ет это с такой силой и  свежестью,  что  неизбежно  увлекает
его. "Стиль" Толстого - в узком смысле этого слова - ничем не  примечателен.
Все его произведения носят отпечаток личности художника, который заботится о
том, что сказать читателю, а не о том, как это сделать.
     Если к бесчисленным определениям мастерства добавить еще одно и назвать
мастерством способность писателя устранять преграды между собой и читателем,
то  вершина  мастерства  достигается  тогда,  когда  между  ними   возникает
близость. При  таком  определении,  хотя  оно  исключает  многих  писателей,
Толстого должно назвать замечательным мастером, потому  что  он,  как  никто
другой,   в   своем   повествовании   создает   непосредственное    ощущение
действительной жизни. Толстому чужда та преднамеренность, которая так  часто
губит произведения утонченных писателей. Толстой полностью  отдавался  своим
порывам как творческим,  так  и  реформаторским.  Он  не  останавливался  на
берегу, пробуя воду сначала одной ногой, потом другой, - а ведь это  обычная
слабость современного искусства. Полное жизни и смысла  искусство  возникает
тогда, когда художник захвачен своей темой. Остальное в искусстве - не более
как упражнения  в  технике,  которая  помогает  воплотить  великие  замыслы,
возникающие - увы! - слишком редко.  Живописец,  который  полжизни  мечется,
мучительно решая, кем ему быть - постимпрессионистом, кубистом,  футуристом,
экспрессионистом, дадаистом (или как они там еще сейчас называются), который
постоянно копается в себе и силится найти  какую-то  неведомую  удивительную
форму и меняет свои эстетические взгляды, проделывает бесплодную работу.  Но
когда художник захвачен темой, все сомнения насчет того,  как  ее  выразить,
разрешаются сами собой - и рождается шедевр.
     Толстой знал Россию и русского крестьянина, хотя был  аристократом.  Но
он не был так близок к гуще русской  жизни,  как  Чехов,  который  вышел  из
народа и знал его как бы изнутри. Россия, изображенная Толстым  в  "Войне  и
мире" и "Анне Карениной", - это Россия прошлого, быть может, только  верхний
ее слой, который теперь безвозвратно смят и уничтожен.  Какое  счастье,  что
сохранились эти две великие картины минувшей жизни!
     Я перехожу к пятому силуэту - портрету Конрада.
     Джозеф Конрад (Юзеф Коженевский) родился в 1857 году в семье  польского
шляхтича; после восстания 1863 года его родители были высланы в Россию, и он
провел  детство  в  русской  Польше.  Юность  его  прошла  в  странствиях  и
приключениях, и, став наконец офицером Британского торгового  флота,  Конрад
накопил огромный запас жизненных впечатлений,  узнал  обычаи,  быт  и  языки
разных народов. Лет тридцать назад он покинул море ради занятий литературой,
поселился в Англии и начал писать под именем Джозефа Конрада.  Его  проза  -
более двадцати томов,  -  написанная  не  на  родном  языке,  но  отмеченная
богатством и разнообразием стиля, - редчайшее явление в истории  литературы.
Поразительная яркость и образность  ранних  произведений  Конрада  с  годами
сменилась более спокойными красками, но, если взять его творчество в  целом,
ни один английский писатель не превзошел его  в  умении  живописать  словом.
Произведения Конрада не безупречны по  композиции.  Будучи  главным  образом
колористом и рассказчиком, он слишком усложняет иногда  сюжет;  это  придает
особую тонкость, богатство и глубину психологии героев и атмосфере рассказа,
но в то же время заводит читателя в такие дебри  субтропических  лесов,  что
тот почти теряет надежду выбраться оттуда. И все же в конце концов  выходишь
на дневной свет равнин, к тому, что Конрад называл "нравственным открытием".
Более других романистов Конрад обладал чувством космического.  По  страницам
его произведений шествует всемогущая, таинственная Судьба, которой полностью
подчинены человеческие существа, какой бы сильной индивидуальностью  они  ни
обладали.  Из  подчиненности  судьбе  и  вырастают   трагический   пафос   и
неотразимость его образов - своего рода эпичность, присущая  людям,  которые
всю жизнь борются против того, что в  конце  концов  неизбежно  одолеет  их.
Ощущение, что природа выше человека - даже когда он  сохраняет  свое  "я"  и
вступает в великую схватку, как это часто происходит в романах Конрада,  это
ощущение отнюдь не навязывается читателю,  но  незаметно  завладевает  им  -
таков талант писателя.
     У людей не часто встречается чувство  космического:  мы  в  большинстве
своем  чересчур  антропоморфичны  и  даже   божественное   рассматриваем   с
человеческой точки зрения. Мы не сознаем  своего  места  в  мировом  порядке
вещей, как это сознавали древние греки. L'etat c'est  nous  {"Государство  -
это мы" (франц.).}. Мы порядок вещей, и нами движется мир. Такое  убеждение,
быть может, и естественно для человека, но с точки зрения  времени,  которое
миллиарды лет взирало на землю, еще не заселенную людьми,  это  -  убеждение
выскочки. Причины, происхождение и конец  жизни,  даже  жизни  человеческой,
окутаны тайной. И признание этой тайны придает бытию  определенное  величие,
то величие, которое мы находим в творчестве Конрада.
     Во всей английской литературе, пожалуй, только Генри  Джеймс  превзошел
Конрада в  умении  передавать  тончайшие  оттенки  человеческой  психологии,
побуждений и чувств. Между тем ни Конрад, ни  Джеймс  не  англичане.  Но  их
эмоциональное    восприятие    мира    почти    противоположно.    Выражаясь
иносказательно, Генри Джеймс пил чай, а Конрад  -  вино.  Генри  Джеймс  как
художник жил в  воображаемом  мире,  в  котором  не  было  места  стихиям  и
первобытным свойствам человеческой  натуры.  Он  не  позволял  своим  героям
отдаваться грубым или неистовым страстям. Разум - вот тот  стержень,  вокруг
которого  вращается  порядок  вещей  у  Джеймса.  Мир   Конрада,   напротив,
многообразен, в нем есть все, даже дикость, и главный, если не  единственный
обитатель его - природа, не знающая границ в своей необузданности.
     Очарование Конрада - в неповторимом сочетании реальности с  романтикой:
он рисует в своих книгах мир неведомых морей и небес, рек,  лесов  и  людей,
мир кораблей и далеких гаваней, - словом, все то, что в  нашем  ограниченном
представлении овеяно дымкой чудесного  опыта.  Конрад  не  в  пример  другим
современным  писателям  прожил  романтическую  жизнь.  Еще  не  думая  стать
писателем, он много лет бессознательно ощущал в себе  биение  этой  жизни  и
отдавался ей со всей пылкостью юноши, склонного к  приключениям.  Как  много
талантов гибнет из-за отсутствия бессознательно накопленного опыта и  запаса
впечатлений! Как много писателей пытаются сбивать масло, когда в  маслобойке
нет сливок!
     Конрад особенно близок англичанам и вообще людям, у  которых  любовь  к
морю в крови. Ни один писатель, кроме Германа Мелвилла в его "Белом ките"  и
Пьера Лоти в "Исландском  рыбаке",  не  умел  так,  как  Конрад,  передавать
настроения и очарование моря, опасности, которые в нем таятся.  Его  картины
моря  проникнуты  благоговейным  трепетом  перед  стихией  и   неисчерпаемым
интересом к ней человека, который борется с морем и побеждает или склоняется
перед  бесконечным  его  разнообразием.  "Негр  с  "Нарцисса",  "Тайфун"   и
"Молодость" Конрада - подлинные шедевры.
     Перейти от Конрада к моему последнему силуэту - значит обратить взор от
берегов Малайи к Орлеанской набережной. В драме жизни Конрад  сам  играл  на
сцене, а Анатоль Франс от рождения в 1844 году до конца своих  дней  в  1924
году наблюдал за  ней  из  кресел.  У  Франса  беспристрастный  ум  ученого.
Выросший в атмосфере учености, он был книжником и редким эрудитом и  обладал
ко всему острым пером. Бич  его  сатиры  был  удивительно  изящен,  и  Франс
пользовался им весьма успешно. Он разил  с  непревзойденной  учтивостью.  Он
умел так ловко изрешетить свою мишень - предрассудки  и  идолопоклонство,  -
что отверстия бывали едва заметны, и жертвы его никогда не угадывали, откуда
сквозит. За свою долгую писательскую деятельность - он начал писать  в  1868
году и продолжал работать до самой смерти в 1924-м -  Франс  только  трижды,
если  не  ошибаюсь,  выступил  в  роли  чистого   романиста.   "Преступление
Сильвестра Боннара", "Красная  Лилия"  и  "Театральная  история"  по  методу
письма стоят особняком  от  других  произведений  Франса.  Только  здесь  он
выступает   преимущественно   исследователем   человеческих   характеров   и
рассказчиком. В других книгах он прежде всего философ и сатирик. Даже  такое
замечательное  произведение  искусства,   как   "Таис",   при   всей   своей
увлекательности, по существу, критично и выковано в пламени гневного сердца.
Романы о Бержере, хотя и  содержат  много  превосходных  портретов,  созданы
человеком, задавшимся целью громить предрассудки, а не  рисовать  характеры.
Небольшой шедевр "Прокуратор Иудеи" дает  нам  незабываемый  портрет  Понтия
Пилата, но написан он для того, чтобы довести до  совершенства  сатирическую
мысль. Бедный Кренкебиль - очень человечный образ,  и  все  же  мы  ценим  и
помним его больше как живое обличение несправедливости. Даже собачонка  Рике
помахивает хвостом так, словно критикует человеческие  нравы.  Если  Вольтер
рубил мечом, то Франс искусно фехтует шпагой, и жертвы его до сих  пор  даже
не подозревают, что они убиты. Они продолжают читать писателя и называют его
мэтром. Бесподобный по своей прозрачности и изяществу  стиль  Франса  -  это
поэзия чистого разума. Он был истый француз. Мы  вряд  ли  еще  когда-нибудь
встретим такое блестящее воплощение французского остроумия. Франс  по  праву
взял себе "nom de plume" {Псевдоним (франц.).}, созвучный с названием  своей
страны. Франс - самый убежденный и воинствующий гуманист из всех  писателей,
чьи силуэты я нарисовал в этой небольшой галерее.  Франсу  не  выпала  честь
быть сожженным или обезглавленным, так как он, по счастью,  родился  слишком
поздно, но ему все-таки повезло: Ватикан отлучил его от церкви.
     Предоставим тем, кто лично знал Франса, судить, откуда то сострадание к
людям, которым пронизано большинство его произведений, - от  сердца  или  от
разума. Это сострадание выражено так искусно и изящно, что те,  кто  не  был
знаком с Франсом,  предполагают  второе.  Склонность  Франса  облекать  свои
обвинения в  легчайшие  одежды  изысканной  аллегории  в  известной  степени
оградила его от нападок тех,  кто  руководствуется  принципом  "не  говорить
ничего, что имеет какой-то смысл, и не писать коротко". Франс еще  не  вышел
из моды - этой чести он пока не удостоился, - но  в  определенных  парижских
кругах  и  среди  некоторых  кретинов  Нью-Йорка  восхищаться  им  было   бы
рискованно. Можно с уверенностью сказать,  что  жестокость,  ограниченность,
грубость, всякие крайности внушали ему отвращение. Месье Бержере -  это  сам
Франс, правда, без его  язвительной  иронии,  высокоцивилизованный  человек,
который не может жить вне культуры.  Анатоль  Франс  немыслим  на  Малайских
островах, в полях  России,  в  трущобах  викторианского  Лондона  или  среди
нормандских крестьян. Никто не превзошел Франса  в  иронической  перетасовке
ценностей. Но возьмите его "Жонглера богоматери" -  насколько  мягкой  может
быть его ирония! И как ни любил он язычество,  он  все  же  отдавал  должное
Нагорной Проповеди. Это видно из "Счастливых простаков", в которых заключена
мораль многих его сказок.  Крестьяне  Франса  не  раз  пытались  воздвигнуть
статую Пресвятой Девы из золота или слоновой кости, но она все падала  -  до
тех пор, пока ее не сделали из простого дерева.  Франс  с  упоением,  словно
острым охотничьим ножом, отдирал от сердцевины христианства  все  лицемерие,
фальшь и суеверия.
     Читаешь "Кренкебиля" и видишь, как нестерпима была натуре Франса всякая
несправедливость. Дело Дрейфуса  заставило  его  покинуть  сады  философских
раздумий и фантазий, и "Аметистовый перстень" стал  почти  таким  же  мощным
вкладом в дело Справедливости, как и "Я  обвиняю"  Э.  Золя.  Хотя  Франс  и
называл себя социалистом, а в последние годы жизни - и социалистом  крайнего
толка, ему не удавалось, как и другим литераторам, сколько-нибудь влиять  на
политику.  Он  перешел  к  прямой  политической  пропаганде,  она  оказалась
бесплодна.  Но  его  многогранная  и  страстная  критика  искоренила  многие
предрассудки и  наложила  глубокий  отпечаток  на  современную  общественную
мысль.
     Буду ли я неправ, если скажу, что мы, на беду свою,  чересчур  гоняемся
за "модернизмом", этой новомодной птицей, и дух  времени  превращает  нас  в
petits maitres {Щеголей, модников (франц.).},  стремящихся  к  сенсационному
изображению банального, к словесным  узорам,  не  имеющим  ничего  общего  с
истинной ценностью мысли, к созданию нестройной джазовой музыки?
     И неужели я ошибаюсь, полагая, с другой стороны, что мы снова придем  к
трезвому ремесленничеству и будем неодобрительно  поглядывать  на  шутовство
собственного "я"? Или, может быть, мы внушаем это себе? Нельзя отрицать, что
у модернизма, этой славной птицы, есть свой, особый вкус, особенно когда  ее
подают к столу. В условиях войны модернизм был неизбежен. Время от времени в
истории случаются такие взрывы. Тогда на поверхности событий появляется  дух
времени. Он шагает по водам, стараясь обратить на себя  внимание,  а  потом,
удивленно пискнув, исчезает в глубине, оставив по себе лишь легкое волнение.
В литературе по-настоящему никогда не бывает застоя, главный  поток  ее  все
время неуклонно продолжает свое движение. Волнение и всплески на поверхности
иногда чрезмерны, иногда еле видны. Но их всегда поднимает  мелкая  рыбешка,
крупная же рыба  целеустремленно  движется  в  своей  стихии.  Вы  замечали,
наверно, как в живописи вслед за одним направлением  возникает  другое,  ему
приклеивают ярлык, потом оно выходит из моды, оставив  нам  того  или  иного
мастера - Тернера, Манэ, Милле, Уистлера, Гогена, - вокруг которого вертятся
десятки других. То же самое происходит в литературе,  и  только  Время  дает
оценку  великим.  Форма  меняется  понемногу,  незаметно,  она  никогда   не
изменяется скачками, ибо консерватизм препятствует этому. Искусство,  как  и
жизнь, органично, и чем крупнее художник, тем ближе держится он к  основному
течению прогресса, к его естественному темпу, тем меньше мечется из  стороны
в сторону, рискуя бултыхнуться в стоячую воду  и  забрызгать  грязью  летний
полдень.
     Искусство, даже искусство романа, всегда  было  предметом  борьбы  двух
эстетических школ. Одна школа  требует  от  искусства  раскрытия  и  критики
жизни, другая - только приятных выдумок. Но в пылу схватки обе  школы  порой
забывают, что независимо от того, будет ли произведение искусства  критичным
и обличающим или только приукрашенным вымыслом, его сущность, то . есть  то,
что делает его произведением искусства, заключается в  загадочном  качестве,
называемом "жизненностью". А каковы условия "жизненности"?  Нужно,  чтобы  в
произведении было определенное соотношение частей и целого  и  чтобы  в  нем
ощущалась  индивидуальность  художника.   Только   эти   элементы   придадут
произведению оригинальность, вдохнут в него жизнь.
     Подлинное произведение искусства вечно  остается  прекрасным  и  живым,
хотя приливы и отливы моды могут иной раз ненадолго выбросить его  на  мель.
Оно остается прекрасным и живым просто потому, что живет  своей  собственной
жизнью; Произведение искусства может  изображать  природу  и  человека,  как
драмы  Еврипида  или  романы  Тургенева,  и  может  быть  фантастично,  как,
например,  сказки  Андерсена  или  "Сон  в  летнюю  ночь".  Говоря  о  таких
произведениях, мы забываем о моде.
     Поэтому вечный спор о том, должна ли быть в романе  критика  жизни  или
нет, - пустой спор. Романисты бывают самых разных,  как  говорится,  мастей.
Мопассана, Тургенева и Конрада называют  чистыми  художниками.  У  Диккенса,
Толстого и Франса сильна жилка сатирика или проповедника.  Никто  не  станет
отрицать, что все шестеро - великие писатели и что произведения трех первых,
"чистых" художников содержат также элементы критики. Дело  в  том,  что  все
шестеро в своих произведениях преломили жизнь сквозь призму своей  личности,
а писатель их масштаба, обладающий такой силой художественного выражения, не
может не быть критиком действительности. Даже Флобер, апостол  объективности
и полубог эстетизма, в своих шедеврах "Простая душа", "Легенда о св.  Юлиане
Странноприимце" и "Мадам  Бовари"  дал  глубокую  критику  жизни.  Поскольку
главное - это творческий дух и выразительность, право,  не  имеет  значения,
написана ли картина с кажущимся беспристрастием или на холсте проступает "я"
художника.
     Все шесть великих писателей, силуэты которых я набросал,  -  гуманисты.
Пищей  для  их  творчества  были  прихотливые  извивы  человеческих  чувств,
неровное  биение  человеческого  сердца,  бесчисленные   парадоксы   земного
существования. И каких бы взглядов они формально ни  придерживались  -  если
придерживались, - их истинная вера заключена  в  словах  карлика  из  сказки
Гримма: "Человеческое мне дороже всех богатств мира".
     Ни в ком из этих писателей нет и следа литературного  фатовства;  никто
из них, даже Толстой, не был теоретиком, который сводил бы жизнь к схеме,  а
искусство - к шаблону. Ценности жизни были для них относительны  задолго  до
того, как профессор Эйнштейн выдвинул теорию относительности. Я  думаю,  все
они глубоко верили в то, что  средства  оправдывают  цель.  И  хотя  в  этих
словах, как и во всякой пословице, содержится лишь половина истины,  но  она
соответствует нашему веку, изжившему приверженность  к  догме.  Используя  в
качестве материала для своего искусства подлинную  жизнь,  великий  романист
светом своих произведений может ускорить развитие человеческого  общества  и
придать морали своего времени тот или иной оттенок. Ему не обязательно  быть
сознательным учителем или сознательным  мятежником.  Ему  достаточно  широко
видеть, глубоко чувствовать и  суметь  из  пережитого  и  перечувствованного
лепить то, что будет жить своей, новой и значительной жизнью. Разве художник
Мане не сказал, что для него начинать новую картину - все равно что прыгнуть
в море, не умея плавать? То же можно сказать о романисте, который пасется на
лугах человеческой жизни. Никакие примеры, никакие теории не направляют  его
усилий. Писатель должен быть первооткрывателем.  Он  должен  сам  выковывать
себе образец из отобранного им жизненного сырья.
     Гуманизм - это кредо тех, кто  верит,  что  в  пределах  загадок  бытия
судьба людей - на счастье и на горе - в конце концов в их собственных руках.
И эти шесть писателей естественной причастностью ко  всему  человеческому  и
великой силой художественного выражения укрепили веру,  которая  становится,
быть может, единственно возможной верой для современного человека.

1924 г.


ВОСПОМИНАНИЯ О КОНРАДЕ

     Перевод М. Лорие

     Многие писатели, знавшие моего покойного друга, напишут  о  нем  лучше,
чем я; но ни один из них не был знаком с ним так долго и не знал его с  двух
сторон - как писателя и как моряка.
     Впервые я встретил Конрада в марте 1893 года  на  английском  паруснике
"Торренс" в Аделаиде. Он руководил погрузкой. На  палящем  солнце  лицо  его
казалось очень темным - загорелое лицо с острой каштановой  бородкой,  почти
черные волосы и темно-карие глаза под складками тяжелых век. Он был худ,  но
широк в плечах, невысокого роста, чуть сутулый, с очень длинными руками.  Он
заговорил со мной с сильным иностранным акцентом. Странно было видеть его на
английском корабле. Я пробыл с ним в море пятьдесят шесть дней.
     На парусном судне самые большие тяготы ложатся на  помощника  капитана.
Чуть ли не всю первую ночь  Конрад  тушил  пожар  в  трюме.  Мы,  семнадцать
человек пассажиров, узнали об этом лишь д