.
     Боже, как тиха и безмятежна эта ночь! Как трудно себе представить,  что
она снова оживет, станет днем! Ведь сейчас на мир  наконец  сошел  долгий  и
глубокий сон, и жемчужный свет луны, кажется, никогда не  померкнет,  дивная
тишина не сменится шумом, а лиловатый мрак этой  волшебной  ночи  не  станет
никогда светлым, как золото...
     Однако невозможное свершается. Мистерия ночи кончилась, близится  утро.
В бледном свете зари я жду первых звуков. Небо еще - как  серая  бумага,  на
которой кое-где пробегают тени, это летят  дикие  гуси.  Деревья  похожи  на
призраки. Но вот он, первый голос какой-то птицы, ошеломленной  возвращением
дня! На ее призыв здесь и там с деревьев летят ответные голоса,  сливаясь  в
чудесный беспечно-радостный птичий хор. А небо уже шафранного цвета. И снова
наступает тишина - почему молчат птицы после первого хорала? Думают о  своих
грехах и предстоящих заботах? Или снова засыпают? Деревья быстро  утрачивают
призрачный вид, и уже  слышен  голос  кукушки.  Цветы  опять  пылают  яркими
красками, но еще пахнут росой.
     Чары ночи рассеялись, ибо скворец уже принялся за дело, и солнце кропит
золотом его темные, неугомонные крылья. День в разгаре. Но лик  его  немного
поражает - он не похож на вчерашний! Не странно ли  это:  ни  один  день  не
похож на прошедший, ни ночь - на  ту,  что  грядет!  Так  зачем  же  бояться
смерти?  Ведь  и  смерть  -  только  ночь,  наступающая  после  дня.  О  чем
тревожиться, если у завтрашнего дня будет иной лик, иная душа?
     Солнце озарило поляну, поросшую лютиками, ветерок налетел на липу. Да и
меня коснулось что-то поднимаясь ввысь над моей головой.
     Это Радость летит, раскинув крылья!

1910-1912 гг.



   Джон Голсуорси
   Изюминка


----------------------------------------------------------------------------
     Переводы с английского под редакцией Т. Озерской.
     Перевод Т. М. Литвиновой
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 15.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------